Текст книги "Осторожно – люди. Из произведений 1957–2017 годов"

Жизнь Губана

Часть первая

I

Очень ясное было утро, и над проливом архипелага Семь Островов со скалы, опоясан веревкой, свисал человек. Это был я.

Я не сумасшедший, почти не пьющий, к тому же это не сон, даже не сказка – просто такая жизнь.

Как разъяснял один северный философ-лирик: человеческая важность все еще признается в природе. Например, когда хотят отогнать от чего-нибудь птиц, втыкают неподалеку в землю нечто похожее на человека. И даже такого сходства, подмечал философ, отдаленного сходства с человеком, как у пугала, – вполне достаточно, чтобы внушить уважение.

Может быть, многие не согласны с философом или вовсе ни черта не понимают? Потерпите.

Так вот. Семнадцать, нет, уже восемнадцать дней назад я жил не здесь, а в старом двухэтажном доме на углу Крылова и 1-й Братской в родном городе, а не на карнизах скал, всего лишь в трех с половиной часах езды от Москвы на электричке, и работал почти по специальности (у меня гуманитарное образование) в нашем филиале института информации.

Однако странные эти события начались давно, ранней весной 197… года, в тот малопримечательный день, когда подошла моя очередь мыть полы на кухне и в сортире.

Был, я помню, четвертый час, и в нашем доме не было никого. «Вста-вай-те, това-ри-щи!..» – шел я с тряпкой и ведром по коммунальной квартире, закатав штаны, напевал негромко «Варяга»: «Последний парад насту-па-а-ет!..»

Надо сказать, что институт у нас был хороший: два раза в неделю я оставался дома, работал дома с утра в тишине, а у Лиды моей на службе такого вовсе не бывало, поэтому еще до ее болезни сортир и кухню я брал на себя.

Существовала, правда, соседка, действительно сердечная ко мне тетя Фрося, с которой можно было за четвертинку договориться насчет уборки по-дружески, но у тети Фроси опять подошел запой, а в такие дни ее в квартире тоже не бывало.

Итак, стоял я и смотрел, как наливается вода в ведро, тихо напевал и думал. О чем? Пожалуй, не слишком просто это объяснить. Потому что теплится у меня одно свойство, которое за долгие годы я почти задушил в себе, как и многое другое. Оно называется – созерцание.

Мне кажется, я читал, что у художника Крамского есть любопытная картина (сам я даже репродукции ее не помню, а именно читал о ней). На картине зимний лес, через лес дорога, а на дороге один-одинешенек стоит, задумавшись почему-то, непонятный мужичок в оборванном тулупе и в лаптях, стоит и смотрит. И называется картина: «Созерцатель». О чем думает созерцатель, черт его знает, сам еще не понимает. А может, просто так, накапливает впечатления?..

Я раньше много страдал из-за такого вот свойства, и, помню, когда-то в молодости, в военном училище, на меня сыпалось столько нарядов вне очереди, что даже наш замполит подполковник Супруненко потребовал к себе и, подозрительно разглядывая верхнюю мою губу, все допытывался, не дворянин ли я.

Потом я прикрутил кран, подхватил и поставил, расплескивая, тяжелое ведро посреди кухни.

Как говорит мой сосед Петрович, зять тети Фроси: «Наш дорогой трам-там собачий (это он обо мне во всех склонениях, когда считал, что меня дома нет) воду любит, как тата-та крокодил! И рожу моет, – переходя уже на печатный язык, рубил Петрович, – ноги моет по сто раз на дню!»

Но это, быть может, у меня такое хобби. Я ведь и пол мыть люблю. (Я уже намочил тряпку и приступил.) Но есть еще действительно злосчастная у меня привычка: нашим гостям-мужчинам, когда уходят, я тоже – машинально – подаю пальто. А этого сейчас ни один человек отчего-то не переносит, все вырывают из рук пальто, а некоторые даже смотрят с ненавистью, полагая, по-видимому, как Петрович, что я вот так над ними издеваюсь.

Известно – и это, конечно, не откровение, а просто грустно, – что почти у каждого человека есть свой комплекс неполноценности. Только, бывает, у одних с возрастом почти все проходит, зато у других, наоборот, раздувается до еле сдерживаемых пределов. Например, когда старший сын тети Фроси Игнат Тимофеевич, теперь он директор нашего областного драматического театра, приходит на праздники к родне, мне постоянно больно от его всезнания, от его настороженности и от снисходительной его теплоты. Может, от этого многогранного сочетания я перед ним – не как актер или, там, режиссер, а сразу – сникаю начисто, как мальчишка. Потому что мне очень жалко его: такой он явно уязвленный человек.

Я уже покончил с кухней, перенес свое ведро в коридор. Полы на кухне я вымыл, по-моему, отлично, протер насухо, а сверху, чтобы не завозить, положил как дорожку старые газеты.

Старые газеты, вообще-то, во многих отношениях неплохая вещь. Например, в нашей областной на четвертой полосе внизу или справа, длинной колбаской, дают иногда статьи, перепечатки обычно из центральной молодежной прессы, под рубриками: «Мир интеллигентного человека» или «Прочтите, это интересно».

Поэтому я не встал с корточек, а поискал рубрику и нашел: «Цивилизация подо льдом».

«Как сообщает (прочел я ниже) итальянский журнал “Эуропео”, обнаружены две древние географические карты, которые свидетельствуют о том, что на нашей планете свыше 15 тысяч лет назад процветала, а потом исчезла совершенно бесследно неизвестная нашему миру цивилизация, которая по своему развитию превосходила любые цивилизации, когда-либо существовавшие после нее».

Вот это да! – мысленно ахнул я. – А доказательства?

Пожалуйста, – предложил «Эуропео» через газету на полу:

«На двух старинных картах – 1513 и 1531 годов (карта монаха Финеуса) – Антарктида показана свободной ото льда! Но такой была она не в XVI веке, а многие тысячелетия назад, когда климат ее был теплый и влажный, о чем говорят обнаруженные недавно под толщей льда угольные пласты и даже стволы окаменелых деревьев».

Я сидел на корточках рядом с ведром, упершись руками в пол, и глотал:

«Самое поразительное, однако, а там, мта береговая линия на первой карте очень точно соответствует очертаниям континента, установленным только в наше время, посредством сейсмического зондирования ледяного покрова материка! А на второй карте даже обозначены многочисленные реки и горные цепи там, теперь существуют одни ледники».

Э-э, подделка, – улыбнулся я.

Выкуси! – отвечал мне журнал «Эуропео»:

«Подлинность карт XVI века подтверждена специальной расширенной комиссией, в которую входят авторитетные ученые из многих стран и представители государственных научных организаций: геологи, картографы, историки, специалисты по манускриптам и т. п.».

По-моему, «специалисты по манускриптам» меня убедили окончательно, и больше я не стал сопротивляться.

Затем мне было еще разъяснено: что для того, чтобы составить даже в нашем XX веке столь подробные карты материка, нужны а)…, нужны б)…, нужны в)… и так далее.

«Так откуда же, – торжествуя, меня вопрошал “Эуропео“ через ту же газету на полу, – такие познания у средневековых картографов?..»

И я, предвкушая, посмотрел еще раз на заголовок: «…подо льдом». Ведь ничего я не мог ответить.

Потому что главные мои сведения о «теплой и влажной» Антарктиде ограничивались, как у большинства, вероятно, Эдгаром По, которого я, восхищенный, читал в детстве: «Приключения Артура Гордона Пима из Нантукета»…

– Вы не подскажете нам, дорогой товарищ?.. – услышал я за своей спиной совершенно незнакомый очень бодрый мужской голос, и от неожиданности, пригнувшись на четвереньках, я только голову повернул.

Надо мной (неужели парадная дверь открыта?!) стоял и вглядывался в мое лицо пожилой человек активного пенсионерского вида, в зимнем пальто, старомодной – фальшивый каракуль – высокой шапке и роговых очках. А рядом с ним мне улыбалась, почему-то соболезнуя, девица в зеленых брючках, в блестящей, на молнии куртке и, как показалось вначале, тоже в очках.

Они с удовлетворением переглянулись, но только очень скорбно, и я их понял.

– У меня жена больна, – пробормотал я, поднимаясь с четверенек, – в больнице. Вы к кому?.. – не слишком любезно продолжал я, торопливо зачесывая волосы пятерней, но стараясь не глядеть на девицу, потому что для нее зрелище было все равно удручающее: босой человек средних лет в подвернутых джинсах, долговязый и в дырявой майке обнаружен у ведра застывшим на карачках.

– Мы понимаем. Здравствуй, Миша, – утешая, сказал мне мягко пенсионер. – Ты не смущайся, мы твои родственники. Из Пятигорска. Я твой двоюродный дядя Ананий Палыч, слыхал когда-нибудь?.. А это твоя, тоже двоюродная, племянница. О ней ты, может, и не слыхал, но это – Зика. Полностью Зинаида. А по-домашнему – Зика.

– Очень приятно… Проходите, пожалуйста, – как можно радушней я отодвинул ведро, – пожалуйста… – тщетно стараясь припомнить, слыхал ли я когда-нибудь в жизни о двоюродном дяде из Пятигорска?..

Но то, что действительно это родственники, я подумал, когда всмотрелся внимательней в его лицо.

Надо сказать, что я, как называли меня в детстве, – Губан. То есть у меня верхняя губа очень большая и выпуклая и приметно нависает над нижней губой.

Такой же фамильный признак (но, может, правда, не столь обширный) я обнаружил теперь у дяди Анания из Пятигорска, а еще поменьше и поприятней у Зики. Настолько приятный, что про нее даже можно сказать уменьшительно «Губаночка». Что я и сделал мысленно.

А ведь когда-то в молодости я так сокрушался и стеснялся втайне своей чересчур разросшейся губы… Но теперь, в сорок шесть, это не имеет для меня, понятно, ни малейшего значения! Воду, как известно, с лица не пьют.

И все же… Как представил я, что вошли они к нам во двор, дядя Ананий и Зика, разыскивая меня, племянника, и обязательно кто-нибудь из соседок на скамеечке без всякой, наверно, обидной мысли, а просто так, для уточнения, подтвердил: «A-а, к Губану. Первый этаж, квартира три», не скажу, что мне это кажется безразличным или приятным.

Чемоданов нет, – подумал я, – в камере хранения оставили.

– Да вы проходите! – с облегчением воскликнул я, обеими руками указывая, куда проходить.

– Мы – без, – подтвердил, сощурясь, дядя Ананий, – чемоданов. – И протестующе поднял ладонь. – Нет, нет, мы тебе не будем мешать, ты делай свое дело, племянник, – разрешил мне дядя. – А мы придем вечером попозже с чемоданами.

– Ну, конечно, – закивал я. – Всегда буду ждать.

И они, довольные, наконец исчезли.

А я остался, гостеприимный хозяин, понурив голову: купить припасы, чинить раскладушку, достать белье… – охватывали меня всем известные мысли.

Но потом я отвернулся в конце концов и поднял газету с пола.

«Пометки, обнаруженные на полях первой карты, сделанные в 1513 году турецким адмиралом Пири Рейсом, объясняют, что (В общем, я сдержался и все равно дочитал эту муру, потому что с юности воспитывал себя и закаливал характер: любое дело доводить до разумного, до логического конца.) эта карта является копией более древних, переходивших из поколения в поколение много тысячелетий и, выходит, составленных до того, как Антарктида покрылась шапкой льда!

Поэтому ученые считают: в доисторические времена на нашей планете существовала, по-видимому, в Антарктиде, необыкновенно высокая цивилизация, которая после себя не оставила, кроме косвенных, никаких следов».

– Эх… – сказал я довольно крепко и смял газету, посмотрел на ведро, на помытый пол. Почему я не слышал, как они открывали входную дверь?! Почему угадал их мысли?.. Почему я ни разу в жизни ничего не слышал о дяде Анании из Пятигорска?!!

Да просто потому, – в раздражении я подумал, к чертям швыряя комок газеты, – что никакого двоюродного дяди в Пятигорске у меня и не было никогда.

II

Но так я подумал сгоряча, а потом, рассудив невесело, понял, что это меня, как говорится, Бог наказал.

Просто жизнь у человека, как известно, бывает полосатая. То подряд идут беды, неожиданности, наступят тревоги, и нет им конца… А то опять отпускает, и все опять равномерно, почти спокойно (можно, конечно, считать и наоборот: жизнь всегда хороша, только изредка – беды. Но это как у кого).

У меня, например, до их приезда была пауза.

Потому что, когда прояснилось три дня назад, что ничего у Лиды страшного нет, небольшой курс лечения – и все, и когда дорогой наш великовозрастный сын, еще до сих пор похожий (внешне) на щенка-переростка, опять поспешно уехал в Москву в свое университетское общежитие, наступило у меня некоторое грустное спокойствие. Реакция, что ли, у меня наступила… И даже возникло как будто умиротворение от собственного одиночества. И даже исподволь пошли всякие мысли о том, что хорошо бы теперь продолжить собственную работу (не служебную) в таком одиночестве, без помех.

В общем, коротко говоря, завершив полы, я пошел немедля чинить раскладушку.

Если кому-нибудь кажется, что, вспоминая прошлое, я иронизирую нарочито, то это не так.

И еще: неверно, что я прозревал события, которые надвигались. Но появились смутные, какие-то очень странные у меня предчувствия.

Я вошел в тайный мой «кабинет», как обычно, через стенной шкаф. Это была пустая, но опечатанная сургучом из коридора бывшая комната соседа – он женился второй раз и где-то получил квартиру, – и куда я проникал из нашей столовой, как уже говорилось, через стенной шкаф.

Стены в доме были у нас метровые, и все комнаты когда-то смежные, а потом из глубоких этих дверных проемов образовали шкафы, но я прошлым летом, перед приездом Лидиной тети, вынул в шкафу заднюю стенку и навесил ее, как дверь, на дверные петли.

В подсобном этом «кабинете» стоял у нас велосипед сына, раскладушка стояла, мои лыжи, старый кухонный столик (для меня) и хранился всякий хлам. По-моему, уже лет пятнадцать как дом наш подлежал сносу, а теперь в нем завелся еще «грибок» – что это значит, объяснять не берусь, – и в освобождаемые комнаты новых жильцов не вселяли.

Итак, решил я, лучше бы спать мне здесь на раскладушке: изолированней и удобно для ночной работы. А гости могут селиться в спальне, там две тахты, между нами будет столовая для прохода в разные стороны… Тесно не будет.

Или даже – черт с ним! – пусть даже селятся порознь: один в спальне, другая в столовой (бывшей комнате сына) на кушетке…

Я быстро привел в порядок раскладушку, вылез в столовую из шкафа сквозь Лидины платья и пошел в спальню доставать белье.

Спальня у нас, по-моему, была приличной для любых гостей. Разве что на моей тахте для упора подушки приспособлена бывшая крышка от детского секретера нашего сына с фабричным на ней двухцветным рисунком.

Ну и что? – наконец решил я. – Рисунок не броский, к нему мы давно все привыкли, вполне добросовестно натуральный, для успокоения детей: Серый Волк на крышке сидел безобидный, как собака, и Красная Шапочка с ним здоровалась за лапу.

Я торопливо вышел на улицу купить еды, подняв воротник пальто.

Был такой промозглый месяц март, был еще день, но казалось, что это сумерки. И я почуял сразу дым и гарь, военный проклятый запах, сажа большими хлопьями была на снегу по всему тротуару, по всей дороге.

На той стороне еще дымились низенькие подожженные дома, в которых рядами зияли черные рамы. Дальше, над этой безлюдной гарью, из земли вылезал палец – огромный, серый и сверху тупой, с висюльками балконов по обеим сторонам – торец двенадцатиэтажной башни.

Башни наступали давно на наш квартал. Эта была новая, еще не крашеная, но за ней, на севере, повсюду всходили белые торцы, только казались они пониже ростом.

Я повернул направо по скользкому снегу, вдоль забора Кондаковых, к магазину «Продукты», а рядом со мной по дороге, я помню, как люди, на крутом спуске тоже скользили и застывали, растопырив ноги, измазанные в саже гуси.

Наша улица была неширокой и старой, ее пересекали три переулка: Поперечный, Трудолюбия, наконец, Розы Люксембург. Но нигде в этот промозглый час не видно было ни единого человека!..

Только на углу Люксембург на деревянной садовой лестнице, прислоненной к стене его собственного дома, стоял всем известный и как всегда угрюмый Грошев в ватнике и без шапки. Он прибивал новый плакат, написанный от руки.

«Я, Грошев Николай Семенович, как старший радист радиокомпасных станций штаба воздушной обороны, капитан войск радиосвязи и Войска Польского здесь произвел первый опыт…»

Больше я не сумел прочесть: седая, всклокоченная его голова заслоняла буквы.

Не знаю, наверно, состояние у меня было такое, но я слышал звук молотка, и вдруг непонятное появилось чувство – словно я вижу это в последний раз: белые прямоугольные башни, сумерки, маленький купол церкви, истоптанный снег и старые наши дома на улице, для кого ничтожной, а для меня родной, где прожил я почти полвека, и Грошева в ватнике на садовой лестнице, который действительно когда-то был радистом и даже капитаном…

«Неизвестная нашему миру, – пришла отрешенная газетная фраза, – высокоразвитая цивилизация, которая не оставила, кроме косвенных, никаких следов».

В общем… Меня будто толкнуло, и, словно спасаясь, я почти бегом, скользя, побежал в магазин «Продукты».

– Ми-хаил Сам-со-ныч! О-го-го!.. – подкосил меня сзади оклик. – Стойте, Михаил Самсоныч.

Сзади, со стороны церкви, по пустынной улице шел по снегу кто-то худенький, молодой, в очках, приятно щурясь, в потрепанной расстегнутой куртке на собачьем меху с капюшоном, без шапки, как всегда, с командировочным портфелем-чемоданом… Господи, Вадя шел! В другой руке у него была авоська с чем-то ярким и красивым.

– Настоящая, – закивал, приветствуя, Вадя, глядя на меня любовно сквозь очки, – вологодская, не подделка, – и сунул мне авоську в руки с этим большим и плоским: деревянной прялкой, разрисованной листьями и цветами. (Вадя уже давно мне обещал почему-то ее в подарок, каждый раз, когда внезапно наезжал ко мне из Москвы).

– Ох, – сказал я, прижимая к животу подарок, – молодец! Здравствуйте, Вадя.

Я даже не могу передать, как это было кстати! (Не прялка, конечно, а Вадя.)

А его поселю в столовой, – с удовольствием подумал я, ласково стиснув его плечо, – как заслон!..

И все предчувствия мои исчезли. И я наконец-то великолепно понял, зачем бежал.

– Красное, – пояснил я Ваде.

– Ээ-эх, – сказал Вадя, сверкнув очками. – И белую, и кагор!

Здесь, по-моему, нужны небольшие пояснения.

Как считает Вадя, я – рутинер или, вообще, анахронизм.

Прежде всего я принимаю свой первый стакан банально – для утепления и для сердечных разговоров. Еще стакан, и вновь я забываюсь на откровения и колбасу. Я жажду самого банального: я жажду исповеди души – своей и друга! Еще стакан, и снова отвлекаюсь. Еще стакан – и я люблю весь мир!..

«Но без азарта, – считает Вадя, – и широты. Э-э, Самсоныч, – всегда грозит мне пальцем Вадя не очень твердо. – Самсоныч рациональный человек!» (И это, честно говоря, мне больше всего обидно. Ну, господи, какой я «рациональный человек»?!)

У Вади просто другой, наверно, московский ритм. А может, и задача его другая: без отвлечения! Такая жажда (вплоть до одеколона!), размах и ярость… И – все. И – слезы на глазах. Тогда и возникает песня над столом, а в песне вся наша душа…

И вот уже, печальный и почему-то трезвый, я волоку его на койку.

А он мне почти как племянник. Оба мы сироты (у Вади только отчим есть, большое дерьмо, в бывшем городе Бабушкине, прежде Московской области, откуда и сам Вадя родом), по возрасту Вадя действительно мне годится в племянники, и он давно привязан ко мне. Знакомы мы близко, наверное, лет пятнадцать или даже куда больше, года с пятьдесят седьмого, когда был он еще зеленый, учился в МГУ на первом курсе факультета журналистики и представлялся всем: Владлен. Такой возвышенный беспокойный мальчик приезжал сюда на газетную практику…

В то время он не пил (во всяком случае, не так), и был он похож на разночинца прошлого века: узкогрудый и пламенный, в старом пиджаке, в простых очках с тонкой оправой, волосы – назад, прямые, семинарские и рассыпаются на две стороны.

Он мне очень тогда понравился, прямо почти Белинский.

Хотя по своей провинциальной косности я еще долго внутренне вздрагивал и, честно скажу, бледнел, слушая радикальные речи его о восстановлении законности, о жертвах культа и т. д., и все я оглядывался по косной привычке.

Понятно, что для Вади я был вообще рутинер, потому что в то время (из осторожности) я все еще занимался для души только лишь древнерусской историей и немножко Гегелем.

Однако потом и я продвинулся, перешел к изучению «Народной воли» и ее последствий, думал о просвещении, о воспитании людей и конспектировал Ушинского.

Признаюсь, на этом идиллическом уровне я примерно и застыл, лишь потихоньку переползая к совершенствованию собственной личности и т. п. Быть анахронизмом я тоже не хочу, но все-таки возраст у меня уже не тот, да и провинциальные темпы сказываются.

Вообще-то, конечно, надо сказать, почти все люди все равно ведь застывают на какой-нибудь ступеньке своего развития – некоторые так даже остаются, как говорят, «молодые духом» – и поспеть не могут за прыжками времени. Отсюда больше всего они ненавидят многообразие – волосы длинные или разную одежду. Что тоже справедливо: давным-давно, когда им было двадцать лет, одежда была единодушней. А теперь… Какая-то всеобщая акселерация во всем наступила! – что по-русски, как известно, означает ускорение. И сейчас очередные новые поколения выскакивают чуть ли не каждые два года.

Поэтому, когда приехал ко мне однажды Вадя на неделю в командировку, я его просто не узнал.

Он сидел печальный за бутылкой передо мной в белом и длинном затасканном свитере, с короткой челкой на лоб и уж вовсе без жестяных очков.

– Эх, – отчаянно сказал мне Вадя, – выпьем. – И поднял третий стакан. – За Единую и Неделимую!..

– М-м, – не слишком уверенно отозвался я. – Простите, Вадя, а ваша фамилия, случайно, не Деникин?..

– Не Деникин, – отводя мои шуточки, подтвердил Вадя и выпил до дна. – Но мои предки по материнской линии, – разглядывая стакан, сообщил мне Вадя, – были в бархатных книгах записаны, любезный Михаил Самсоныч.

Вот поэтому, пока мы оба не затянули «Замерзал ямщик» и пока я мог следить за собой, я старался прижимать к зубам плебейскую свою губу, чтобы тоже, вместе с молодым поколением за компанию быть похожим на Рюриковича.

Однако в дальнейшем я от него еле отбился (хотя в душе все равно оставался тверд!), потому что в следующий свой приезд Вадя начал склонять меня в сектантскую веру.

Конечно, только с Наташей, очень милой его женой, Ваде действительно по-хорошему повезло, и он называл ее «святая женщина». Что совершенно справедливо, потому что постоянно жить с поэтом куда труднее, чем моей Лиде со мной. Тем более что работал Вадя в беспокойном отделе очерка все в том же отраслевом журнале, осточертевшем, о котором говорил уже кратко: – Мой «Безбожник-рационализатор».

Но я опять отвлекся. Итак, закупив побольше продуктов и утяжеленные бутылками, мы отворили наконец дверь квартиры.

Прял куя поставил у окна и увидел сразу, что самое красивое и действительно приятное, что оказалось в моей столовой, была прялка. Оранжево-красная, в зеленых листьях, в таких детских зеленых орнаментах, с крупно выписанной датой в самом низу: 1912 год. И я невольно поглядывал на нее, пока доставал из буфета тарелки, уже с истинным удовольствием, а Вадя по-домашнему расставлял на столе тарелки, раскладывал вилки и, склонив голову, разливал по стаканам.

– Ну… – чокаясь, мягко сказал мне Вадя и заморгал, душевно улыбаясь сквозь бородку. Светлые баки были у него теперь кроме бородки и красивая, с локонами до плеч женская прическа, в которой, однако, уже пробивалась седина. Но все это, господи, была чушь, потому что был Вадя пусть суматошный, а по-прежнему славный и родной парень.

– Какие новости, – как обычно спросил я, наконец закусывая, – в гуманитарных кругах?

Но круги эти Ваде уже совсем осточертели, и тогда я сам принялся ему рассказывать о загадочном дяде Анании Павловиче из Пятигорска.

– Из Пятигорска? – переспросил меня Вадя задумчиво и почему-то начал пристукивать в такт ладонями по столу. (Мы были уже хороши.)

 
Ананий Павлович,
А-на-ний Пав-ло-вич!.. —
 

запел вдруг Вадя на мотив «А я несчастная торговка частная», стуча ладонями и закатив глаза.

 
А-наний Пав-лович наш да-ра-гой! —
 

с удовольствием подхватил я басом.

 
А-на-ний Пав-лович!.. —
 

повели мы уже вместе с Вадей, раскачиваясь в стороны, как фигурки, и стуча ложками по столу: —

 
Ананий Павлович
Ана-на-на!..
 

(А ведь это тоже было предчувствие! Ну хорошо, пусть: я все время думал о непонятном дяде из Пятигорска, но Вадя!)

 
Ананий Паблович,
Ананий Паблович, —
 

пели мы уже с испанским акцентом, косые в дым, —

 
Ананий Паблович
Ана-на-на…
А я несчастная
Торговка частная! —
 

орали мы, —

 
Ана-ний Пав-лович
Ты до-ро-гой!..
 

(Мы пели «хором», но не подозревали, какого странного духа мы вызываем из бутылки.)

III

Ананий Павлович стоял в дверях с чемоданом и, склонив голову, с интересом смотрел на нас. Наверно, он давно так смотрел, потому что Зика, которая высовывалась из-за его плеча, выказывала уже явное отвращение к нашему «хору».

– Это… в честь приезда, – привставая, забормотал я, жалко улыбаясь, и покачнулся, широким жестом приглашая их к столу. – Мы хотели… величальную в вашу честь! – понес я с отчаяния уж вовсе какую-то несусветную чушь: зачем-то о цыганах, о величальной. А Вадя согласно кивал моему каждому слову, столь же приветственно улыбаясь, и даже сделал вид, что, приветствуя, играет в воздухе на гитаре, но встать не мог.

– Мо-ло-дежь, – покачивая головой, наконец извинил нас дядя, глядя, укоряя, из-под очков. – Много пить, – все же попенял нам дядя, – здоровью вредить. – И внес в комнату коричневатый старый чемодан.

По-моему, я сразу почти протрезвел. Потому что теперь я все делал одновременно: тут же, вырывая одновременно у дяди и Зики чемоданы, гостеприимно провел их в спальню, толкая двери ногой. И даже успел до этого пнуть Вадю под столом, когда он мне начал шепотом: «А этот старикан ничего», и снова пнул, чтобы не пялил масляно на Зику очки (причем Зика, вскинув гордо голову, на него совсем не глядела, что мне показалось отчего-то приятным признаком).

– Две минуты, – объяснил я в спальне радушно, – и мы ждем вас к столу! – А сам прислушивался одновременно, наводит ли там Вадя порядок или нет?

– Ничего, – снисходительно кивнул мне дядя, – ничего, – и похлопал меня по плечу. – Ты иди, мы потом подсядем. – И все он оглядывал в спальне с интересом, особенно крышку от секретера с Красной Шапочкой и ручным Серым Волком в изголовье моей тахты. А Зика, улыбаясь странно, поправляла перед зеркалом прямые черные волосы. (Но она действительно была хороша! В темном свитере, в темно-зеленых брючках и – профиль гордый, и челка длинная, а глаза… Никаких очков! Глаза огромные, светлые, а на верхней губе пушок…)

Э-эх! – сказал я мысленно и поспешно кинулся к Ваде.

На столе был такой же бардак, все стулья отодвинуты, а Вади в комнате не было…

И, как хозяин, я вдруг забеспокоился, выскочил в коридор.

Мокрое белье висело в ванной, здесь Вади не было. Зато из уборной я услышал голоса в кухне: боковая стенка у нас в уборной не капитальная, довольно тонкая, и высокий голос Вади из кухни я слышал хорошо. Затем, раздумчивое поддакивание Петровича, моего хулителя, а также звяканье, понятно…

Я стоял, упираясь ладонью в боковую стенку, не зажигая свет, и слушал искренний прерывистый голос Вади: – Подлужный! Пойми, Поддужный! (это фамилия Петровича была Подлужный), – и двигаться мне больше не хотелось, потому что я обиделся.

Вверху светила луна – в окно над бачком, луна сияла во дворе, как фонарь, а здесь поблескивали круглые краны, верх цепочки и трубы, а также полозья санок маленьких, висящих на стене…

Не знаю, наверно, это из-за Зики, которая в Вадину сторону даже не поглядела, но он рассказывал о Калерии, скрипачке, которая еще студенткой мучила его, а потом он принес ей паспорт и показал, что женился на Наташе! Он рассказывал – Подлужному!.. – историю своей любви.

Конечно, во многом это была почти книжная история (хотя я знал, что это правда), и, наверно, люди сказали бы, что это «достоевщина, нелепая в наши дни». Однако Калерия, как говорили, действительно сошла с ума. Она сожгла скрипку и в разные стороны развеяла по ветру пепел… И теперь я слышал и словно видел отсюда, как Вадя подносит к губам дрожащую ладонь и, поворачиваясь во все стороны, показывает, как сдувала она с ладони пепел: фу-фу, фу-фу, фу-фу!

А я стоял, тяжело опираясь о стену, и смотрел на луну в окне.

На дворе шел легкий снег, и я видел отсюда то, что видел всегда: балкон на втором этаже под фанерным навесом, освещенный луной.

На кирпичной стене висело там то же самое, как гирлянда, сверху вниз. Бак для белья, потом сиденье для унитаза, детские сани, наконец – крест от елки. Это было как в кино.

(Потому что, когда, забываясь, вечерами я смотрю иногда отсюда на балкон, на хлам этот убогий, это как будто неореализм. «Неаполь, город миллионеров».)

Однако не стоит заблуждаться, это вечерний обман, под солнцем тут совсем иная картина, потому что вещи эти крепкие и, похоже, висят они про запас (сиденье даже в целлофане).

Поэтому днем все превращается в сюрреализм: из сиденья для унитаза на балконе вдруг как будто бы вырастают новенькие детские сани, а уж они превращаются в новенький елкин крест…

Но тогда я стоял отрешенно, смотрел свое «кино» и слышал из кухни одно только фу-фу, фу-фу, фу-фу.

Потом что-то негромко бубнил Петрович: – Ты хоть волоса отрастил, но парень неплохой, а с кем водишься?! Кто к нему приехал, а?..

И я очнулся.

– Теперь повсюду ищут, – наставительно объяснял Петрович, – одного человека! Розыск негласный, понял? А найти – хрен! Оттого что не совсем это человек, – со знанием дела сообщил Петрович, – а он мутант.

– Как?.. – не поверил Вадя своим ушам (и я тоже не поверил).

– Му-тант, – веско, по слогам, очень довольный, повторил Петрович иностранное слово.

– Му-гу, – согласился Вадя в конце концов, потому что был уже сильно пьян. Но я теперь был не так уж пьян, и слова Петровича меня изумили чрезвычайно!

Сам Петрович был совсем не темный человек, рассудительный и степенный, было ему за пятьдесят, работал он старшим мастером на консервном заводе, где в большинстве были женщины и где постоянно Подлужного выдвигали в завком, а Ксения – дочь тети Фроси, его жена, лет на пятнадцать моложе – была даже учительницей в начальной школе, занималась заочно в пединституте. И тетя Фрося (она ведь поболее моего терпела от Ксении и Петровича, а особенно угнетенная старшим сыном, директором театра, который ни за что не хотел ее брать к себе) мне объясняла однажды печально по давней нашей дружбе:

– Хоть ты и образованный, Миша, человек, но хоть не интеллигенция, слава богу.