Текст книги "Осторожно – люди. Из произведений 1957–2017 годов"

Однако, – подумал я, прижимаясь щекою к холодной стенке, – а при чем тут биологические термины?!

И вот тут я услышал самое странное, что когда-нибудь слышал за всю свою жизнь.

Я, конечно, знаю: это теперь известно, хотя прямые сообщения как будто не появились в газетах. Но это превратилось почти в легенду, и наполовину реальная эта легенда своей дорожкой прошла по стране.

Правда, были отечественные варианты, а были зарубежные, «искаженные», понятно. Были научные варианты, журналистские, обывательские были варианты. Были и религиозные, были совсем фантастические.

Но тогда я услышал еще не легенду, прикасаясь щекой к уже потеплевшей стенке.

Исчезнувший (я пересказываю Петровича своими словами) был член-корреспондент Академии наук и руководитель темы, лауреат, который действительно представил подробную и очень конкретную докладную записку о результатах первых контактов с Внеземным Разумом.

Именно так я и услышал очень четко: «Внеземной Разум»! Но принял это почти спокойно поначалу. Вот это да! – подумал я. – Первый контакт? Слава Богу.

Причем я сразу почувствовал, что это очень похоже на правду. Не пять процентов правды, а, пожалуй, все сорок пять, а может, и больше. Потому что дело было именно в терминах. Не только «мутант», «Внеземной Разум», но даже «генетическая память»!

И я понял, что слышу почти что первоисточник. Скорей всего, изложенная высоким референтом докладная записка академика плюс коллегиальные комментарии и выводы.

Потому что сам Игнат Тимофеевич, сын тети Фроси, которого ознакомили с этим на совещании (а он кое-что записал на бумажку) и от кого Петрович все узнал, подобные термины раньше не употреблял никогда. С Игнатом, хотя и не близко, я знаком много лет, в школе он стеснялся до ярости своего деревенского имени и всегда называл себя только Игорем. Теперь, конечно, он своего имени не стесняется, но он не очень внутренне изменился. Недавно он был зав. промышленным отделом, но все же оттуда его убрали, и хотя оставили в номенклатуре – директором театра, однако это, понятно, совсем другое.

А за сообщением, которое я услышал, чувствовался подлинный специалист. Тут самым практическим и центральным было вот что: какие предполагаются цели у этого Разума?..

Правда, подобный вопрос мне показался все же риторичным, так как ответ на него известен любому. Задайте вопрос, какие цели возможны у внеземных разумных созданий?.. Получите ясный ответ: приобрести власть над миром.

Непривычней было несколько иное.

Исчезнувший академик, оказывается, был «потомком»!

Чьим потомком, я, честно говоря, понял не сразу. Потому что так же, как и каждый, с самого детства знал: человечество, все вообще «homo sapiens» двоюродные братья человекообразных обезьян. Остальные гипотезы – например, космического происхождения человека или что-нибудь подобное – никакого отношения к науке, естественно, не имеют.

– О, Господи, – прошептал я, вдруг подумав, как обыватель, неужели и это пересмотрено?.. «Генетическая память», – подумал я, – все-таки тоже была «поповщиной».

И, вопрошая, я поднял вверх глаза.

Но, конечно (сообразил я тут же), никакого общего пересмотра не было. А потомки отдельные, выходит, есть!..

У меня начала медленно кружиться голова. Однако я все слышал о том, что Разум ищет своих потомков и только с ними устанавливает контакт, а потомки – вроде академика, мутанты, но они такие же, как люди, не отличишь! Только чувства у них другие, другие свойства и другие цели. Они не так понимают все…

Больше я ничего тогда не усвоил: какие цели, какие чувства, куда исчез академик?

У них единственный внешний признак (вот что я разобрал хорошо) – у академика была выпуклая верхняя губа.

…Мне кажется, прошло полчаса, а может, гораздо больше, но я все стоял в уборной. Давно закончил Петрович свой пересказ довольно здравым, по-моему, рассуждением:

– Едри твою мать, – так сказал Ваде Петрович, – вот это что, понял?!

Но Вадя, конечно, его не слышал. Я просто хорошо знаю Вадю, знаю хорошо его состояние после пяти стаканов. И выходит, что слушал все время Петровича один только я.

– Эх… – повторил Петрович, и я с ним согласился.

– Ты понимаешь, – продолжал Петрович, уже торжествуя, но с неожиданной завистью, – народная мудрость, – объяснил Петрович, – недаром это говорит: «губа – не дура»!

А я стоял. Я один стоял в темноте, опираясь плечом о переборку. Давным-давно не было в кухне Петровича, давно прошагал Вадя, натыкаясь на стены, в мои комнаты, а я по-прежнему тут стоял.

Но когда я снова поглядел вверх, в окно над бачком, мне показалось, что за окном светает! Потому что там, на балконе, была явно другая картина: из сиденья для унитаза действительно прорастали детские сани. И превращались они – действительно – в еловый крест!

Вот с этим убеждением я медленно пошел по коридору в свои комнаты.

IV

В столовой, однако, было все по-старому. Горел свет. Так же стояли на столе порожние бутылки, открытые банки из-под консервов, наши тарелки, измазанные кабачковой икрой, с потухшими сигаретами, остатками хлеба и рыбы в томате. А на диване спал Вадя ничком, одетый, даже не сняв ботинок. И дух был здесь окурочный, недоеденных консервов и спиртного.

Я машинально подошел к окну – луна исчезла, темно было за окном, я шел на цыпочках, чтобы не скрипнули половицы, и, открыв фортку, вдохнул наконец ночной свежий воздух.

Потом стянул с Вади полуботинки, он поджал ноги, перевернулся на бок и теперь лежал в знакомой каждому позе бегуна, тогда я снял с него очки.

Затем я подсунул ему под голову подушку (он, конечно, не проснулся), не стал его дальше раздевать, укрыл одеялом.

Все это я делал механически, замедленно и словно отупев.

Потом я механически начал прибирать на столе, но глаза мои остановились на вешалке у двери.

Чужое длинное пальто с потертым каракулевым воротником висело там поверх всего, висели толстый зонтик, шапка-«хрущевка», а рядом – тоже чужая – с молниями блестящая куртка «племянницы Зики».

Я медленно повернул голову, поглядел на закрытые двери спальни. Было тихо, и мне показалось, что я слышу оттуда храп «дяди».

Я сел, глядя на двери, сжимая в пальцах тарелку, а мысли мои сами собой устремились по общепонятному (хоть сколько-нибудь!) руслу.

О том, что Ананий Павлович и Зика мне никакие не родственники, это уяснил я уже давно. Наверно, у сотен, а может, у сотен тысяч людей, если присмотреться, существуют подобные, не слишком заметные «ротовые признаки»! Например, у японцев, – подумал я и поставил назад, на стол тарелку.

А кто мои гости? – я спросил наконец у себя в упор. – Скорее всего, конечно, – по застарелой привычке подумал я, – это агенты.

Но здесь, надо сказать, мой разум возмутился, это был уже явно собачий бред. Чьи агенты?!! Зачем ко мне?!

Однако за мои сорок шесть с хвостиком лет у меня накопился многослойный опыт умозаключений. Поэтому внутренне я оказался как бы раздвоенным: с одной стороны была логика, а с другой стороны…

Но зачем?!! – стонала во мне логика. – Кому ты нужен?! Если ищут академика…

Не помогало ничего. Перед моим мысленным, как это говорится, взором стояло лицо Анания Павловича, такое добродушно-хитроватое, очень жизнелюбивое лицо с мясистыми щеками, улыбчатыми глазками-щелочками, такое бодрое лицо всем знакомого типа, на котором постоянно написано «вы говорите – а меня не проведешь!..».

Но ведь победоносное выражение, – убеждал я себя, – обычно бывает у самых дураков. Ну и что? – соглашался я. – Агенты это ведь тоже не Шекспиры!

И все-таки, – наконец я успокоил себя, – самое логичное, что это и есть академик. – Я по-прежнему неподвижно смотрел на двери спальни. – Его ищут, он скрывается. Как в кино. С ним его личный секретарь Зика…

Очень похоже? – усомнился я. – Не очень. Я при чем? Да если такой Ананий Павлович академик… Правда, академики, как известно, – подумал я, – тоже не все с белой бородкой клинышком и в ученых ермолках.

Именно поэтому, когда дверь из спальни приоткрылась осторожно и оттуда выглянул, прижимая палец к губам, круглолицый Ананий Павлович в очках, в полосатой пижаме, я, кажется, был подготовлен к чему угодно.

Фу-фу? – подмигивая мне лукаво, кивнул Ананий Павлович на спящего Вадю и усмехнулся.

Был Ананий Павлович такой же бодрый – сна ни в одном глазу, но говорил со мной словно беззвучно и к столу подошел тихонько, стул отодвинул тихо.

Ну, ты и храбрец, племянник, – усаживаясь поудобней, покачал он головой, сощурился на меня. – Чего ты так разволновался, а? Я ж не из угрозыска. – Он даже хмыкнул от собственного остроумия. – И даже, жаль, не академик, – опять попал он, как стрелою в яблоко, и вздохнул. – Да-а. Мы с тобой действительно родственники, Миша, ты успокойся. В высшем смысле.

Это в каком это «высшем»? – неприязненно ответил я.

А в таком. Все это правда – то, что ты знаешь.

А я ничего не знаю, – упирался я.

Ну ты это брось мне вола вертеть! – погрозил вдруг пальцем дядя. – У меня, может, такая генетическая память…

– Постойте! – холодея сказал я, вытаращивая глаза на него. – У вас губы не шевелятся!.. Мы это мысленно разговариваем?! Вы мысли мои читаете?!

Ну, – поднял брови дядя. – А что? – И снял очки.

– Телепатия?.. (Господи!! – подумал я, медленно отодвигаясь от ужаса. – Это кто?!)

Телепатия, племянник, – согласился сидящий передо мной, протер спокойно полой пижамы и снова надел очки. – Разве никогда не слышал? Ты ж не из леса, ты ж университет закончил. Это наука, брат.

Я сидел, откинувшись назад, ухватившись за сиденье стула.

Вокруг действительно была наша столовая, наши стены в бледных обоях, и старая люстра висела надо мной, и был спящий смирный Вадя на диване, и деревянная прялка-подарок у окна – 1912 год… А передо мной ухмылялось круглое лицо активного пенсионера в пижаме рыжеватого цвета в черную полоску.

– Вы… – сказал я шепотом, и мороз пошел у меня от затылка между лопаток вниз. Никогда еще в жизни мне не было так страшно и так горько. – Это вы со звезд?

– Эээ, племянник, – печально сказал сидящий передо мной и отвел глаза. – Племянник, племянник, – вздохнул он, поднимая голову, – если бы это было так… Но я правда Ананий Павлович. Потому что на свете, Миша, все не просто.

Он сунул руку в карман пижамы, вытащил конверт и, достав оттуда, протянул мне первую фотографию.

Я держал теперь двумя пальцами снимок с гипсовой маски (как представилось мне), но почему-то в круглой старинной шапке. Лицо было явно уродливое: сморщенный лоб, дряблые мешочки под глазами и пустые черные дырки вместо зрачков, ниже – отбитый нос треугольником, а под носом выпуклая сморщенная губа…

– Белый камень, – объяснил дядя. – Экспонат Государственного исторического музея. Называется: мужская голова из старой Рязани. Владимиро-Суздальская Русь, XII век. Но это не мужская голова, – пояснил дядя, – это натуральный портрет Homo astras, человека звездного, только с отбитым носом.

Ананий Павлович, вздохнув, вынул из конверта вторую фотографию.

– Тот же Homo, – сказал мне дядя, – но без изъяна. Профессор Герасимов восстановил по челюсти. По верхней, – уточнил Ананий Павлович, сам разглядывая фотографию. – А знаешь, – наконец сказал он, – вероятно, по-своему он был красавец. Просто наши с тобой предки, – пояснил дядя, – не очень… как это? гум… (гуманоиды, – понял я). У них и размножение происходило, считают некоторые, другим способом, понимаешь?

– Не совсем, – усомнился я. – А мы-то как же?

– Ну, это постепенно, – снисходительно подтвердил дядя. – Милый ты мой, по мере развития, по мере скрещений разных, от поколения к поколению. Народная мудрость, – предложил он цитату прямо как Петрович, – недаром гласит: если зайца долго бить, он даже научится спички зажигать.

Я взял у него второе фото, посмотрел на лицо на снимке, и руки мои с этим снимком сами опустились на стол.

– Была цивилизация, – продолжал печально дядя, – много тысяч лет тому назад! Одни только астры жили на земле, поближе к Южному полюсу.

– Может, карта Пири Рейса… – предположил я.

– Ну да, – кивнул дядя. – Он тоже был их потомком. Откуда еще такой Пири Рейс на турецкой службе да еще в шестнадцатом веке?..

– Выходит… – не очень соображая, проговорил я, – вы, можно сказать… Вы что – пророк?.. Проповедник? Агитатор?

– Ну, – усмехнулся дядя, – называй как хочешь. Хоть апостолом двадцатого века, мне все равно. Я мирный, я никому не мешаю. Я теперь один, да и мне шестьдесят.

– А, – начал я, – Зика…

– У-у! – он погрозил пальцем. – Ты это брось! Я лупостями не занимаюсь. У нас только единое дело.

Ананий Павлович наклонился ко мне через стол.

– Тебе лучше самому представить, что сейчас происходит. Когда академик Селютин услышал это, так сказать, с неба и когда потом его сведения неизвестно почему просочились за рубеж, в высших кругах тоже, понятно, забеспокоились. Селютина хотели прижучить, – пояснил дядя, – а он исчез. Чуть не с коллегии Министерства! Не уехал и не убежал, а взял и растворился в воздухе, – улетел.

– То есть как?.. – выпучил я глаза.

– А вот так, племянник, – едко улыбнулся дядя, – ручками. – И помахал руками, как крылышками. – Вознесся.

– Вы… серьезно?!

Ох, племянник, – понял я вдруг по его тоскующему лицу, потому что губы его опять перестали шевелиться. – Ой, племянник, ты наконец пойми, – сказал мне дядя мысленно. – Это просто совсем иная жизнь!

Часть вторая

V

Не знаю… Я ведь действительно ничего не знаю. Может, вообще все просто?.. – размышлял я о дядиных словах и после операции, в больнице, но только не нашего, а Кировского района. (Дело в том, что наутро произошла со мной очень неприятная вещь: у меня внезапно начался острый приступ аппендицита! Но об этом рассказывать я не буду, хотя и было мне очень больно.)

Конечно, втайне, как многие люди, с самого детства я нередко мечтал о Чуде. О всяком. Вот опускаются марсиане… видоизменяется мир… И даже пытался представить в молодости, как это может произойти.

В общем, дня через два, по-моему, после операции мне разрешили вставать с постели.

Помню, как осторожно я выходил из палаты в нижней рубахе и кальсонах с тесемками, в байковом сверху халате до колен, запахивая его на животе, как медленно, пытаясь не шевелить свое туловище, я передвигал шлепанцы по коридору, затем ожидал Вадю, который носил мне передачи.

Терпеливый притихший Вадя (спасибо ему) курсировал теперь помимо командировочных своих разъездов между моей больницей и Лидиной больницей, носил в портфеле ей простоквашу и яблоки, а мне яблочный сок, и мы обменивались с ней записками. Непонятная была жизнь.

Опять-таки Вадя принес мне записку от Анания Павловича, который вдруг поспешно уехал с Зикой на неделю, оставив у нас дома вещи.

«Крепись, племянник, и поправляйся, – подбадривал меня Ананий Павлович. – Все будет хорошо!»

Но мне было совсем не хорошо. Я стоял в коридоре у окна и смотрел на больничный двор, где по снегу спокойно ходили вороны. Я очень долго смотрел на ворон и наконец-то понял, что больше всего на свете я не желаю Чуда.

А ночью приснился мне столь же непонятный сон.

Не человек и не события мне приснились, а только имя и фамилия. Очень четко, поэтому я проснулся.

Я различал палату (уже светало) и запах – всем известный – ощущал; кровати, тумбочки. Похрапывал Вячеслав Иванович, дальше, посильнее – дядя Коля. Другие спали тихо, а справа было окно.

Но я помнил точно: приснился Жан Фуже Лежон!

Я еще гадал, лежа на спине, кто это такой и что это все значит?!! Жан Фуже Лежон – и больше ничего.

– А ты не бойся, – успокаивал меня наутро сосед мой Вячеслав Иванович Безяев, – боль твоя пройдет, но без аппендикса все же легче жить.

И я кивал ему, благодарный, и не разубеждал.

Вячеслав Иванович был седой, а сам крохотного роста, однако не суетлив. Поэтому, когда я смотрел на него, я действительно успокаивался немного. Мне так приятны были его жесты и почему-то очень знакомы – когда он задумчиво, в подпоясанном халате, длинном, как кавалерийская шинель, прохаживался по коридору, закладывая крохотные ручки за спину или, с достоинством, правую ручку за борт халата. Все поголовно знали его, конечно, и, наклоняясь, здоровались с ним, но он ценил только меня, он меня опекал.

И в конце концов я убедил себя, что рассказ Петровича, а главное, беседа с дядей, это мне приснилось.

Потому что все понятное во мне и кругом: палата, коридоры, тоска, аппендицит, Вячеслав Иванович, – это реальность. И вся моя прошлая жизнь, вся жизнь! – совсем не легкая, но мне понятная реальность. В то время как доводы самозваного дяди, не говоря уже о Петровиче, глупость и сон.

Ведь в чем действительно несчастье всей моей жизни, как давно уже считает Лида? Только в том, что втайне я ленив и не тщеславен. Потому что тщеславие – это рычаг! А мой рычаг (поясняет Лида) окончательно заржавел.

Когда я работал в школе, я преподавал не только историю, но и математику, которую любил всегда. Я работал на стыке наук, и я придумал множество собственных задач с художественными, так сказать, иллюстрациями. Потому что мне представлялся синтез! Это были задачи-очерки, синтез математики и живописи, отечественной литературы и истории, а также географии. Честное слово, мне было веселее жить.

Мы мастерили в школьных кружках красочные альбомы этих синтезированных задач с гравюрами и аппликациями. Правда, из школы мне все же пришлось уйти, однако почин был сделан и даже распространился вширь.

(Это было забавно, конечно, но идея все-таки была стоящей: гармоничное воспитание мыслящих людей!..)

И вот скоро уже два года, как задумал я углубить свой замысел и написать настоящий сборник очерковых синтезированных задач.

Но ведь несчастье совсем не в том, что мне может не хватить воображения, и не в том, что этот сборник мне не заказывал никто, а в том, что писать – вообще очень трудно.

Знакомые говорят: ох, и темнишь, брат! Незнакомые говорят: э-э, так не пишут… Остальные говорят: в огороде бузина у вас в каждой фразе, а в Киеве дядька. Как будто пишу я не так, как разговариваю, а, например, на древнекитайском языке.

И мне опять от этого стало не по себе.

Может, действительно у меня иные чувства?.. – подумал я. – Другая у меня память, другие мысли? Может, это обломки чужой культуры?! И вот это письменный, так сказать, памятник чужой культуры и – чужая цель?

– А на той вон койке, – отвлекал меня беседой Вячеслав Иванович, – лежал живописец, очень большой любитель истории, как я и ты. Мы когда выйдем с тобой отсюда, – обещал мне Вячеслав Иванович, – я тебя с ним сведу. Желаешь?

– Это чудесно, – соглашался я, – для моих задач.

– Не-ет, – покачивал головой Вячеслав Иванович, – не только это. В мое время была песня, истинные там были слова: «Мы чувствуем локоть друг друга! И сердце пылает огнем!» Помнишь?

Песню я помнил…

И вот прошло, наверно, не более трех дней после моей выписки из больницы (а я еще получил двухнедельный бюллетень), как вдруг действительно, громко постучав, в мою комнату вошел, нетерпеливо усмехаясь, Вячеслав Иванович Безяев в кожаном пальто с поясом, в высокой ушанке, а в левой ручке – красная папка.

Поэтому, ничего не подозревая, вместе с Вадей я с удовольствием отправился за Вячеславом Ивановичем к неизвестному мне живописцу.

Надо еще сказать: настроение у меня в этот день было прекрасное. Лиде я принес цветы, через неделю ее выписывают, на дворе великолепное сияло солнце. В общем, было у меня такое чувство, словно я очень помолодел и словно жизнь моя вполне могла бы начинаться заново.

Ко всему – на службе все оказалось мирно. В отделе у нас уверены, что я делаю тайком диссертацию и что даже бюллетень сейчас для меня удача; дамы наши относятся с пониманием, во всем сочувствуют, полагая, что пора уж мне стать кандидатом исторических наук.

Итак, одноэтажный дом, к которому мы подошли, был обыкновенный, в глубине двора, за обыкновенным дощатым забором и совсем недалеко от нас – на улице Рылеева. Возле самой калитки торчал воткнутый в снег, увядший (выброшенный, наверно) фикус, а вокруг на корточках сидели девочки, и над девчоночьими головами, над куклами под одеялами мирно свисали ржавые листья фикуса, похожие на копченую рыбу.

Первым к калитке по-хозяйски подошел Вячеслав Иванович с красной папкой, и девочки все застыли как одна. За ним шел Вадя в расстегнутой светлой куртке с капюшоном, волосы до плеч, ухмыляясь сквозь бородку и трогая очки, а сзади смущенно возвышался я.

И здесь, глядя на этих потрясенных, на этих счастливых девочек, я будто опять услышал слова отца: «Раньше многое было по-другому! У нас даже начальник был лилипут».

– У-ух, девочки!.. – задохнувшись, прошептала девочка. – По-шли-те, де-вочки… – И все девочки как завороженные за нами в калитку пошли гуськом.

А нам навстречу на железной цепи рванулась, хрипя, огромная овчарка, но мы все шли, мы шли по двору мимо нее к крыльцу, где почему-то стоял, стуча в дверь кулаком без ответа, знаменитый Грошев Николай Семенович с нашей улицы, бывший радист, бывший капитан войск радиосвязи и Войска Польского, без шапки, с всклокоченными седыми волосами, только не в ватнике, а в черном пальто до пят.

Должно быть, овчарка сорвала голос – она, поскуливая, уже только взвизгивала от бессильной злобы, но когда и я прошел мимо, с ней началась истерика! Эта жирная собака, гремя железом, вдруг помчалась, завывая, вихрем вокруг будки. Потом и цепь кончилась, едва не придушив собаку, но она тут же, вихрем, помчалась по кругу назад… Такой ненависти я еще не встречал.

И почему-то Грошев стоял здесь на крыльце…

Честное слово, если б я мог, если б я был один, я бы сразу повернул обратно.

Меня Грошев уже давно не узнает. А ведь я хорошо помню, как в газету, в отдел науки, где я работал всего лишь третий день – это было после университета, в пятьдесят первом году, – вошел отправленный ко мне посетитель с неподвижными глазами, черноволосый, сутулый, немолодой Николай Семенович Грошев, и под мышкой у него был сверток с описаниями контактных линз.

Давно война кончилась, давно ходили все, и я тоже, в пиджаках, а на Грошеве по-прежнему была старая офицерская шинель, даже на плечах не срезаны пуговицы от погон и на кителе справа, под шинелью в шесть накатов были желтые и красные ленточки ранений, а слева один ряд колодок и под ним маленький, как игрушечный, польский военный крест.

«Смотрите, – сказал мне Грошев, садясь. – Вот…» – И внезапно, не моргая, приставил палец к своему глазу. – «Посмотрите, – сказал Грошев, – это у меня линзы трофейные, они служат вместо очков».

Нет, он был не изобретателем, он просил наладить это чужое производство и распространить по родной стране для всех людей новые очки.

Еще тогда считали, что он безумец. Наверное, только я не считал.

Я, помню, писал статью о контактных линзах, приходил я к нему в каморку-мастерскую «Радиоремонт», где сидел он без надежды, в фартуке поверх гимнастерки с засученными рукавами и чинил в молчании довоенный приемник ЭЧС-3.

В общем, с очками-линзами капитана Грошева тогда не получилось ничего. И хотя я напечатал статью и хотя живет он почти что рядом, я до сих пор его избегал.

Три окна его дома – сам он давно на пенсии, жена умерла, детей у него нет – много лет забиты раскрашенной желтой фанерой с дырочками, смотровыми щелями, и про него рассказывают, что он спит в сундуке.

Однако в праздники он еще вывешивает на доме флаги, самые разные сигнальные флаги, официально поздравляет соседей с праздником в своих плакатах, написанных от руки.

А также всем напоминает письменно, что первые в Союзе опыты микроанализа излучений осуществил он в этом доме в тысяча девятьсот тридцать восьмом году!

Какие опыты, какие анализы, какие излучения, правда ли это, я не знаю, но я вижу, как каждый видит на нашей улице, плакаты на стене его дома, написанные от руки, которые до сих пор начинаются как всегда: «Я, Грошев Николай Семенович, капитан войск радиосвязи…»

Поэтому, ругая себя в душе, я нерешительно стоял рядом с Вадей у высокого крыльца, глядя, как карабкается вверх по ступеням Вячеслав Иванович, приветственно помахав Грошеву красной папкой, и как Грошев сверху тоже ему кивает…

Но в это время открылась дверь, и такое улыбчатое, такое гостеприимное, морщинистое женское лицо выглянуло оттуда.

– Дорогой товарищ Безяев!! – полыценно заулыбалось это лицо. – Проходите! Пожалуйста, товарищ Безяев, заходите.

И еще какие-то лица появились: чернявый и бледный молодой человек, а за ним высокий кто-то в старой лыжной шапочке.

– Какие все необычные люди, – успел шепнуть я Ваде.

– Люди?.. – озабоченно ко мне повернулся Вадя. – Очнись, Самсоныч, – в самое ухо сказал мне Вадя. – Это не люди. – И поправив очки, пошел вверх по ступенькам.

VI

Итак, мы сидели наконец в комнате за круглым, застеленным чистой клеенкой большим столом, над которым висел настоящий шелковый абажур, точно в моем детстве, и пили душистый чай с брусничным вареньем. И даже матерчатая веселая баба – тоже как в детстве… – накрывала красными юбками заварочный чайник, и стоял на столе самовар (но, правда, электрический).

Вячеслав Иванович с удовольствием, как ребенок, ел варенье, а хозяйка Анастасия Михайловна подкладывала ему еще, мне подкладывала и радушно предлагала Ваде (один только Грошев чай не пил, отказался сразу и неподвижно сидел на стуле в углу, у буфета).

Напротив меня на старом диване возле стола примостился худой, высокий, сняв лыжную шапочку, под ней оказалась аккуратная лысина, окруженная длинными вьющимися волосами, хозяин дома Геннадий Макарович, который, на все соглашаясь, кивал, конфузливо улыбался. А рядом с ним на диване был его взрослый сын, черноволосый, бледный, тоже приятный Гена – Геннадий Геннадьевич.

Первый, общий наш разговор пошел, конечно, о том, когда и где у кого вырезали аппендиксы, наконец, скачком перешел на очень вкусное (действительно) варенье, а затем уже в лето и осень ушел, в прошлогодние – в ягоды и грибы. И я, вспоминая, тоже кивал, глядя на старый, знакомый диван с кружевными салфетками, с полочкой деревянной, с зеркальцем по обыкновению посередине, над самой головою Гены, там стояли детские пластмассовые медведи (бурый медведь и белый медведь) – такая же точно полочка и бурый медведь, моя детская игрушка, такой же диван и буфет, и абажур такой же, как в нашем доме у моих родителей перед войной.

Просто Вадя ничего не понимал, для этого он был еще слишком молод: это были поистине родные (а не бродячий «дядя» из Пятигорска!), постоянные и не лезущие никуда немолодые люди.

– Если б аппендисы всей Земли… А? Держались друг за друга? – подмигнул мне Вячеслав Иванович, облизывая ложку и весело, с удовольствием на нас поглядывая своими острыми темно-карими глазками. – Что бы было, а?..

Он так нам и сказал: «ап-пен-ди-сы», как будто «аппендисы» – это тоже клан. Он вообще был очень доволен.

– Макарович, – наконец благодушно обратился Вячеслав Иванович, – будь теперь человеком, тебя, видишь, все общество ждет. Покажи нам те, исторические произведения.

Лицо у Геннадия Макаровича было продолговатое (несколько, что называется, лошадиное), с плоскими сомкнутыми губами явно упорного, молчаливого, даже трудноразговаривающего человека, однако глаза его заметались по нашим лицам с такой растерянной, но уже благодарной улыбкой: какие, мол, произведения, что вы… Правда хотите?!

И они уже стояли на коленях спиной к нам, Геннадий Макарович и Анастасия Михайловна, перед своей высокой кроватью с двумя подушками в кружевных накидках – отогнув пикейное покрывало, они вытаскивали, торопясь, из-под кровати закутанные, обвязанные холсты: маленькие, потом побольше, опять маленькие…

Они передавали их бережно, так бережно, как детей, друг другу в руки, и Гена подхватывал, отвязывал, разворачивал, а Вячеслав Иванович, открыв на столе красную папку, словно скомандовал Гене – поднял правую ручку, покровительственно помотал пальцами и седоволосой головой.

Господи, какие интересные это были картины… До чего они были праздничные, какие удивительные это были картины!..

Гена их ловко ставил на стул одну за другой и больше не прятал, прислонял их затем к дивану, к буфету, к стенам. Уже вся комната передо мной прямо сияла, переливаясь! – почти как в сказке. К облакам уходили круглые башни и сверкали разнообразные купола, а внизу проглядывали сквозь деревья колоннады нарядных домов, и всюду блестели кресты церквей – точно как в сказке…

Романтик, – с уважением подумал я.

– Церковь Вознесения! А вон Троицкая церковь. Вот бывшие дома купечества! – указывая ручкой, со знанием дела мне пояснял Вячеслав Иванович. – Часовня Божьей Матери! И Харитоньевский переулок слева! – настаивал Вячеслав Иванович. – Узнаешь?..

Но я не узнавал (даже Харитоньевский переулок). Потому что старинный город, в котором была такая радость неторопливой жизни, я, может, когда-то и видел, но только не наяву.

– Дом купца Адриана Пчелина, – с наслаждением тыкал пальчиком Вячеслав Иванович. – Рядом с нами, протри глаза! В тысяча восемьсот двадцать четвертом году, – проверив по красной папке, сообщил мне лично Вячеслав Иванович, – здесь открылось городское училище при помощи известного…

(Но на Геннадия Макаровича я теперь боялся смотреть и не смотрел, потому что на него было больно смотреть, – если бы я умел говорить красиво, в высоком стиле и совсем не про городское училище. Но я не умел.)

А слева шептала счастливая Анастасия Михайловна, с нежностью вспоминая даты картин:

– В шестьдесят втором году написана, и эта! А это шестьдесят восьмого, нового периода акварель.

– Приятно, – подтверждал я, и Вадя справа, пощупывая бородку, бормотал, но тоже, конечно, не обидное.

Однако Гена, который переставлял картины, уже поглядывал в тревоге умными черными глазами – потому что отца своего он явно любил. Это была действительно на редкость хорошая семья.

И вправду было похоже, что Вячеслав Иванович собирается организовывать выставку незадачливого Геннадия Макаровича, а меня с длинноволосым Вадей Анастасия Михайловна принимает вообще чуть ли не за членов профессиональной комиссии.

– Оттого что двадцать три, – словно поучая, сообщал нам с Вадей, «новому поколению», Вячеслав Иванович, – исторических памятника родного нашего города, – говорил он с горечью, даже с явным укором, – мы можем увидеть только на этих картинах. Это совершенно точно: двадцать три.

Я кивал ему с сочувствием и пониманием, покорно глядя на седоголового, на многоречивого Вячеслава Ивановича: Вячеслав Иванович очень любил коллектив.

В больнице, например, он мне показывал свои фотографии далеких лет, теперь уже исторические. И всюду там они стояли кучкой, очень веселые. Передние сидели по-турецки, некоторые даже полулежали в обе стороны на земле. Но в середине неизменно, как вершина пирамиды! – наверно, поставленный на табуретку, – молодой Слава в юнгштур-мовке с портупеей и в большой кепке с квадратным клетчатым козырьком.