Текст книги "В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник)"

Все эти лекции, митинги, собрания вначале очень охотно посещались городом, но чем дальше, тем меньше становилось охотников до умственных развлечений подобного рода. Митинги и лекции, несмотря на это, с каждым днем становились настойчивее и определеннее. Ораторы ничтоже сумняшеся громили всех инакомыслящих, и всякий, кто не коммунист, окрещивался именем «шкурника», «паразита», «контрреволюционера», «буржуазной сволочи», а так как слушатели были как раз из среды этой самой «буржуазной сволочи» и «шкурников», то естественно, что они предпочитали бывать где угодно, но только не на выступлениях представителей Коммунистической партии.

Охладела публика к митинговым речам еще и потому, что скоро речи стали воплощаться в жизнь. Большой процент митинговых хлопателей в ладоши давали трамвайные служащие и рабочие. Отчего и не похлопать «мировой революции», «войне дворцам, миру хижинам» и прочим заманчивым словам? Но когда трамвайным служащим жалование сократили на семьдесят процентов, а рабочим – на сорок, введя вместо этого получение продуктов из советских кооперативов по твердым ценам, то все эти слушатели красивых слов и хлопатели всевозможным краснобаям сразу охладели и перешли в оппозицию. Трамвайные служащие даже объявили забастовку, но Кубанский революционный комитет быстро ее задушил.

Оппозиционность рабочих кругов выражалась главным образом в том, что они в свои рабочие комитеты избирали кого хотите, но только не коммунистов. Последние систематически проваливались. Верх на всех выборах брали меньшевики и кое-где эсеры. Коммунисты пытались опротестовывать выборы, грозили роспуском комитетов, но рабочие стойко отстаивали свои выборные комитеты.

В Екатеринодар пожаловала английская рабочая делегация посмотреть на завоевания бескровной русской революции. Были торжественные митинги. Переводчики переводили гостям речи. На митингах пытались выступать меньшевики и эсеры, но им не давали говорить. Не знаю, понимали ли заморские гости, что кому-то зажимают рот, или им переводчики преподносили и это в розовом свете. Англичане просили показать им фабрики и заводы. Пришлось показывать. Фабрики и заводы бездействовали со дня прихода большевиков на Кубань. В них царила мерзость запустения. Воображаю, что сказали эти фабрики высоким гостям, видавшим заводы буржуазной Англии!

В городе говорили, что эти англичане не большевики и что они очень внимательно смотрели на советское кладбище, именуемое громко Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой. Нужно думать, что поездка по революционной Совдепии заставит их передать своим английским друзьям, что Совдепия есть образец того, как не надо делать револю ций.

Английские товарищи знакомились с красным дифференцированным административным аппаратом, на котором и я на несколько минут задержу внимание читателя. Шкала власти такова: высшая законодательная власть принадлежит Кубчерномревкому (Кубанско-Черноморскому революционному комитету), которому Москва предоставила власть на месте. От этой революционной вершины идут ответвления к районным ревкомам, возглавляющим бывшие казачьи отделы (Кавказский, Майкопский, Баталпашинский, Ейский и пр.), от них – подчиненная сеть станичных ревкомов. Атаманство упразднено. Вместо станичного атамана – председатель станичного революционного комитета, вместо атамана отдела – районный председатель ревкома. Но кроме последнего есть еще особый районный комиссар, являющийся не промежуточной инстанцией между станичным ревкомом и Кубчерноморским революционным комитетом, а непосредственным руководителем деятельности на местах в своем районе. Это одна отрасль власти, отрасль политическая и административная. Школой и вообще просвещением ведает особая организация – культпросвет (станичный – районный – областной). Военными вопросами ведает всевобуч, продовольственными – продкомы и пр.

Все страшно дифференцировано. Революционного начальства тьма тьмущая. И около каждого такого культпросвета, всевобуча и продкома копошится целый муравейник всяческих сотрудников, политруков, военруков, политработников и т. д. У англичан, вероятно, голова закружилась от обилия революционных учреждений и иерархии. Там, где в Англии справляется один судья или один чиновник, в революционной России – сонм политических паразитов. Воистину: все работают! Все у власти, и потому власть не монополия избранных…

Ходил я несколько раз в театр. Водили, конечно, сюда и англичан. Всякое представление начиналось неизменно Интернационалом. Публика должна была чинно стоять, сняв шапки. Шапки в театре не снимались обычно. Даже семечки запрещалось грызть в это время. Впрочем, культпросвет, монополизировавший все театры и кинематографы, вообще боролся с этим советским злом, и всюду в театрах вы могли встретить трогательные таблички с не менее трогательной надписью: «Семечки просят не грызть». Помогало это мало: театры все же были добросовестно загрязнены орешной и семечной шелухой.

Частных антреприз не было. Все артисты были на службе культпросвета Кубани. Репертуар подбирался соответственный, ставились Гауптман, Зудерман, Горький. Были пьесы и новых авторов от революции. Гардероб у артистов пока был свой, но вообще гардероб должен был стать заботой культпросвета.

Кинематографы работали вовсю, но фильмы брались под цензуру. Москва присылала много новых картин большевистского содержания, поставленных очень и очень внимательно и художественно. Видимо, советские власти мобилизовали для этого рода художественной пропаганды все художественные силы, обретав шиеся в Совдепии.

Улицы и витрины пестрели плакатами, в которых, нужно отдать справедливость, далеко не плоско рисовалась деникинская эпопея. Помню очень хорошо нарисованную карикатуру на обывательские разговоры и вожделения. Сидит буржуй, общипанный и обиженный. Над ухом у него жужжит комар, маленький-маленький. В ухо буржуя пускается слух, что в такой-то губернии начались восстания. Буржуй делится радостной вестью с другим буржуем, которому муха передает, что вся Россия объята восстаниями. Этот буржуй передает третьему весточку, в виде громадной мухи, что вся Россия объята восстанием, советы свергнуты, Шкуро взял Армавир и идет на Екатеринодар. Слух этот, дойдя до четвертого буржуя, вырастает в слона, бубнящего на ухо просиявшему обывателю: белые под Екатеринодаром! Уже слобода Дубинка, что в двух верстах от Екатеринодара, взята ими! А сверху карикатуры жирная надпись: «Романтики».

Не редкость было видеть на главных улицах граммофон, установленный на возвышении.

– Внимание, товарищи! Сейчас товарищ Ленин произнесет пред вами речь о русской революции! – возглашает агитатор.

И вслед за этим из гигантской граммофонной трубы вы слышите речь самого Владимира Ильича. Прохожие, извозчики, автомобили – все это останавливается, чтобы шумом своим не мешать вождю коммунистической революции вещать огненные слова.

За Лениным говорят Троцкий, Бухарин, Луначарский…

По улицам целыми днями шныряют агитационные автомобили, разбрасывающие коммунистические газеты и брошюры.

Красные, казалось, самый воздух насыщали коммунистическими бациллами, чтобы отравить ими возможно больше простодушных людей…

Побывал я и на кладбище. Там есть особая часть – место упокоения героев Гражданской войны. При Деникине эта часть кладбища, называвшаяся военной, была очень заботливо охраняема. Дорожки всегда были тщательно расчищены, сторожа смотрели за могилами, поливали и подстригали дерн, чьи-то нежные руки приносили на могилы героев цветы. Над могилами стояли памятники с надписями, говорившими, что «поручик такой-то пал смертью храбрых в бою с народными палачами», «корнет такой-то пал в бою с красными насильниками», «спи спокойно, народный герой, за тебя отомстят!» и пр. Эти контрреволюционные могилы и теперь, при большевиках, не были забыты. Сторожа по-прежнему охраняли покой белых героев, чьи-то нежные руки тайком и теперь приносили цветы. У могил можно видеть нередко красноармейцев. Многие из них без шапок, по-христиански обходят стройные ряды могил и читают надгробные эпитафии. Большевики не посягнули на святость могил. Особый отдел знал, что многие надписи слишком кричат о своей ненависти к красному движению, но все же екатеринодарские комиссары не рискнули уничтожить это контрреволюционное гнездо. Мертвые им были не страшны, а надписи… надписи еще успеют, вероятно, уничтожить.

За кладбищенской оградой, на площади, есть красное братское кладбище. Тоже стройные ряды могилок, тоже заботливо убранные, тоже цветы, кем-то брошенные. Над одними могилами стоят кресты, другие без крестов. Здесь тоже есть надписи, говорящие о жажде мести за смерть товарищей, тоже указывается, что «под сей плитой спит вечным сном народный герой, погибший в бою с белогвардейцами такого-то числа».

Два мира у живых – белый и красный. Те же два мира у мертвых…

Верстах в семи от Екатеринодара, в сторону станицы Елизаветинской, есть ферма, прозванная корниловской после того, как там погиб Лавр Георгиевич Корнилов. Я выбрал денек и отправился поклониться месту, где окончил свою жизнь благороднейший русский патриот. Ферма была подремонтирована, и в ней помещалась трудовая интеллигентная земледельческая коммуна. На стене домика была прибита дощечка: «Здесь красной гранатой убит вождь Добровольческой армии генерал Корнилов». Указывается дата. Я не знаю, кто прибил эту историческую надпись. Возможно, что красные. Корниловскую ферму посетил чуть ли не весь красный Екатеринодар. Красные воины любопытствовали взглянуть на место, связанное с именем Корнилова, о котором в Красной армии одно время очень много говорили и сплетали целую гирлянду легенд.

Встретил я на улице как-то старого-старого знакомого, товарища по перу, универсанта. Обнялись, расцеловались.

– И ты в плену? – спрашиваю.

– Как в плену? А ты в плену разве? – удивился знакомый.

– Позволь… Или ты у красных служишь?

– Э, так ты пленник! Скверно, брат! Ну да ладно. Я кое-что смогу для тебя сделать. У меня довольно видный пост – я комиссар N-й части.

Он назвал мне крупное войсковое соединение.

Зашел к нему. Разговорились по-дружески. Он очень интересовался нашей армией, ее политическими течениями, видами на будущее, настроением офицеров и т. д.

– Нет, батенька, все это не то, не то совсем. Все твои учредительные собрания в конце концов заплатка на Тришкином кафтане. Я допускаю даже мысль, что вы чрез учредилку доберетесь до либеральной конституции России, и все же эта конституция будет заплаткой на бюрократическом мундире русского Митрофана. И только. Вся закваска будет старой, и старая изюминка останется.

– Да почему ты думаешь, что Учредительное собрание приведет нас к конституции с бюрократической изюминкой?

– Не может не привести, Илья. Я давно уже не верю в свободное волеизъявление народа. Если мы будем собирать учредилку, она будет большевистской, вы ее соберете, она будет кадетской или, в лучшем случае, эсеровской. А это значит, что все останется по-старому. На гнилом фундаменте вы надстроите один новый этаж. Нет, друже, революции бывают не часто, и ими нужно пользоваться. В огне революции нужно родить новое общество и нового человека, в огне революции нужно сжечь всю нашу социальную рухлядь. Из пепла должен выйти новый Феникс.

– Да ведь это же насилие! Я, мы, сотни тысяч не нуждаемся в твоем Фениксе. Вы, кучка коммунистов, хотите навязать целому народу государство, неугодное ему.

– Ну да, хотим. Народ – это ребенок, у которого доктор не спрашивает, хочет ли он лекарство или нет.

– Твой доктор что-то уж очень похож на тирана.

– Ну да! Это диктатура, но только диктатура целого класса.

Через некоторое время старый друг добавил:

– И знаешь, что я тебе скажу, Илья: если даже мы не победим, не водворим коммунизм сначала в России, а затем во всем мире, мы все же вызовем такой мировой сдвиг, который тоже чего-нибудь да будет стоить для будущего общества! Страшно интересно жить сейчас. Мировой опыт, пред которым будущие поколения будут благоговеть. В хорошее время мы живем, дорогой пленник…

Мой друг позвонил. На звонок явился красноармеец, опрятный, подтянутый, дисциплинированный.

– Что прикажете?

– Устрой-ка нам, Яков, чаек. Вино еще есть?

– Так точно, товарищ комиссар!

– Ну так вот, устрой с винцом, все как следует. Сбегай в кондитерскую.

Яков пошел устраивать чай. Я не мог не улыбнуться.

– Ты чего смеешься?

– «Что прикажете», «так точно», «ты»… Вот же она, старая изюминка, о которой ты так горячо только что говорил.

– Вот-вот. Но только мы не культивируем эту изюминку, мы ее вытравляем, боремся с ней, а ваш брат ее будет насаждать, укреплять. Ведь это наследие старой России. «Так точно» строжайше запрещено в армии, но попробуй вытравить это. В крови течет, в каждой клеточке засело. Особенно у старых солдат. Всего от них добьешься, а вот старая субординация трудно поддается вытравлению.

– И вот такую армию, где, как ты говоришь, в крови течет, в каждой клеточке засела традиция и дисциплина, вы умудрились разложить!..

– Мы ли умудрились, вы ли постарались… А только это показатель того, что твой великан был на глиняных ногах. Я много, знаешь, думал над этим. Меня самого интересовало, как это можно было так быстро вырвать армию из-под опеки старого командования. Это богатейшая тема для психолога и художника. Глиняные ноги состояли в том, что офицерство, несмотря на кажущуюся близость к солдату психологически, я подчеркиваю – психологически, было чуждо солдату. Вы делили с солдатом горе и радости боевой жизни, а жизнь интимная солдата, его мир душевный, его нутро – все это было terra incognita для вас. Вы были чужие. Вас не связывала никакая интимная нить. Пропасть, бывшая между интеллигенцией и народом, была пропастью между офицером и солдатом. Это явления одного порядка. И как интеллигенция с первых же дней революции шарахнулась в сторону, так и офицерство шарахнулось. Интеллигенция и вы отвернулись от революционного знамени, поэтому народ и армия отвернулись от вас. Народ и армия шли за революцией, а вы пятились от нее. Вы искусственно увеличивали и углубляли пропасть. Вы теряли своих солдат потому, что не искали ничего в революции.

– Это не совсем так. Революция была желанной для интеллигенции. Офицерство радостно откликнулось на первый революционный взрыв. Но мы приветствовали свободу России, а вы стремились только к свободе одного класса. Поэтому-то вы и прибегли к нечестному способу оклеветания интеллигенции и офицерства. Вы совершили подлог, мой друг! Собака в этом зарыта.

– Не буду спорить. На войне как на войне, все средства хороши. Нам нужна была победа, и потому мы не могли оставить армию под офицерской опекой.

– Грехов вы сделали немало… Я помню, что в свое время вы страшно ополчались на институт денщиков. Вы говорили, что солдат призван защищать родину, а не поить офицера чаем и чистить ему сапоги. Помнишь ведь?

– Денщиков у нас нет. Мой Яков не денщик, он мой товарищ. Я работаю, он мне помогает…

За чаем с вином, с пирожными и вареньем комиссар жаловался мне, что нет работников, что кругом такая политическая мелюзга, что руки опускаются.

– Меня просто пугает это отсутствие горячих, талантливых людей. Есть чернорабочие революции, а творцов нет. Безграмотные фразеры, способные только быть на политических побегушках. Своего ни на грош, все по указке. Нужно каждому дать жвачку. А ведь есть люди, только они прячутся, сторонятся, бегут от работы и шипят из-за угла, что это не революция, а кошмар, что нет творчества, а есть одно голое насилие, что нет свободы, а есть только кошмарная Чрезвычайка. Так помогайте же, черт возьми! Идите к нам и принесите ваш творческий пафос, размах и окрыленность большой души. Ведь эти уклоняющиеся принесли бы с собой то, чего нет в нашей революции, они принесли бы красоту, яркость, благородство, чистоту. И ведь заметь: в конце концов вся эта шипящая из-за углов голодная интеллигенция приходит к нам. Приходит! И работает отлично. Голод заставит прийти. Так приходите же сразу! Ведь каждый упущенный день есть преступление перед революцией! О, революция могла бы пойти другим темпом, под знаком несказанного величия… Мы многого избежали бы. Ты думаешь, я не знаю, что достойно осуждения у нас? Я многое вижу, но мы одиноки, пойми ты, мы страшно одиноки, Илья…

– А вот что растолкуй ты мне, – сказал я. – Вот ты, например, я верю, что ты увлекаешься революцией и отдаешь ей всего себя. Верю я и в бескорыстность твоего увлечения. Несомненно, среди вас, коммунистов, есть люди чистых порывов, мечтатели о светлом и радостном. Как вы миритесь с Чрезвычайкой? Не оскорбляет она вашу революцию, не делает ее разбойничьей, преступной?

– Да, да… Ты задеваешь сейчас самое больное место наше. Ты знаешь, я ненавижу Чрезвычайку самой яркой ненавистью. Но создалось положение такое, что над Чрезвычайкой нет властного органа. Она захватила себе право быть зорким глазом революции, и ограничить ее сейчас нет сил. Она сильнее партии, она автономна.

– Вы породили чудовище, с которым не можете справиться.

– Именно. Ее нельзя уничтожить, ибо она никого не слушается. И знаешь, если кто в силах сейчас произвести переворот в России, так это Чрезвычайка! Там сидят маньяки, садисты. В них столько же коммунистического, сколько у бешеной собаки. Но они держат всю Россию в руках. Завтра я могу очутиться там. Троцкий и Ленин от этого не застрахованы.

– Но ведь власть санкционирует это учреждение и его деятельность, вы даете права гражданства его решениям.

– Я скажу тебе просто и коротко: умей мы уничтожить Чрезвычайку, мы были бы счастливы. Кошмары Чрезвычайки грязнят нашу революционную работу.

Это говорил мой старый друг, с которым некогда в долгие сибирские ночи мы так красиво мечтали о благородной революции, о баррикадах за свободу, об Учредительном собрании говорили как о народной святыне…

Комиссар предложил мне службу в его части.

– Хорошо тебя устрою и в партию втяну. Через полгода ты будешь большой персоной в армии. Я знаю, у тебя есть огонек. Ты мог бы работать. Тебя сразу бы оттенили и заметили. И лучше даже не в армию идти, а именно отдаться политической работе, это благодарнее и нужнее. В армии отличных работников немало и без тебя.

Я отговорился нездоровьем и отказался.

– Дай осмотреться… Пока я чувствую себя неважно. Многое мне не по душе. Мы еще ведь будем видеться и говорить.

Разговор стал не клеиться. Мы расстались. Я избегал потом встреч со старым другом. Меня интересовали другие встречи.

Екатеринодар наполнялся пленными. Новые партии из-под Новороссийска все прибывали и прибывали. Казалось, конца не будет жертвам новороссийской драмы. Пленных было так много, что в городе шутили:

– Кто у кого в плену?

Действительно, пленных было по виду гораздо больше, чем победителей! Офицеров никто не трогал. Кубанские офицеры даже с оружием прибывали. Кто жил на частных квартирах, а кто поместился в лагерях, под которые были реквизированы гостиницы и постоялые дворы. Казаков сразу же направляли в воинские части.

Я побывал в нескольких полках, чтобы навестить знакомых казаков и посмотреть поближе, что представляет из себя Красная армия.

В красных казармах был тот же порядок, какой вообще бывает в воинских частях, но с некоторым «но»… Помню, во время одного моего визита в казарму вошел командир эскадрона. Дневальный у дверей отдал ему честь. Красный комэск (командир эскадрона) откозырнул в ответ и пошел дальше. Заметив его, дежурный по эскадрону красноармеец полетел с рапортом.

– Товарищ командир, в эскадроне во время дежурства происшествий не случилось! – отчетливо рапортовал дежурный, опрятный, с шашкой на портупее.

Красноармейцы не реагировали на приход своего командира и продолжали заниматься своим делом – петь, разговаривать, писать письма и пр. Казаки успели уже «акклиматизироваться» и тоже не приветствовали начальство.

Начальство между тем обратило внимание, что какой-то красноармеец курит за нарами.

– Эй, Петлин! Что за курение в казарме!

Петлин встал и вытянулся.

– Оштрафовать на двадцать пять рублей! – распорядился комэск и вышел из казармы.

Вслед ему послышалась матерная брань.

– Старорежимный, чертов сын! Держиморда! Тебе не тут быть, а у стекольщиков[11]11
  Стекольщиками называли красноармейцы белых офицеров, рисуя себе их непременно с моноклем в глазу!


[Закрыть].

– Офицерское отродье!

– Золоторукавная цаца!

Долго еще отделывался под орех красный командир, державший в руках свой эскадрон.

У начальства с красноармейцами отношения были неодинаковые, ибо начальство красное делилось по своему воспитанию, традициям и начальственному генезису на спецов старой формации и спецов периода революции. Командный состав из настоящего офицерства исполнял только необходимую обязанность, подходя к службе официально. Требование Устава внутренней службы «подойти к солдату-революционеру так близко, чтобы составить с ним одно целое» оставалось только голым требованием. Нереволюционный офицер и революционный солдат жили каждый своей жизнью. Не то наблюдалось у красного офицерства, то есть у тех, кто прошел красные командные курсы. Эти люди были плоть от плоти нового режима. Им армия была интимно ближе, дороже. Не знавший традиций старорежимной армии, воспитанный под ружейную трескотню Гражданской войны, изучавший тактику и стрелковое дело применительно к программе Коммунистической партии, красный офицер не чужой был красноармейцу. Между ним, революционером-руководителем, и красноармейцем, революционером руководимым, была действенная нить, воистину они стояли вплотную друг к другу. Командир из старого офицерства жил на отдельной квартире, имел денщика (неофициально), приходил на занятия, отбывал номер и уходил «к себе». Красный офицер жил иной жизнью. Для него казарма была его домом, его семьей, для него быть «у себя» – это быть в казарме с красноармейцами.

Любили красноармейцы больше красного офицера, он был проще, ближе. Но ценили они старого офицера выше нового. В бой они охотнее шли за старым, опытным командиром, умеющим разобраться в боевой обстановке и вывести часть из беды, если таковая случится.

Так же смотрело на эти две разновидности и высшее большевистское начальство. Красный офицер считался благонадежней, вернее, но неуч. Офицер старый – под знаком политического сомнения, но знающ, опытен, настоящий спец. Поэтому на отдаленность командного состава смотрели сквозь пальцы, говоря этим, что близость политически нестойкого командира, пожалуй, вреднее его официального, чисто военного, отношения к делу.

Визиты мои в казарму, то, что я видел там, разговоры с пленными и старыми красноармейцами говорили мне, что армия у большевиков живет интенсивной жизнью. Так называемое свободное от занятий время не проходило праздно в казарме. Красноармейцев учили грамоте. Неграмотных не должно было быть. Каждый день устраивались митинги, преследовавшие цель создавать настроение у красноармейцев. Им говорилось о том, что победы на всех фронтах позволят скоро распустить армию по домам, что армия нужна только до полной победы, которая не за горами, что, возвратившись домой, красноармеец, сознательный революционер, завоевавший родине возможность жить новой трудовой жизнью, должен принести с собой не только винтовку для защиты революции от возможных посягательств на нее со стороны врагов народа, но и знания, умение жить по-новому, чего нет в деревне.

Поэтому в казарме солдатам читались популярные лекции об агрономии, лесоводстве, животноводстве, доказывая попутно, что все это должно вестись на новых основах, не на единоличном владении, а на коммунистических началах, позволяющих иметь многомиллионные хозяйства.

Этот пункт пропаганды особенно настойчиво вдалбливался в сознание красноармейцев. В ход пускался кинематограф, наглядно показывавший преимущества коммунального хозяйства над собственническим.

Красноармейцам устраивали особые театры, со сцен которых они видели агитационные пьесы, иллюстрировавшие прелесть коммунизма.

Полки и батареи конкурировали в умении организовать культпросвет и пролеткульт, то есть агитационные аппараты. Работа эта ложилась не на командный состав. Для агитационно-просветительной работы имелся специальный штат сотрудников, возглавляемых комиссаром части. Был цикл необходимого, минимум агитационной деятельности, регламентированный комиссарской инструкцией. Об этом минимуме делался еженедельный письменный доклад в Поарм с указанием выполненного. Но многие воинские части, руководимые энергичными комиссарами, делали значительно больше обязательного минимума.

Работа не проходила бесследно. Семена агитации находили почву, и немало красноармейцев впитали в свой мозг, в свою душу идеи и мысли неистового коммунизма. До плена я считал большевиков только разрушителями, только варварами, уцепившимися за власть ради власти. Теперь, при более близком знакомстве с моими противниками, я начинал видеть за кровавой маской большевизма смелое лицо искателей новых путей, фанатиков новой жизни. И это было опаснее: разрушители окончили бы свое существование, окончив разрушение России, с творцами же, да еще кровавыми, борьба была труднее. Разрушая, они строили и воспитывали, что самое важное, «жильцов» для России новой архитектуры.

Чувствовали это пленные офицеры, чувствовали и пленные казаки. Нутром они понимали, что при большевиках не быть уже жизни, где будет свой дом, свое поле, своя скотина. «Новое слово» большевиков страшило людей, у которых было «свое» и которые со «своим» не хотели расстаться.

– Ну, как служится? – спросишь знакомого казака.

Оглянется казак, посмотрит, что вокруг никто не подслушивает:

– Восстание делать нужно… Нас тут до черта!

«Восстание делать» – это стало мечтой всех пленных. Стихийно росла эта идея, становясь все навязчивее и требовательнее. Офицеры собирались маленькими группами и решали, как организовать восстание, кому взять на себя главное руководство. Офицеры разыскивали своих казаков, толковали, судили, рядили. Узнали фамилии нескольких генералов. Были у них и просили принять на себя командование повстанцами. Генералы находили, что еще рано. А мысль, что «восстание делать» необходимо, так засела прочно в наших головах, что откладывать в долгий ящик не хотелось. Пока мы разыскивали «вождя», кое-кто из офицеров успел проскочить в красные войска как рядовой казак. Во всех частях гарнизона было по три-четыре офицера-заговорщика. При их участии началась организация повстанческих ячеек в красных частях.

Инициаторов восстания стал интересовать вопрос о том, не осталась ли на Кубани хоть какая-нибудь контр-разведывательная организация деникинской армии. Если она осталась, то ее нужно было привлечь к работе, и у нее можно было кое-что узнать, что пригодилось бы при разработке плана восстания. Но никто ничего не знал о существовании белой разведки. Попытки наши нащупать ее остались тщетными. Армия ушла, не оставив своей агентуры. Пришлось случайной группе пленных офицеров взять на себя эту задачу.

Заговорщики попытались связаться с Армавиром, Майкопом, Ейском, Новороссийском, Пятигорском. С большим трудом и риском туда пробирались офицеры и, возвращаясь, сообщали в заговорщицкий штаб, что там тоже кое-что делается и предпринимается, но что нет ответственных руководителей, всюду имеется по несколько заговорщицких ячеек, что ячейки ведут друг с другом борьбу за главенство и пр. Та же картина стала наблюдаться и в Екатеринодаре. Отсутствие центрального заговорщицкого органа, спешность организации, разношерстность офицерского состава, боязнь провокации, отсутствие средств, уклонение старших офицеров от участия в восстании делали заговор случайным, частичным, малоавторитетным. Я не знал своего товарища по заговору, он не знал меня, оба мы не знали кого-нибудь третьего. Следы сорванных погон мы делали гарантией от провокаторства.

Так было всюду на Кубани. Вразброд, по личной инициативе, на свой страх и риск началась подпольная подготовка борьбы с большевиками.

Единодушия не было в среде пленного офицерства. Одни уже твердо решили войти в Красную армию и отдать себя в распоряжение комиссаров, другие считали, что заговор ненадежен, и уклонились от работы, третьи организовывали свой повстанческий штаб. Жили вразброд, разбились на враждующие группы, ссорились, не находили общего языка.

Я примкнул к маленькой группе сторонников немедленного восстания.

Это было в апреле.

1 мая ожидался в Екатеринодаре грандиозный парад, манифестации, празднества. В газете «Красная Кубань» был уже напечатан план празднования, перечень частей, участвующих на параде, путь их следования на Кладбищенскую площадь, на которой должна была произойти традиционная пролетарская церемония. До 1 мая оставалось несколько дней. Нужно было спешить. К этому времени главное руководство восстанием согласился взять на себя полковник… Фамилию, конечно, должна знать история, но ее нельзя сейчас назвать… Дождемся лучших дней, и тогда представится возможность назвать фамилии пока анонимных героев.

Вечером 27 апреля штаб заговорщиков имел совещание и выработал план восстания, сводившийся к следующему: на парад 1 мая должны быть выведены красные роты и эскадроны в определенном числе рядов, после чего в полках и батареях останется чуть ли не столько же еще людей. Парад должен начаться в 12 часов дня; в 11:30 оставшиеся люди, преимущественно пленные, так как на парад выведут, конечно, старых красноармейцев, должны разобрать оставшееся оружие, пулеметы и патроны и партиями, под командой назначенных заранее офицеров, спешить к Кладбищенской площади, забаррикадировать все прилегающие к ней улицы и начать бой с парадом. В это же время должна быть захвачена артиллерия в своих парках и бронемашины. Полагали, что восстание будет подхвачено населением, несомненно враждебно относящимся к большевикам.

Началась нервная работа по подготовке восстания. Повстанческий совет наш больше не собирался. Обменивались мнениями один через другого. Я ходил несколько раз осматривать место предстоящего боя. Если все будет идти гладко, повстанцы одновременно подоспеют с четырех прилегающих к площади улиц – успех обеспечен, так как площадь окажется запертой. Пока площадь будет расстреливаться, в городе произведутся аресты комиссаров и захват советских учреждений. Одним из летчиков, поступившим на службу к красным, обещано было содействие с аэроплана.

Из частей гарнизона стали поступать утешительные вести: в полку имени III Интернационала один командир батальона, бывший полковник, примкнул к восстанию; немало старых красноармейцев пожелали войти в повстанческие ячейки.