Текст книги "Война. 1941-1945 (сборник)"

Масштаб Холокоста Эренбург смог осознать лично, объездив освобожденные Украину, Белоруссию, Литву. Спаслись единицы. 22 июня 1944 года он писал в Донбасс чудом уцелевшей девочке Фриде Абович: «Дорогая Фрида, я счастлив, что ты спаслась и что тебе теперь хорошо живется. Храни память о твоем отце, люби в жизни правду и добро, ненавидь зло, суеверия и свирепость, которые ты увидела в лице фашистов и предателей. Учись хорошо, нашему народу нужны ясные головы и умелые руки. Помни, что у тебя на свете есть старый друг – писатель Илья Эренбург, который тебе всегда поможет в жизни…» Написал Эренбург и донбассцу Д.И. Романцу: «Дорогой Даниил Иванович, сердечно благодарю Вас за Ваше письмо и еще раз хочу высказать Вам свое восхищение перед Вашим поведением, достойным советского патриота и благородного человека. Я благодарен Вам как советский человек, как русский писатель и как еврей за спасение маленькой Фриды. О Вашем поступке обязательно напишу в газете и пришлю Вам газету. Прошу Вас считать меня Вашим другом и обращаться ко мне в случае надобности…» Напечатать статью о Романце Эренбургу, однако, не позволили.

Статьи Эренбурга 1941–1942 годов отличались от статей 1944–1945-го не только настроением (барометр войны указывал на победу). Когда война вышла к границе СССР, призыв скорее освободить оккупированные земли естественно сменился призывом на века избавить человечество от фашистской угрозы, темой сурового, справедливого суда над гитлеровскими преступниками. Эренбург писал об этом без устали: о суде, а не о мести. Мировой авторитет Красной Армии, заработанный ценой жизни миллионов ее воинов, тогда был исключительно велик, и призывы Эренбурга, обращенные к Западу, имели моральный фундамент. Этот авторитет к 1947–1948 годам был уже порядочно подрастерян. Сегодня некоторые фразы в статьях Эренбурга приобретают совершенно иной, горький, смысл, который он в них не вкладывал. Например: «Нельзя освободить народы от фашистов одной масти и отдать их в руки фашистов другой масти» – тут нельзя не подумать о том, что стало с Восточной Европой после ее оккупации Красной Армией, но кому у нас в 1944 году такое могло прийти в голову? И кто мог тогда подумать, что денацификация Германии будет осуществлена американцами быстро и неумолимо, а в СССР, напротив, пригреют со временем группы нацистских юнцов…

В 1944 году в Восточной Пруссии, захваченной Красной Армией, Эренбург увидел, что наши политические службы совершенно не подготовили армию к действиям на территории противника. Картина увиденного Эренбурга ужаснула. Писать об этом в советской печати было невозможно, но в нескольких выступлениях перед военными в Москве он об этом говорил прямо. А в статьях теперь писал не о том, что есть, а о том, что должно быть. Это были не новые мысли. Напомню эренбурговские стихи страшного 1942 года, когда победа только грезилась:

 
Настанет день, скажи – неумолимо,
Когда, закончив ратные труды,
По улицам сраженного Берлина
Пройдут бойцов суровые ряды.
От злобы побежденных и от лести
Своим значением ограждены,
Они ни шуткой, ни любимой песней
Не разрядят нависшей тишины…
 

Когда теперь Эренбург получал с фронта от своих прежних или новых корреспондентов письма с недоумениями, а подчас и возмущениями: почему он пишет не так, как прежде, почему его голос стал иным, он взрывался. Вот характерный его ответ такому фронтовику: «Я не писал о милосердии к немцам. Это неправда. Я писал о том, что мы не можем убивать детей и старух. Это правда. Я писал, что мы не должны насиловать немок. Это я писал. В марте 1945 года я писал то же, что в марте 1942-го, но тогда перед нами были только немцы-солдаты, а теперь пред нами и немецкие дети. Мы должны и в победе остаться советскими людьми. Вы можете возмущаться моими статьями, это Ваше право, но не упрекайте меня в том, что я изменился – я писал и в 1942 году «мы жаждем не мести, а справедливости». Всё».

Это написано 7 апреля 1945 года. В тот день «Красная звезда» напечатала Эренбурга, написавшего специально для нее «Перед финалом», а 9 апреля в «Правде» в последний раз до Победы все читали его новую сильную статью «Хватит!» (11 апреля перепечатанную «Красной звездой» и «Вечерней Москвой»). Эренбург писал в ней: «Бывают агонии, преисполненные величия. Германия погибает жалко – ни пафоса, ни достоинства»; он рассказывал, что немецкие войска без боя сдаются американцам, но цепко сопротивляются русским. Эренбург говорил о необходимости суда над фашистами и о заслуженной Россией роли на будущем процессе: «Мы настаиваем на нашей роли не потому, что мы честолюбивы: слишком много крови на лаврах. Мы настаиваем на нашей роли потому, что приближается час последнего суда…» Говорил он и о тех западных доброхотах, которые взывали о снисходительности к врагу; этим «адвокатам дьявола» он говорил: «Хватит!»

Утром 14 апреля, раскрыв «Правду», писатель увидел заголовок «Товарищ Эренбург упрощает»; эту статью (в ней особенным нападкам подвергалась напечатанная 5 дней назад в той же «Правде» «Хватит!») по личному заданию Сталина написал начальник Управления пропаганды и агитации ЦК Г. Александров. Сталин полагал, что, дезавуировав антифашистскую публицистику Эренбурга, которую пропаганда Геббельса сделала жупелом в глазах немцев, можно будет склонить их к сдаче. Был у этого замысла вождя и другой аспект. 29 марта 1945 года начальник Главного управления контрразведки Смерш Абакумов на основе агентурных сведений проинформировал Сталина, что вернувшийся из Восточной Пруссии Эренбург в своих публичных выступлениях в Москве «возводит клевету на Красную Армию», обвиняя ее вторые эшелоны в мародерстве, пьянстве и насилии на территории Германии. Верный себе, Сталин обвинил Эренбурга в насаждении именно того, против чего тот выступил. Еще одной политической задачей Сталина было показать советской интеллигенции, что никто в СССР не защищен, если даже всенародно любимого публициста, четыре года поддерживавшего боевой дух страны, можно росчерком пера исключить из жизни (после статьи Александрова Эренбурга в одночасье и повсеместно в СССР перестали печатать и рассыпали набор четвертого тома его «Войны»).

Эренбург был настолько обескуражен этой несправедливостью перед самой победой, что написал Сталину о категорическом несогласии с неправдой: «Прочитав статью Г.Ф. Александрова, я подумал о своей работе в годы войны и не вижу своей вины. Не политический работник, не журналист, я отдался целиком газетной работе, выполняя свой долг писателя. В течение четырех лет ежедневно я писал статьи, хотел выполнить работу до конца, до победы, когда смог бы вернуться к труду романиста. Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа, и то же самое писали другие, политически более ответственные. Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно, и накануне появления статьи, осуждающей меня, мне сообщили из изд<ательст>ва "Правда", что они переиздают массовым тиражом статью "Хватит!". Статья в "Правде" говорит, что непонятно, когда антифашист призывает к поголовному уничтожению немецкого народа. Я к этому не призывал. В те годы, когда захватчики топтали нашу землю, я писал, что нужно убивать немецких оккупантов. Но и тогда я подчеркивал, что мы не фашисты и далеки от расправы. А вернувшись из Восточной Пруссии, в нескольких статьях ("Рыцари справедливости" и др.) я подчеркивал, что мы подходим к гражданскому населению с другим мерилом, нежели гитлеровцы. Совесть моя в этом чиста».

Ответа на свое письмо Эренбург не получил. Годы спустя он вспоминал: «Пожалуй, наиболее сильное впечатление статья Г. Александрова произвела на наших фронтовиков. Никогда в жизни я не получал столько приветственных писем. На улице незнакомые люди жали мне руку…» Вот слова только из одного письма: «Мы одни, и только мы, можем со всей глубиной нашей пламенной патриотической души понимать Вас так, как это есть в действительности. Для нас нет "упрощений", мы сами все видели собственными глазами». Так писали люди, вкусившие свободы.

Когда пришла Победа, Эренбургу все-таки позволили напечатать в «Правде» статью «Утро мира». Поехать в Берлин ему, разумеется, не предложили. Вспоминая Победу, Эренбург с горечью написал в мемуарах: «Последний день войны… Никогда я не испытывал такой связи с другими, как в военные годы. Некоторые писатели тогда написали хорошие романы, повести, поэмы. А что у меня осталось от тех лет? Тысячи статей, похожих одна на другую, которые теперь сможет прочитать только чрезмерно добросовестный историк, да несколько десятков стихотворений. Но я пуще всего дорожу теми годами: вместе со всеми я горевал, отчаивался, ненавидел, любил. Я лучше узнал людей, чем за долгие десятилетия, крепче их полюбил – столько было беды, столько душевной силы, так прощались и так держались.

Об этом думал ночью, когда погасли огни ракет, стихли песни и женщины плакали в подушку, боясь разбудить соседей, – о горе, о мужестве, о любви, о верности».

Борис Фрезинский

1941

В первый день

С негодованием, с гневом узнали мы о разбойном нападении германских фашистов на наши советские города. Не словами ответит наш народ врагу. Игрок зарвался. Его ждет неизбежная гибель.

Германские фашисты подчинили своему игу много стран. Я видел, как пал Париж, – он пал не потому, что были непобедимы немцы. Он пал потому, что Францию разъели измена и малодушие. Правящая головка предала французский народ. Нотам, где солдаты, брошенные всеми, вопреки воле командования, оказывали сопротивление, немецкие фашисты топтались перед ничтожными отрядами защитников. Население небольшого города Тура и два батальона трое суток защищали город от основных сил германской армии.

Советский народ един, сплочен, он защищает родину, честь, свободу, и здесь не удастся фашистам их низкая и темная игра.

Они разгромили свободолюбивую, веселую Францию, они поработили братские нам народы – высококультурных чехов, отважных югославов, талантливых поляков. Они угнетают норвежцев, датчан, бельгийцев. Я был в разоренных немцами странах. Повсюду я видел горящие гневом глаза, – люди ненавидят разбойников, которые разграбили их страны, убивают их детей, уничтожают их культуру, язык, традиции. Они только ждут минуты, когда зашатается разбойная империя Гитлера, чтобы подняться, все, как один, против своих поработителей. У советского народа есть верные союзники – это народы всех порабощенных стран – парижские рабочие и сербские крестьяне, рыбаки Норвегии и жители древней Праги, измученные сыновья окровавленной палачами Варшавы. Все народы с нами. Как на освободительницу, они смотрят на Красную Армию. В оккупированных фашистами странах уже зимой начались партизанские бои – смельчаки не могли больше выдержать неслыханного ига. В ноябре парижские студенты вышли на улицу с револьверами. Норвежцы по ночам истребляли отряды фашистов, поляки уходили в леса и оттуда совершали налеты на фашистских оккупантов. В Чехии рабочие ломали станки: «Ни одного снаряда для немецких фашистов». Теперь на них пойдут не тысячи смельчаков, но миллионы – народы Европы. Судьбе зазнавшегося фашистского палача пришел конец.

На стенах древнего Парижа в дни немецкой оккупации я часто видел надписи: «Гитлер начал войну, Сталин ее кончит». Не мы хотели этой войны. Не мы перед ней отступим. Фашисты начали войну. Мы ее кончим – победой труда и свободы. Война – тяжелое, суровое дело, но наши сердца закалены. Мы знаем, какое горе принес фашистский захватчик другим неразумным народам. Мы знаем, какой останавливается, когда видит достойный отпор. Мы не дрогнем, не отступим. Высокая судьба выпала на нашу долю – защитить нашу страну, наших детей и спасти измученный врагами мир. Наша священная война, война, которую навязали нам захватчики, станет освободительной войной порабощенной Европы.

22 июня 1941

Час настал

Великий киноактер Чарли Чаплин в своем последнем фильме изображает Гитлера: диктатор Германии показан злосчастным маньяком, злым сумасшедшим. Недавно в Лондоне демонстрировали эту картину. Фашистский диктатор на экране был смешон. В действительности он смешон и ужасен: этот человек, одержимый манией величия, лишенный простых радостей жизни, решил повернуть историю вспять, он отбросил народ Германии в доисторическую ночь.

На нас идет орда современных дикарей. Я помню, как одна немка мне рассказывала: «Моего мужа избили в концлагере Дассау до крови. А мне сказали – принесите белье. Они заботились о гигиене». В Париже они навели «порядок». Транспорт там заменили человеческой тягой – возле вокзалов стоят французы с ручными тележками. Фашистские полицейские выстраивают рикш, как автомашины. При мне один безработный на шаг вышел из ряда. К нему подошел фашист и ударил его револьвером по голове. Француз упал, фашист не моргнул: он был горд своей миссией. Объясните ему, что во Франции была своя культура, что дело не в том, как выстроить рикш, а в том, почему французы под фашистской оккупацией стали рикшами, – он не поймет. Он гордится тем, что он не думает. Его дело – бить по голове.

Как только эти дикари ворвались в Париж, они составили «список Отто» – список французских книг, подлежащих уничтожению. В нем были французские и переводные романы, классики, стихи… Они придумали зажигательные бомбы. Я видел работу этих бомб. В Туре они сожгли библиотеку с рукописями Бальзака. Сожгли древний Руан с его музеями и замечательными памятниками старины. Жалкие варвары!

Я видел, как они обобрали Францию: пришли туда тощими и жирели у нас на глазах. Когда они входили в Париж, они не радовались – не до этого было – шли и ели, ели, ели. Напечатали фальшивые деньги – «оккупационные» марки, которые не имеют хождения в Германии, раздали их своим солдатам и все «скупили» в две недели. Денщики надрывались – таскали ящики, сундуки, кули всяческого добра, награбленного офицерами. Богатая Франция превратилась в пустыню.

Я проехал по Бельгии, по Голландии – то же зрелище – развалины и голодные бездомные люди. Здесь прошли кочевники. Их экономика проста. Они отбирают все молоко. Тогда крестьяне порабощенных стран убивают скот. Они реквизируют все яйца. Крестьяне уничтожают кур. Они забирают весь хлеб. И крестьяне больше не сеют.

Они вывезли оборудование заводов и дверные ручки, музейные картины и дамские чулки… Я видел поезда с их «трофеями», они шли из Парижа в Берлин. Они были набиты краденым чужим добром.

Фашистские разбойники не только грабят – они мучают, убивают; это злая орда. Они знают, как унизить человека. Великая радость – родной язык, на котором человек впервые услышал слова ласки, язык матери. Фашисты преследуют языки порабощенных народов. Они заменяют старые имена немецкими. В парижских театрах они выпускают немецких актеров. В голландских школах они учат детей по-немецки, голландский язык, по их мнению, – «наречие». Недавно восемьдесят две тысячи чешских учителей отправлены на полевые работы: зачем учить детей низменному чешскому языку? Пусть лучше копают землю – победители любят картошку…

Они оскорбляют тупо, по-фашистски – вот тебе мой сапог!.. Французов они называют «негроподобными». В Варшаве они устроили кино, куда доступ полякам запрещен, – видите ли, убийцам не нравится запах поляков!.. Они снесли памятник Адаму Мицкевичу.

В одном из норвежских городов они переименовали улицу Нансена в улицу Геринга.

Они превратили миллионы людей в рабов. В Голландии введена смертная казнь за отказ работать на немцев. Голландцев и бельгийцев насильно посылают в Германию на каторжные работы. Как арестанты работают два миллиона французов – это «военнопленные». О поляках Геббельс с презрением сказал: «Чересчур плодовитая раса! Если убить сто тысяч, ничего не изменится…»

Они убивают методично, аккуратно, изо дня в день. Бельгийцев юношу Лефевра и девушку Гуни – казнить: они прятали подозрительных людей. Вот француз Дюкан – казнить: он слушал английское радио. Вот поляк Стрешевский – казнить: он не уступил дороги господину обер-лейтенанту. Они неистовствуют в Бергене и в Белграде – от моря до моря.

В шведской газете напечатана корреспонденция из Гдыни. Это скромный сухой рассказ. Гестапо в Гдыне помещается на Герингштрассе. Фашисты жалуются – они потеряли сон. В гестапо приводят поляков, арестованных лишь зато, что они говорили по-польски. Поляков пытают научно, цивилизованно. И нецивилизованные поляки кричат. А это мешает фашистским чиновникам наслаждаться покоем.

На далеком Севере, на Лофотенских островах, фашисты пытали шестьдесят восемь рыбаков – хотели узнать, кто помогал англичанам во время десанта. Я был на Лофотенских островах. Там живут сильные, отважные люди. Они привыкли к шторму, к океану, к смерти. Но никогда прежде они не имели дела с фашистами. Из шестидесяти восьми двадцать девять скончались от какой-то таинственной эпидемии.

Миллионы разноплеменных людей, доведенных фашистами до отчаянья, с ненавистью смотрят на палачей. Начинается борьба в фашистском тылу. Еще спокойно на улицах Парижа, но победители насторожились. Они боятся заходить в рабочие кварталы. Они сидят в дорогих кафе и допивают последние бутылки шампанского под охраной часовых. Одиннадцатого ноября парижские студенты выбросили с третьего этажа фашистского офицера, который оскорбил француженку. Это было сигналом. С той поры время от времени офицеры и солдаты германской армии исчезают. В Польше немецкие газеты каждый день пишут о «бандитизме».

В Роттердаме немцы избивали дубинками детей, которые несли цветы на могилы жертв прошлогодних бомбардировок. В Моравской Остраве фашисты порезали бритвой лицо девушке – у нее нашли ленту с национальными чешскими цветами. Мне тяжело вспоминать об этих низких делах.

Фашисты до сих пор имели дело с беззащитными жертвами. У голландцев, норвежцев, датчан не было армии. Во главе Франции стояли французские фашисты. Они встретили своих единомышленников не бомбами, но цветами. Французский народ предали: ему не дали возможности обороняться, а там, где небольшие отряды оказывали сопротивление, фашисты растерянно останавливались. Так, городок Сомюр на Луаре защищали двести курсантов – против воли командования: и двести подростков сорок восемь часов отбивали атаки германской дивизии.

Они, может быть, думали, что советский народ испугается? Может быть, они думали, что застанут нашу страну врасплох, как они застали врасплох Югославию, во главе которой почти до рокового дня стояли фашистские лакеи? Они горды «походом» на Югославию. Они не говорят, что у югославов не было противотанковых пушек, что орудия там тащили волы. Они упоены «взятием Парижа». Они молчали о том, что Париж был им сдан генералом Денцем.

Я не забыл того дня, когда услышал на улицах свободолюбивого Парижа топот фашистской орды. Зимними ночами мне мерещился Лондон – его древности и дома терзали бомбы фашистов. Потом, как легендарный витязь Янко, в неравной борьбе, истекал кровью югославский народ. Тяжелые дни…

Мы не хотим для себя чужих земель, мы сражаемся за нашу землю, за нашу свободу, и зрелище нашего мужества наполнит надеждой сердца порабощенных Гитлером людей.

25 июня 1941

Гитлеровская орда

Я видел немецких фашистов в Испании, видел их на улицах Парижа, видел их и в Берлине.

Они разговорчивы. В Париже они жаждут душевного общения – им скучно: никто с ними не хочет разговаривать. Они охотно обнажают перед миром свою несложную, но «оригинальную» душу.

Они горды своей «культурой». Об Испании они говорили: «Дикая страна». В Париже они негодовали: «Какой грязный город – разве что для негров!» Испанцы первые узнали, что такое фашистская культура. Потом с этим ознакомились чехи, поляки, французы, норвежцы и десяток других народов.

Потом началось мирное разрушение. Крестьянам объявляли: «Уходите! Мы устраиваем маневры…» И деревню сжигали. С заводов вывозили оборудование. Вырубали прославленные плодовые сады Франции. Людей арестовывали и расстреливали. Книги сжигали.

Они пришли в Париж, как корректные туристы: им приказали вести себя прилично. Но неделю спустя прорвалась звериная сущность фашизма.

Самым безобидным занятием был грабеж. Конечно, фашисты грабят организованно – они напечатали в огромном количестве «оккупационные марки» – эти деньги не имеют хождения в Германии, это – фальшивые деньги, но печатают их не частные фальшивомонетчики, а гитлеровское правительство. Приказали открыть все склады, все магазины. Послали расторопных денщиков, грузовики.

Вот несколько сцен – действие происходит в Париже.

Ресторан. Заходит немецкий офицер. Первый…Девушка-подавальщица надевает пальто: «Не хочу ему подавать!» Он вежливо улыбается. Он читал романтиков и любит красивые жесты. Он только что-то шепчет своему спутнику: штатскому в новеньком парижском костюме. И девушку арестовывают.

Они расстреливали беженцев на дорогах. Вокруг Парижа стоял трупный смрад – от убитых стариков, женщин, детей. Они расклеили в городе плакат. Он изображал немецкого солдата, защищающего женщину с детьми. На руках у солдата – грудной ребенок. (Эти звери никогда не забывают посюсюкать!) На плакате было написано: «Вот покровитель французского населения», а ниже: «За повреждение плакатов – смертная казнь».

Они методично унижали французов. Когда в Компьене был поставлен трагический фарс и французским капитулянтам продиктовали позорнейшие условия перемирия, парижское радио передало: «Гитлер проявил свое великодушие. В палатке, предоставленной французским парламентерам, были графин с водой и стаканы». Да, эти «рыцари», засунув в карман Францию, великодушно дали французским генералам глоток французской воды!..

Потом пошли приказы – за что полагается расстрел. За многое… Один слушал английскую радиопередачу, другой сказал, что англичане бомбили Кельн, третий накормил племянника, который пробирался в Лион, четвертый «не проявил уважения к германскому флагу», пятый… Нет места перечислять: они убивают, потому что они должны убивать – в этом их сущность.

Особенно отличаются офицеры. У них породистые физиономии дегенератов. По фашистской теории это – образцы хорошей германской породы. Ведь фашисты подходят к человеку как к племенному быку или к породистому кобелю… С солдатами офицеры высокомерны, даже грубы. Я видел, как офицер выкидывал солдат из вагонов: в воздухе висела ругань. Офицеры после воинских трудов развлекаются: покупают дамские чулки для милых невест и ночи проводят в домах терпимости. В Париже первым делом они облюбовали полсотни таких домов и написали на дверях: «Только для господ военных».

Сорокалетние солдаты стараются быть мягче с населением: они помнят прошлую войну. Тогда тоже победа была за победой. А кончилось все разгромом и голодом. Они не забыли об этом. Когда я их спрашивал: «Что будет дальше?», они только вздыхали.

Молодые солдаты выдрессированы фашистами: их с раннего возраста отучали думать. Они повторяют фразы лейтенантов и фельдфебелей. Однако иногда в их головы проскальзывают первые смутные мысли. Тогда они морщат лоб, как трехлетний ребенок. Я заметил, что процесс мышления просыпается в них от хорошего шума – те, что побывали во фландрской битве, уже проявляли некоторую способность думать, говорили: «Еле спаслись. Это был ад. Ужасная вещь война! Наши танки давили наших раненых – торопились… Сколько трупов сожгли!..» Для фашистского солдата это было уже сложной философской системой…

Что говорят другие, еще девственно невинные? «Мы должны организовать весь мир. Англичане не хотят, чтобы мы их организовали. Но мы их заставим… (Здесь солдат иногда добавляет: «Я надеюсь, что мой полк туда не пошлют…») Потом мы должны организовать Россию. Это очень большая страна. Страшно подумать, какая большая». (Здесь солдат про себя мечтает – может быть, меня туда не пошлют?)

Они привыкли к легким победам. В Голландию, даже в Париж они отправились, как на базар – добра много и добро плохо лежит… Я слышал, как они кричали: «Через месяц мы будем в Лондоне». Англичане ответили: «Мы вас ждем. И рыбы в море вас тоже ждут». Здесь фашисты вдруг начали бормотать, что им не к спеху в Лондон, могут подождать – и они, и англичане, и особенно рыбы.

Наиболее способные думать говорили: «Побед много, а результатов нет…»

Они вытоптали захваченные страны. Снова перешли на голодный паек. Когда я был в Берлине, одна бедная женщина увидела у моей жены кусочек сыра. Она нервно спросила: «Откуда это у вас?» Жена ответила: «Из Франции». И немка вполне искренно воскликнула: «Счастливые французы!..» Да, она позавидовала побежденным французам: ее мучил голод и она не знала, как заменить кусок хлеба десятком побед.

И вот предводитель дикой орды заявил: «Есть еще одна неразграбленная страна, и какая!..» Правда, для дипломатов он придумал другое объяснение – нельзя же всем сказать – «мы решили пограбить».

И орда двинулась. Бесспорно, у многих фашистов ноет сейчас под ложечкой. Я уж не говорю о сорокалетних: эти-то помнят, как кончаются украинские авантюры… Но и среди молодых есть люди поскромнее, те самые, что вздыхали: «Очень большая страна…» Пространство их несколько смущает. Правда, фашистские генералы говорят, что в наш век пространство не имеет значения, но солдаты предпочитали бы пойти походом на государство поменьше, скажем на Швейцарию или на Португалию…

Я, конечно, не преувеличиваю силы этих сомнений. Как я уже сказал, фашисты не умеют думать до первого удара. Они начинают слушать чужие радиопередачи только после того, как они ознакомились с голосами снарядов. Они пошли на нас, привыкшие к безнаказанным набегам. Им сказали, что они идут в баснословную страну – там на каждом дереве растут французские булки. Они уже глотали слюнки… Их ожидает разочарование. Конечно, тучны наши поля и сады. Но не для врага вызревают плоды, не для врага колосятся нивы. Для врага у нас не булки, а бомбы, враги живыми назад не уйдут.

26 июня 1941