Текст книги "Война. 1941-1945 (сборник)"

Пауки в банке

Солдат Рудольф Ланге немецкого мотополка был образцовым гитлеровцем. Найденный на его трупе дневник – это автопортрет фашиста. Дневник начинается за десять дней до войны. У Ланге болит нога. Он жалуется:

«Пальцы распухли. Унтер-офицер Функе и ефрейтор Барч травят меня, считают, что я симулирую. Но я еще доберусь до этих подлецов!»

19 июня гитлеровцам сообщают, что предстоит набег на русскую землю – в перспективе жареные куры и Железные кресты. Нога все еще болит, но Ланге боится опоздать на грабеж:

«Наш фельдфебель позвал меня и сказал, что я должен остаться из-за ноги. Остаться! Ни за что!»

Еще войны нет. Еще они стоят в польском городе Модлине, но у Рудольфа боевой зуд. Он пишет:

«Прибыл с товарищами по оружию в грязное гнездо, теперь, во всяком случае, принадлежащее Германии. Приятнее всего было бы расстрелять этот сброд. Я никогда не думал, что могут существовать такие истощенные субъекты. Когда видишь поляков, охота берет потянуть за курок. Ну, погодите, мы еще до вас доберемся!»

19 июня вечером лейтенант Биндер читает солдатам воззвание фюрера. Ланге в восторге. Он пишет:

«В приказе нашего дивизионного командира говорится, что цель похода – Москва! Ура! Настроение у нас задорное. Над слезами мы смеемся».

22 июня Ланге пишет:

«Большое разочарование. Мы представляли себе наступление иначе».

Откуда этот минорный тон? Ланге объясняет:

«Мы увидели могилы первых немецких солдат».

На следующий день вояка беседует с Вилли. Он пишет:

«Этот разговор меня поразил. Необходимо распространить политическое просвещение даже с применением насильственных мер».

После этого следует непосредственно:

«Проходя через местечко, я принял участие вместе с Вальтером в очистке магазинов. Захватили кое-что в машину».

26 июня у Рудольфа приятный день.

«Противник прячется в необозримых лесах и ведет оттуда партизанскую войну. Привели пойманных партизан. По отношению к ним не может быть пощады. Партизан заставили выкопать для себя могилу. Мы равнодушно проехали мимо и поставили наши машины на кладбище. Проклятая немецкая гуманность здесь не у места. Я должен развить эту мысль перед всеми во взводе. Мне отвечают: «Будет еще много боев. Тебе это надоест по горло».

Итак, день был прекрасный: Ланге насладился зрелищем белорусских крестьян, которые копали себе могилу. Ночь несколько огорчила Рудольфа. Унтер-офицер Кравинкель, Герд Фюрст и Леппаш хотели, чтобы Ланге чистил пулемет. А Ланге хотелось спать. После чего унтер-офицер Кравинкель «нарочно наступил на больную ногу» Ланге. Рудольф взвыл и записал:

«Этот инцидент характерен для нашего взвода. Здесь дело не в нападках, которым я подвергался, а в том, что командование, организация и, к сожалению, даже товарищи – свиньи. Величайшие свиньи! При свисте пуль все теряют свои маски, и у каждого в глазах ярко светится эгоизм. Неспособность офицеров настоять на своем привела к тому, что наш взвод, еще недавно стоявший на высоте, превратился в разнузданную и ни на что не годную толпу. Недостает духа, который спаял бы нас воедино. Местность становится все более опасной. О приличном сне в машине не приходится думать. Один наступает на другого, и все ругаются».

Ланге попадает в Барановичи. До него прошла немецкая мотоколонна. Он пишет:

«Жутко выглядит разоренный город».

Потом он отмечает, что по дороге из Мира в Столбцы они видят только развалины. Ланге философствует:

«Мы не ощущали никакого сострадания, но лишь колоссальную волю к уничтожению. У меня руки чесались пострелять из моего пистолета по толпе. Скоро придут СО и выкурят всех. Мы боремся за величие Германии. Немцы не могут общаться с этими азиатами, русскими, кавказцами, монголами».

Ланге находится во взводе, составленном из отборных головорезов, но он меланхолично замечает:

«Мне больно, что мое воодушевление не находит себе отклика у товарищей. Напрасно я задаю себе вопрос: зачем же они добровольно записались в боевую часть?»

Эти гитлеровские «добровольцы» не чересчур храбры. Ланге пишет:

«Когда я, переутомленный, наконец-то заснул, меня снова разбудили товарищи, боящиеся партизан и напуганные выстрелами. Возбуждение в машине достигло апогея, когда Герд стал меня дразнить. Экельман был на часах, его охватывал ужас при каждом шорохе».

Несется машина по дороге. В ней сидят гитлеровцы. Они дрожат от страха. Они боятся сосен и берез. И они грызутся друге другом: пауки в банке. Утешился Рудольф Ланге в местечке Круско:

«Сначала у меня не было охоты идти за добычей, но, кончив бульварный роман, я тоже начал обыскивать покинутые дома. Двери мы взламывали ломами и топорами. Мы дошли до околицы деревни – я держал все время оружие наготове. Я собрал по три яйца с каждого дома».

И вот наступает то, о чем так мечтал бравый Ланге, – первый бой. Ланге вначале замечает:

«Питание стало скудным. Вдруг зажужжали русские самолеты».

На следующий день:

«Лейтенант Лодтнер отказался наступать – наступление отправило бы всех нас в райскую обитель и не имело никаких шансов на успех. Противник оказывает упорное сопротивление».

Наконец Ланге пишет:

«Я должен сказать, что наш взвод не выдержал поставленного испытания. Час назад я не сказал бы этого, но теперь все ясно. Плохой сон в течение последних недель, скудная еда, старая рознь в нашем взводе и непривычное напряжение нервов привели к развалу взвода. Мы думали, что мы сможем подъехать к объекту на машине, внезапно атаковать врага, получить Железный крест и уехать. А случилось иначе… Но не моя задача укреплять в роте политические установки, любовь к фюреру и воодушевление».

Еще недавно Рудольф Ланге считал, что укреплять любовь к фюреру именно его задача. Но вот прошло всего двадцать дней, и взвод развалился. Лейтенант Лодтнер собирает солдат и грозит им полевым судом. Ланге уверяет, что виноват во всем Экельман, который струсил. Экельман обвиняет Ланге. Унтер-офицер Кравинкель обвиняет обоих. А лейтенант Лодтнер – всех. 19 июня, узнав о предстоящем походе, Ланге писал:

«Боже, благодарю тебя, что ты создал меня немцем!»

12 июля Ланге скулит:

«Все потеряно, зачем я родился?..»

Нечего сказать, герой! Человеконенавистники. Пауки в банке.

20 сентября 1941

23 сентября 1941 года

Немцы наступают на Ленинград. Пушкин переходит из рук в руки. Идут бои на побережье залива, на берегу Невы, в пригородах Ленинграда.

Немцы несут большие потери. На старшем ефрейторе Табеле нашли неотправленное письмо:

«Россия. На пути в Петербург. Ночью заморозки. Нет ни шинелей, ни одеял. Я сказал бы, что мы замерзнем, если бы верил, что мы переживем огонь русских…»

Немцы пытаются устрашить Ленинград воздушными бомбардировками: по пяти, по восьми в день. Предписание Ленинградского совета, расклеенное сегодня на стенах города, предлагает ресторанам, парикмахерским, баням и другим коммунальным заведениями не прерывать работы при воздушных тревогах.

Вчера три бомбы упали в Неву. Мальчишки ловили оглушенную рыбу. Слышны морские орудия. Осень наступила до срока. Холодно, моросит. Повсюду баррикады, рвы. Вокруг города, несмотря на сильный артиллерийский огонь неприятеля, ленинградцы строят укрепления.

Ополченцы сражаются рядом с красноармейцами. В отряде Кировского завода шесть друзей как бы символизируют братство народов: русский Брунов, белорус Лешко, начальник цеха эстонец Гмино, слесарь еврей Окунь, бригадир украинец Голенко, поляк Воксель.

Академик Байков продолжает работать над металлургическим исследованием. Композитор Шостакович заканчивает Седьмую симфонию.

А вздыбленные кони из бронзы как будто прислушиваются к близящимся раскатам орудий.

Жизнь и смерть

Адъютант генерала Гудериана, лейтенант Горбах, был убит в боях возле Погара. В кармане лейтенанта нашли неотправленное письмо. Рядом с пустым бахвальством («через десять дней мы сомкнем кольцо вокруг Москвы в Туле») в письме имеются ценные признания. Лейтенант пишет:

«Вы спрашиваете, какого я мнения о русских. Могу только сказать, что их поведение во время боя непостижимо. Не говоря о настойчивости и хитрости, самое примечательное у них – это невероятное упрямство. Я сам видел, как они не двигались с места под сильнейшим артиллерийским огнем. Брешь тотчас заполнялась новыми рядами. Это звучит неправдоподобно, но я это видел часто своими глазами. Это – продукт большевистского воспитания и большевистского мировоззрения. Жизнь отдельного человека для них ничто, они ее презирают…»

Немецкий лейтенант прав, говоря о беспримерной храбрости наших людей, об их священной стойкости, которую он именует «упрямством». Но не дано гудериановскому адъютанту понять душу наших людей. Он смеет рассуждать о человеке! Да в его Германии нет людей, там только машины, автоматы, роботы. А наши бойцы – живые люди. Один не похож на другого. Позади у каждого своя молодость, свое тепло, своя любовь. Но всех нас вяжет в одно любовь к свободе, привязанность к родине, чувство человеческого достоинства. Мы знаем, что такое настоящая жизнь, жизнь во весь рост, жизнь в полный голос. Эта жизнь настолько прекрасна, что ради нее каждый боец готов отдать свою жизнь.

Против нас идут кавалеры черепа. От них веет могильным тленом. И вот один из этих служителей смерти говорит, что мы презираем жизнь. Слепец, он видел, как русские идут в бой, он видел, как русские не боятся огня, и он не понял одного: не жизнь мы презираем – смерть. И, если будет нужно, каждый из нас примет смерть ради жизни, ради счастья наших детей, ради чести нашей земли.

В суровые дни испытаний, глядя смерти в глаза, мы присягаем на верность живой жизни.

23 сентября 1941

Каннибалы с погонами

Генерал Кюблер, командир 49-го горно-армейского корпуса германской армии, прославил себя варварским разгромом Винницы. Теперь генерал предстал перед нами в новом свете. Этот гуманист рассуждает о том, что надлежит делать с советскими ранеными, попавшими в немецкие руки. Генерал выражается сухо и абстрактно:

«Медицинская помощь раненым русским пленным оказывается только при условии, если в наличии имеются в достаточном количестве лекарства и перевязочные средства, с учетом своих собственных потребностей на дальнейшее время и возможности подвоза санитарного имущества. Запрещается перевозить русских раненых к перевязочным пунктам в машинах санитарных частей».

Приказ достаточно ясен. Ты хочешь перевязать русского? Стоп! У нас перевязок заготовлено всего на три месяца, нужно их беречь для своих. Русские обойдутся и без перевязок. Ты собирался везти раненых на грузовике? Ни в коем случае. Горючее нам нужно для другого. А русские могут умирать и здесь.

Каннибалы с генеральскими погонами, они не едят человечины, нет, они едят кур, а потом пишут приказы об умерщвлении раненых. Они смеют помечать свои госпитали знаком красного креста. Не краснея, они говорят о женевской конвенции. Но захваченных раненых они присуждают к медленной смерти: пусть их расклюют птицы, пусть их загрызут собаки… Практичные немцы берегут свою бязь – она им пригодится, чтобы перевязывать искалеченных гитлеровцев в 1942 году. Да и бязь не их, бязь краденая и лекарства краденые. Но краденый хлороформ они прячут, как золото, – раненый пленный для них не человек.

Пусть прочтут все бойцы приказ людоеда Кюблера. Пусть они еще сильней стиснут зубы. Мы припомним все, когда настанет час расплаты. Мы не забудем о наших товарищах, оставленных без помощи гитлеровскими «санитарами» – мясниками – иначе их не назовешь.

Пусть прочтут приказ людоеда наши санитары и носильщики. Об их мужестве говорят советские матери и советские жены. Кто не унесет раненого товарища от палачей? Спасти товарища – это спасти себя. Спасти товарища – это спасти родину.

24 сентября 1941

25 сентября 1941 года

Я родился в Киеве на Горбатой улице. Ее тогда звали Институтской. Неистребима привязанность человека к тому месту, где он родился. Я прежде редко вспоминал о Киеве. Теперь он перед моими глазами: сады над Днепром, крутые улицы, липы, веселая толпа на Крещатике.

Киев звали «матерью русских городов». Это – колыбель нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права. В Киеве расцвело изумительное искусство – язык Эллады дошел до славян, его не смогла исказить Византия. Теперь гитлеровские выскочки, самозванцы топчут древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева кутят погромщики.

Светлый пышный Киев издавна манил дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.

Здесь были кровью скреплены судьба Украины и судьба России. И теперь горе украинского народа – горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.

Я был в Киеве этой весной. Я не узнал родного города. На окраинах выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбы – перед ними открывался мир, как открываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.

Настанет день, и мы узнаем горькую эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты летели в немецкие танки гранаты, бутылки с горючим. В самом сердце Киева, на углу Крещатика и улицы Шевченко, гранаты впились в немецкую колонну. Настанет день, и мы узнаем, как много сделали для защиты родины защитники Киева. Мы скажем тогда: они проиграли сражение, но они помогли народу выиграть войну.

В 1918 году немцы тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Они унесли свои кости. Их дети, которые снова пришли в Киев, не унесут и костей.

«Отомстим за Киев», – говорят защитники Ленинграда и Одессы, бойцы у Смоленска, у Новгорода, у Херсона. Ревет осенний ветер. Редеют русские леса. Редеют и немецкие дивизии.

Немцы в Киеве – эта мысль нестерпима. Мы отплатим им за это до конца… Как птица Феникс, Киев восстанет из пепла. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду.

Пожаловал барин…

Некоторые думали, что немцы привезут с собой русских помещиков. Плохо они знают гитлеровскую породу: герр хапун не то что краденой земли, он даже краденой булавки никому не отдаст. В русскую деревню Отрадное пожаловал барин – граф Кермер. Об этом нас известил приказ 38-го немецкого мотоциклетного батальона 18-й дивизии. В приказе сказано:

«На основании приказа верховного командующего армией я постановляю, что выполнение указанных мероприятий в подчиненной мне области должно быть обеспечено находящимися в данной области войсками. Сельскохозяйственными офицерами назначаются: Лейтенант Маттерн (мотоциклетный батальон) – его ведению подлежат селения Мелехово, Кузьмичино, Митнево, Клевцы. Лейтенант граф Кермер (разведывательная группа 18-й дивизии) – его ведению подлежат селения Тимошино, Отрадное. Сельскохозяйственные офицеры устанавливают связь с доверенными старостами, которым указывают, какие работы должны быть немедленно выполнены. Чрезвычайно важно, чтобы урожай был собран без остатка и чтобы были проведены осенние посевы.

Указания о поставках и выдаче хлеба последуют позднее. Колхозы сохраняются как хозяйства. Стремлению крестьян к разделу земли должен быть дан отпор. Крестьян следует поучать, разъяснив им, что колхозная система, как большевистская, отменяется. Однако на земле бывших колхозов будет вестись крупное хозяйство. Ничего другого не может быть. Каждый крестьянин обязан работать на общем дворе. За свою работу он будет получать через известные промежутки времени сельскохозяйственные продукты или плату. Для поддержки сельскохозяйственных офицеров коменданты селений назначают особо подходящих унтер-офицеров, которые осуществляют непосредственный надзор за работами и докладывают сельскохозяйственному офицеру об успехах в работе или о случаях саботажа, нежелания работать и т. д. На доверенного старосту должна быть возложена ответственность за проведение всех работ. Его нужно всемерно поддерживать против его односельчан.

Кунерт».

Лейтенант Маттерн и граф Кермер – вот новое столбовое дворянство: им раздают русские угодья. Они получат не только русский чернозем, но и русских крепостных. В 1861 году в России, под давлением народа, было уничтожено крепостное право. В 1941 году Гитлер его восстанавливает. Унтер-офицеры («особо подходящие») с плетками будут следить за ходом работ. «А через известные промежутки времени» граф Кермер будет швырять своим крепостным вершки от картошки и корешки от пшеницы. Для нерадивых – порка на конюшне. Для девушек – графская постель. Для недовольных – гитлеровская виселица.

Барин пожаловал к нам: герр граф Кермер. Хорошо бы устроить социалистическое соревнование – кто первый уложит этого сиятельного разбойника.

26 сентября 1941

Киев

На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее – мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это – горе каждого из нас. Это – горе всего советского народа.

Его звали «матерью русских городов». Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.

Киев был светлым и пышным – он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.

Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа – горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.

Мы помним героев Киевского арсенала – это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраинах выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу – перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.

Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы города залиты вражеской кровью. В самом сердце Киева, на углу Крещатика и улицы Шевченко, гранаты впились в немецкую колонну. Настанет день, и мы узнаем, как много сделали для защиты родины защитники Киева. Мы скажем тогда: они потеряли сражения, но они помогли народу выиграть войну.

Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве – эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей.

Отомстим за Киев, думают защитники Одессы. И вот гибнут вражеские дивизии, кочующие возле Южной Пальмиры. Отомстим за Киев, повторяют отважные ленинградцы. И вот гремят морские орудия, идут в штыки кировцы, враг истекает кровью. Отомстим за Киев, твердят бойцы у Новгорода, у Смоленска, у Херсона. И падают сраженные насильники. Ревет осенний ветер. Редеют русские леса. Редеют и немецкие дивизии.

Когда убивают любимого командира, с сухими глазами идут в бой бойцы: отплатить врагу. Когда гитлеровцы сжигают дом, колхозники берут топоры и уходят в лес: отплатить врагу. Они осквернили Киев. Мы отплатим им за это – до конца, чтобы дети их детей суеверно дрожали при одном имени – «Киев».

Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев.

27 сентября 1941