Текст книги "Черный Пес"

***

Это странное для меня «до скорой встречи» Николаса отдавалось в голове и сейчас, когда я стоял над телом черного пса, пытаясь перевести дыхание после собственной утомительной затеи, которая не раз успела показаться мне чистой глупостью. Но я отгонял прочь подобные мысли, впереди меня ждал проект, за который я хотел взяться как можно скорее. Правда, на сегодня все мои занятия заканчивались: передо мной маячили обед, а потом и ужин, в кругу семьи, за просмотром какого-нибудь старого фильма, выбор которого вызовет очередную ссору моих родителей. Я бы, конечно, хотел сказать, что я, мол, пасс, не хочу смотреть кино, не желаю есть в четко назначенное время, но до подобного момента сопротивления и одновременного откровения перед родителями оставалось еще много времени, хотя моя подростковость уже показывалась и намекала на себя.

Я взглянул на наручные часы: времени оставалось совсем чуть-чуть. Нужно было действовать быстро, руки в ноги и домой. Я вылез из трубы коллектора, попытался посмотреть на себя со стороны, используя вместо зеркала лужу. Я решил получше вглядеться в собственное отражение, ведь именно оно было моим самым надежным алиби. Критически исследовав свой внешний вид и оставшись им довольным, я поднялся к проезжей части, огляделся по сторонам, и, убедившись, что никто за мной не следит, побежал к небольшому кустарнику, росшему вдоль дороги. Там я оставил велосипед, и только когда сел на него, я понял, что был полным болваном, потратившим кучу времени на перетаскивание туши мертвой псины, когда мог использовать для этого этот самый велосипед, сэкономив кучу времени и сил. Сиюминутная радость от находки и мечтания была сродни глупости, застив возможность нормально, а главное продуктивно, мыслить. Я иногда ненавидел себя лютой ненавистью, и сейчас был как раз один из таких моментов.

Дурак!

Идиот!

Кретин!

Каждое новое ругательство в свой адрес, так же как и каждый нажим на педали, отдавались пульсацией небольшой венки возле правого виска. Так, вскоре у меня разболелась голова – пульсации становились все сильнее, набирали больший темп параллельно с нарастающей скоростью педалирования. Мне пришлось заставить себя не обращать внимания на боль, хотя с каждым метром это становилось все труднее.

Уже почти подъехав к дому, а до него оставалось уже несколько минут, а то и меньше, у меня в глазах начало двоиться, боль стала еле выносимой, мне так и хотелось остановиться, слезть с велосипеда и лечь на газон кого-нибудь из соседей. Но это было подобием роскоши в данной ситуации, да и я уже совсем рядом, сдаваться не следовало, да и не имело это никакого смысла. Я заставил себя думать о хорошем, но в голову, как назло, лезли почему-то только весь покрытый копотью Николас и первое впечатление, первая картинка от найденного посреди автодороги трупа огромного черного животного. Не скажу, что эти мысли были плохими, нет, скорее неуместными сейчас, ведь боль не проходила. Хотя и они сделали свою работу для меня: я даже не заметил, как оказался возле родительского дома.

Отец закрывал уже гараж, но я успел завести в него велосипед. Вот что значит вовремя! Я запыхался, еле дышал, был все-таки местами слегка запачкавшийся, но то, что двухколесный стоял в гараже рядом с «Плимутом», где и было ему законное место, заставило отца поверить, что со мной все в порядке, что я жив и, скорее всего, здоров. Его взгляд сразу смягчился, и, вытерев руки о старую синюю робу, он обнял меня за плечи, спросил, как прошел мой день, и, получив удовлетворивший его ответ, велел быстро мыть руки и так же споро садиться за стол, чтобы не заставлять нервничать маму.

Через несколько минут, отдышавшийся, переодевшийся и чистый, я сидел за столом в гостиной, на котором уже стояло несколько горячих, пышущих жаром блюд. Отца еще не было, но он должен появиться в любое мгновение, и я уже был готов услышать в свой адрес «сиди ровно» и «жуй хорошенько». У меня текли слюни, и я перестал думать обо всем на свете в ожидании маминых вкусностей, часть которых я уже успел положить себе в тарелку, несмотря на деланно недовольный взгляд мамы. Вскоре пришел отец, сияющий как новый четвертак – он был явно довольный проделанной в гараж работой. Он сел во главе стола, и обед начался.

Среди всего прочего передо мной на тарелке лежал ростбиф. Вкусный, черт возьми, изумительный ростбиф, средне прожаренный, мягкий, сочащийся кровью. Но именно вид крови, вытекающей на белоснежную фарфоровую тарелку и впитывающейся в картофельное пюре, заставил меня вспомнить о псе, спрятанном от посторонних глаз в трубе. Он лежал там и ждал моего прихода, моего внимательного исследования, моей любознательности.

Я окунул палец в уже остывшую коровью кровь, начал водить им из стороны в сторону, создавая в тарелке на белом фоне узоры, смысл которых я сам не понимал. Я пытался увидеть логику в этих рисунках кровью, но у меня ничего не выходило. Родители же были слишком заняты своими мыслями и едой, чтобы заметить, что я пальцем возил по тарелке. Перестав искать смысл в узорах, я облизал палец и принялся за еду, казавшуюся мне невероятно вкусной. Я набрасывался на мясо, будто меня держали в подвале несколько дней и кормили только овсянкой.

Несколько минут спустя я потребовал добавки ростбифа. «Посочнее, мам, если можно». Я почувствовал, как сам непроизвольно расплылся в улыбке, посмотрел на свое отражение в серванте, и на какую-то на секунду мне показалось, что вместо меня сейчас сидит Николас, улыбается своей ненормальной улыбкой и вынашивает планы на будущее. Я зажмурился – видение исчезло. Я еще не знал всех своих планов на будущее, но за этот долгий и насыщенный день я понял одно: кровь, мертвеющая плоть и сама смерть стали для меня чем-то другим, гораздо более значимым, чем раньше, и это меня, черт возьми, будоражило…

2

Все, что происходило в последующие после находки пса дни, нельзя было назвать чем-то новым или необычным. Всё проходило в том же неспешном ключе, плавном русле, что и раньше, и я не собирался выказывать своим видом, что у меня появился в жизни новый интерес, кроме тех, которые может иметь обычный среднестатистический мальчик в данной местности в данный период времени. Кстати, слово «среднестатистический» меня раздражает, и даже больше, ведь оно уравнивает меня с остальными, чего мне, естественно, не хочется. Я всегда ненавидел статистику, эти жалкие, голые цифры, которые показывают только определенные возможности и варианты, эти якобы достоверные данные, которым все так глупо сегодня верят. Наверно, тем самым в быте людей появляется упорядоченность, а что может быть надежнее для обычного человека, чем простота, четкость или конкретность вещей вокруг него? Я вот могу случайно выразить в школе мысль, что по статистике каждый третий мой одногодка может иметь слабые умственные способности, или может попросту быть идиотом, – и мне поверят; на самом же деле, этот процент гораздо выше. И таких примеров было целое множество, со всех сторон было только и слышно вечные «по статистике», «статистически», «цифры не врут».

Однако же цифры врут, еще как, особенно когда дело касается так называемого человеческого фактора. Вначале, услышав в вечерних новостях это словосочетание, я не сразу понял, о чем же все-таки шла речь. Но потом я начал догадываться, что каждый раз, когда человек ошибается в подсчетах, неправильно рассчитывает свои силы или просто отворачивается и смотрит в сторону в самый нужный момент, – это-то и есть тот самый человеческий фактор. Тогда случаются катастрофы, падают самолеты и гибнут люди; такими событиями полны ежедневные сводки новостей, когда бы ты за них не взялся – рано утром, в середине дня или поздней ночью от нечего делать. Ведь время идет, всё так или иначе меняется, но одно остается неизменным, на мой взгляд, – цифры продолжают врать нам, тем, кто их применяет, кто их создает из ничего, делая главными помощниками.

Подобные происшествия будут происходить всегда, а все по одной простой причине – человек не совершенен. В школе нам дают понять, что человек – лучшее, что было создано на этой планете за миллиарды лет. Орудуя большим количеством теорий, нас убеждают, что человек – венец эволюции, мироздания или чего там еще, что равных ему нет, и так далее. Но когда я прихожу в старый, заброшенный коллектор и смотрю на лежащую и разлагающуюся тушу того огромного черного животного, я могу спокойно представить на ее месте кого угодно из людей. В общем-то, все сгниют одинаково, а истинно святых, которые впоследствии чудесным образом не будут поддаваться процессу гниения, в наше время днем с огнем не сыщешь – остались одни святоши, исполненные глупостей, лозунгов и пропаганд. Так я невзлюбил, например, отца Фрэнка – пастора в нашем городке: его мессы были скучны, не вселяли никаких надежд на будущее, вот отец с мамой и решили, что ездить в церковь на воскресные мессы, скорее всего, и не нужно, и начали учить меня простой истине того, что у каждого бог внутри.

***

Я каждый день навещал труп животного и смотрел, как медленно, но уверенно пожирается бактериями и паразитами его плоть и кровь. Все изменения я фотографировал на новенький «полароид», подаренный мне отцом. Я даже сам удивился, что их еще выпускают – аналоговые фотоаппараты мне были не по душе. Наверно, этот подарок был мне преподнесен в честь того, что я не проболтался про отцовское увлечение скачками, про которое я узнал опять-таки случайно, вытрушивая его рабочие джинсы перед ежемесячной генеральной стиркой: из них выпали несколько талончиков, по которым я сразу догадался, откуда они были и для чего. Я никому ничего про них не говорил, в особенности, маме, да и не сказал бы. И отец, видимо, осознавая это, решил меня отблагодарить.

Чем больше таких вот случайностей происходило в моей жизни, тем меньше они мне казались таковыми – скорее всего они происходили с какой-то определенной целью. В данном случае я получил фотоаппарат, который мог сейчас спокойно брать с собой на исследование мертвечины.

Изменения во внешнем виде и внутреннем состоянии трупа черного пса я также записывал в небольшой блокнотик, который так легко было при желании спрятать. Я старался записать наименьшие подробности, поймать все детали, ведь никогда не знаешь, какая из них сыграет решающую роль. А большой пес лежал в этом заброшенном месте точно так же, как я его и оставил: всеми забытый, никому не нужный, потому что в его собственную собачью жизнь вмешался все тот же человеческий фактор, от которого ему не суждено было увернуться. Он всё так же скалился своими уже слегка потемневшими зубами, и мне иногда мерещилось, что он жив, что вот сейчас он поднимется на все свои четыре лапы, принюхается, увидит меня, почует мой страх и нападет. И тогда мы поменялись бы с местами с этим, и нет, это не было бы так забавно, как показывают в фильмах, когда парень и девушка меняются телами. В моем случае обмен телами был бы необратим…

***

На месте этого самого пса я мог бы с таким же успехом увидеть любое другое животное, соизмеримое с ним по размеру, например, дикого кабанчика или небольшую антилопу – сейчас я вполне мог себе представить, насколько тяжело тащить куда-либо такие немалые туши. Утащить за собой или толкать впереди себя, даже пусть при помощи велосипеда, что-то подобное тигру или, не дай Бог, слону, мне бы было просто не под силу. После случая с велосипедом я решил всё продумывать дольше, что для меня означало лучше, чтобы не оказаться жертвой очередного казуса (о, опять человеческий фактор сует свой нос).

В этом коллекторе мог я представить и человека: я вижу только сходства и не вижу отличий между различными ликами смерти. Не беря во внимание нюансы, мы все очень похожи. Так, здесь могли бы лежать, например, мои родители, которых какой-нибудь неизвестный убийца мог бы сюда затащить так же, как я – черного пса. Не одному ведь мне известно про этот старый коллектор. В моей голове назревала целая картина, как всё это выглядело бы. «Убиение пращуров» – такое или подобное название «под старину» я бы дал этому полотну.

***

Господи, неужели я такой же, как и тот мальчик-поджигатель? Ведь это абсолютно ненормально видеть в голове такие картинки! Я совершенно не хочу никому применять боль, никого не хочу увидеть больным, оскорбленным, изнасилованным или и того хуже – убитым. Нет, не хочу такое представлять! Оно само появляется, без спроса, в самые неподходящие моменты. И что мне делать со всем этим? Стоит, вероятно, аккуратно намекнуть родителям на посещение детского психолога, но не школьного, будь он неладен, а ответственного, такого стереотипного дядьки в кресле с трубкой или сигаретой, классической музыкой и седой бородкой. Уж он-то должен мне помочь стереть эти все видения. Пока что книги по психологии мне плохо даются, много слов, значения которых потом приходится отдельно высматривать.

***

Крови много, очень много на моей картине. Она растекается по всей трубе, и свет, еле пробивавшийся сюда, создает на её поверхности светлую полоску, какую можно увидеть ночью на водной глади реки или другого водоема благодаря Луне. Крови настолько много, что она почти добралась до моих щиколоток, покрыв собой мои новенькие кроссовки (совершенно не понимаю, почему на этой ненормальной картине я в испачканных кроссовках).

Совершенно четко перед собой я вижу два тела, лежащих ровно, относительно друг друга. Тела разложены валетом, составляя тем самым как единое целое, так и разделенное. Я делаю шаг навстречу, точнее приподнимаю с некоторым усилием ногу, с которой начинает стекать красная жидкость, и мне чудится, что кровавое озеро поглощает их, что на них накатывает волна, созданная моим единственным движением. Правда, через несколько мгновений они вновь, я бы сказал, оказываются на поверхности. У обоих родителей закрыты глаза, на губах – подобие улыбок, а руки сложены вдоль тела. Если бы не весь ужас этого образа, можно было бы решить, что они просто спят, и ничто, и никто им не мешает радоваться сну. Это их спокойствие вызывает у меня больше страха, чем вся кровь в этой картине вместе взятая. Мне так и хочется подбежать к ним, одернуть, вытащить из заточения тишины и успокоения. Но у меня не получается даже прокричать родителям, чтобы они встали, стряхнули с себя всю кровь, всю печаль и весь сон, но я открываю рот, а голоса не слышно. Голос теряется в мертвенно-умиротворенной тишине, его поглощают рыже-ржавые стены и кровавое озеро.

Темнота делает цвет крови и без того темнее и насыщеннее. Насколько я помню, такой оттенок называется красивым словом вермильон. Да, точно, вермильон – цвет свежей, не запекшейся крови. Этот странный оттенок ужасающе красив, он пугающе неповторим. Все мы видим кровь с самого детства, знаем, что она постоянно течет по нашему организму, даже знаем, какова она на вкус, если порезанный палец поднести ко рту. Но что делать, если ей заполнено все пространство, что, если ты ощущаешь ее соленый вкус, чувствуешь ее железный, гемоглобиновый привкус, и оттого, наверно, начинаешь представлять ее запах?

Я пытаюсь делать шаги навстречу родителям, но каждое движение дается с большим трудом. И даже когда мне удается сделать несколько шагов, преодолеть небольшое расстояние, мне кажется, что кровавая волна забирает родителей все дальше и дальше от меня, уводит вглубь трубы. А им уже нет никакого дела до того, что происходит вокруг, ведь смерть – конечное решение всех возможных проблем. В конечном итоге, мне не хватает сил следовать за их телами, и я сдаюсь. Возможно, моя картина именно о том, что я не могу что-то довести до конца. А, может, и о том, что мне нужно ценить тех, кто сейчас находится рядом со мной, кто составляет своим присутствием мою жизнь, самых родных мне людей – родителей. Создается впечатление, что я могу их представлять мертвыми, чтобы сделать затем определенные выводы.

Если мне представляется в этой трубе какой-то другой человек, никаких иных, как говорит отец, «левых» мыслей не возникает, лишь просто остается пустой образ смерти, например, так, как это случалось со всеми моими друзьями, или учителями, или просто соседями, которых в своей голове я сделал свободными от любого рода проблем, избавил от сущего, но взамен забрав, хоть и не по-настоящему, их жизни. Я чувствовал себя повелителем чужих судеб, или кукольником с марионетками. Но нити, которыми связывал людей, были пока слишком тонкими, потому что существовали в основном в моей голове, не имея возможности реализоваться наяву. Я иногда сам себя боялся, вопрошал, почему я такое происходит именно со мной, но, ясное дело, ответа я не получал, хоть и нуждался в нем безмерно.

Хорошо, что про свои мысли я никому не рассказывал. Раскройся я однажды, меня бы ждала участь Николаса, я бы стал постоянным клиентом психушки, стал бы таким, как он. А я был другим…

***

У каждого есть свои секреты, каждый пытается скрыть от других свои фантазии, идеи, всегда обрывки прошлого, иногда части настоящее и часто фрагменты будущего. К своим двенадцати годам я успел их насобирать предостаточно. Я знаю, например, многие секреты своих родителей, даже те, что они не смеют высказать друг другу. И таким образом в своей семье я берегу тот крошечный мир, нашу маленькую сферу доверия, любви и понимания.

Но я сомневаюсь, что меня хватит надолго с такой помощью. Все тайное когда-нибудь становится явным, вот уже отец смотрит на маму как-то иначе, будто сквозь нее. Я не раз слышал, как она жалуется по телефону подругам или бабушке, что отец его ни во что не ставит, что совершенно не замечает, как она выглядит, как она хороша, как она старается даже не ради себя, ради – него. И если в маминых глазах я хотя бы изредка вижу тот самый огонек желания что-нибудь изменить, то глаза отца меня пугают своей постоянной тусклостью, своей бесцветностью. Даже работа в гараже его вдохновляет не так, как раньше. Я уверен, что он хочет перемен, но боится даже подумать о них, ведь, черт возьми, он старой закалки и ему совершенно не нужна смена обстановки, внешности или мыслей. У каждого из нас в семье был свой мир, и эти все три мира были связаны между собой. Но сейчас я четко ощущал, как мирок отца отдаляется, теряет и без того тонкую связь с нами. Связь по крови – это далеко не всё, нужно нечто большее, более крепкое, чтобы связать людей между собой, и для меня этим всегда выступало взаимопонимание.

И вот моим самым главным секретом стали ежедневные поездки к коллектору. Всё оставалось на своих местах по прошествии 5 дней, и мой блокнот был уже порядком исписан моим далеко не самым красивым почерком, и я уже подумывал попросить денег на покупку еще одного, побольше. За пять дней я увидел достаточно метаморфоз, главной из которых для меня стали проявление трупных пятен и запах. Этот запах смерти был еще не так силен, чтобы, его услышали со стороны, но с каждым часом, с каждым днем, пока тело черного пса разлагалось в духоте трубы, он становился ярче, ощутимее, и я уже начал задумываться, что делать дальше. Ведь вероятность того, что труп псины могли найти, увеличивалась довольно быстро, и для меня это означало окончание опытов, а они были тем немногим, что могло меня развлечь, вывести из ежедневной рутины и попыток спасти то, что в спасении, наверно, уже не нуждалось – свою семью.

***

Шестой день моих исследований гниющего тела был прекрасен. Это как раз была суббота. Я был совершенно свободен от всего: в школе был выходной, в церковь ехать не надо, родители дать задания по дому еще не успели. Я наслаждался ничегонеделаньем, уже видел, как сажусь на велосипед и еду в заданном, уже привычном, направлении. Я даже решил взять собой марлевую маску, потому что был уверен, что ощутимый, переносимый запах перешел в отчетливую гнилостную вонь. Каждый раз, когда мне приходила в голову мысль о коллекторе, мне становилось радостно и весело. Я даже подпевал себе под нос какую-то песню, который не так давно слышал по радио.

Да и проснулся я, впервые за долгое время, в полной тишине. В самом начале, когда я только открыл глаза и прислушался, мне показалось, что кто-то тихо бродит по дому. Но потом, пройдя, или скорее даже пробежав по всему дому, я убедился, что там кроме меня никого не было. Получалось, что родители, не предупредив меня, уехали в неизвестном направлении. Тем не менее, они оставили меня спящим одного в доме, тем самым дав возможность выспаться. Я был полон сил, и казалось, будто я спал не девять или десять часов, а дня два-три, и что за это время меня никто не смел разбудить.

Мне действительно нравилось оставаться одному. Для меня это была прекрасная часть свободы, которая, к сожалению, давалась мне так редко и в таком малом количестве, что иногда хотелось накричать на родителей, выгнать их куда подальше. Еще реже, но оттого не менее настойчиво, мне хотелось быть сиротой, но таким, правда, что жил бы сам в большом доме, распоряжался бы сам большим наследством и с грустью вспоминал о тех временах, когда его родители были живы. О, эта грусть была бы для меня самой приятной на свете, хотя я своим родителям плохого не желал.

На самом деле, каждому в голову могут закрасться подобные мысли. Эти мысли очень цепкие, они прекрасно умеют сеять сомнение, нет, не в себе. В близких людях, например родителях. Каждый хотя бы раз мечтал остаться совсем один, ощущать вначале полную вольность, как внутри себя, так по отношению ко всему и всем вокруг, а потом, поняв, какой ценой далась эта самая вольность, почувствовать, как невероятно болит, стонет сердце. Со мной было то же самое, и я даже ждал, когда придет понимание, что без родителей ужасно, когда заноет сердце, когда от волнения заболит, закрутит живот. И это ощущение могло продолжаться до тех пор, пока я не слышал поворот ключа в замочной скважине, пока не выбегал из комнаты и не видел два пусть усталых, но все равно улыбающихся лица. Сердце успокаивалось, боль переставала, и я пытался затем осознать, зачем мне все эти эмоции были нужны. Я заставлял себя страдать, и это было уже ничем иным, как мазохизмом. Это ощущение свободы оттого, что все потерял, тонко граничило с тем ощущением, когда приходишь домой, а там никого, и в голову приходят мысли, одна страшней другой. И если образ мертвых родителей в целом озере крови был для меня зрелищем хоть и ужасным, но в то же время спокойным и нереальным, то мысли о том, как на Понтиаке они врезаются в столб, как их застреливает посреди улицы поддонок-наркоман, или как вместе с ними взрывается целый магазин, были для меня кошмарны и с трудом выносимы, по простой причине того, что могли произойти в реальной жизни.

Но в это утро шестого дня я ни о чем таком не думал. Мне было хорошо и легко. Меня ждал блокнот, велосипед и десять минут неспешной езды. И уже прибыв на место, невольно вдохнув зловоние и оттого надев марлевую маску, я понял, насколько счастливым может быть такой подросток, как я, занимающийся казавшимся со стороны отвратительным, но только не для меня, делом.

От большого количества положительных эмоций я почувствовал эрекцию. Для меня это уже не было чем-то новым. Впервые я почувствовал, как в штанах набухает орган, которому я раньше придавал наименьшее значение, еще полгода назад, когда наткнулся в гараже отца на стопку порно-журналов. Тогда мне это показалось постыдным, неправильным и отвратным. Но в эпоху интернета для меня эта тема была открыта, я мог задавать анонимно любые вопросы, исследовать вопрос вдоль и поперек и ждать, когда этот самый орган станет для меня вторым по значимости после мозга.

И вот сейчас, стоя над трупом черного пса и чувствуя приливающую к пенису кровь, мне не было стыдно. Абсолютно…