Текст книги "В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник)"

V. Ревтрибунал. – Речь представителя революционного обвинения. – Моя защитительная речь. – Новый погреб. – Раздевание. – Амнистия

Через день после моего визита к «университетскому значку» меня потребовали в ревтрибунал.

Конвоировали меня три красноармейца – два по бокам и один сзади. Вели посередине улицы, сгоняя в сторону извозчиков, повозки и прохожих. Публика останавливалась и с участием смотрела на «преступника», и взгляд этот говорил: «Вот ведут покойника». Какая-то дама, я заметил, быстро перекрестилась, взглянув на меня. Может, вспомнила, как вели ее мужа, сына, брата…

Недавний тиф давал себя чувствовать: ноги дрожали от ходьбы, лоб покрылся испариной. Я снял фуражку, чтобы освежить голову, а в ней ворочалась единая мысль: «Бежать…»

Но как бежать. Ноги еле двигаются. Мои красноармейцы идут так близко, что не успею отбежать пяти шагов, как достанут штыком. Пока в голове остро складывались эти печальные мысли, конвой остановился на длинной улице.

«Ревтрибунал 33 дивизии», – читаю вывесочку. У дверей красный флаг.

Ввели меня в помещение и посадили в какую-то комнату. Часовые все время возле меня. За окном тоже часовой.

«Неужели не удастся бежать? Нет. Слаб теперь».

О суде как-то не думалось. Я знал, что приговор суда будет только один – смертная казнь. Оправдают в умышленной даче ложных сведений об армии, обвинят в первомайском заговоре; оправдают по этому пункту, виновен в участии в военно-полевом суде.

– Введите, товарищи, Савченко.

Вводят. Большая комната. Стол покрыт красным сукном, на столе чернила, бумага, ручки. На стене портреты Троцкого и Ленина. Почти во всю стену висит печатная конституция страны. За столом три товарища. Меня поставили у стола. Конвой сзади. Публики нет.

– Имя, отчество, фамилия, бывший чин, постоянное место жительства, где проживают родные, чем они занимаются…

Отвечаю. Адреса вру. Задают еще несколько вопросов из опросного листка.

– Что еще можете прибавить к тому материалу, который уже имеется у революционного трибунала? – спрашивает один из судей, по-видимому, председатель трибунала.

– Я не знаю, какой материал у вас имеется. Копии обвинительного акта я не получал.

– Обвинительный акт нужен не вам, а нам, и у нас он есть; следственный материал вам неизвестен и не должен быть известен; от вас нужно только получить ответ – имеете ли вы что-нибудь добавить к тому, что вы уже показывали на предварительном следствии. Не имеете?

– Не имею.

– Слово представителю революционного обвинения.

Представитель революционного обвинения кашлянул и начал речь:

– Пред нами, товарищи члены революционного трибунала, не просто представитель белого офицерства, шедший на ослином поводу у деникиных, романовских и К^о, а один из тех, кто, отвечая в опросном листке, что служил в белой армии по мобилизации, то есть по принуждению, противу своих убеждений, оказавшись в плену, настолько оставался душою и мыслями со своими ускользнувшими золотопогонниками, что, кажется, ни на один из поставленных здесь вопросов (он показал на опросный лист), касающихся армии, не дал ответа откровенного и правдивого, ответа, который мог бы показать в этом пленном раскаявшегося человека. Вы обратите внимание на цинизм ответов в опросном листе. На вопрос, что мешало ему перебежать к нам, он отвечает, что не задумывался над этим. Значит, он был настолько среди своих, что даже в голову ему не приходила мысль о том, что честному человеку не место среди добровольных негодяев и купленных палачей свободы. В оправдание он говорит, что о нас он слышал много отрицательного. Слышал ли только? Я скорее готов утверждать, что он именно и распространял о нас подлейшие инсинуации понаслышке от еще более подлых белогвардейцев. Наглость его достигает апогея, когда он говорит о своем нежелании быть в наших рядах. «Я, – говорит он, – не могу драться со своими единомышленниками». Для таких людей прием, оказанный Красной армией, был слишком гуманным. Неискренность ответов, умышленное уклонение от дачи истинных сведений, наглость и дерзость каждого ответа в регистрационном листе – это уже достаточный материал для обвинения подсудимого в контрреволюционности. Подсудимый отрицает свое участие в заговоре. Пусть так. Мы действительно не имеем явных улик для такого обвинения, но скажите, товарищи, разве участники этого заговора и стоящий перед вами (он ткнул пальцем в мою сторону) не ягодки одного поля? Разве у них не одна цель – свергнуть народную власть Советов? Разница только в том, что одни уже пойманы, а другие еще поймаются, одних уже покарал революционный закон, а стоящего перед вами еще должен покарать. Я не настаиваю на обвинении в заговоре, обвинений достаточно и без этого, а в участии в военно-полевом суде сознается в своих показаниях и сам подсудимый. Я предлагаю вам, члены ревтрибунала, исполнить долг революционной совести – врагам Советской России нет места в России!

– Что хотели бы сказать вы в свое оправдание? – обратился ко мне председатель.

Я не готовился к защите, так как думал не о ней, а о побеге. Да и как защищаться в таком суде? Ведь что ни говори, а революционная совесть уже вынесла свой приговор. Я его чувствовал всеми фибрами своей настороженной души.

– Члены ревтрибунала. Помню, когда я еще юношей изучал Французскую революцию и знакомился с ее трибуналами, я часто думал: настанет некогда день, и моя родина увидит суд революционной совести, суд не «По Указу Его Императорского Величества», а суд волею восставшего народа, который один только вправе судить, вредный я для него гражданин или достойный. И вот я сейчас предстал пред судом, который, по выражению представителя обвинения, исполняет долг революционной совести…

В голове уж строились дальнейшие мысли. Хотелось сказать, что на этом суде лежит величайшая ответственность, что он судит не по прихоти случайных трех людей, а волею революции, что их право судить переходит в величайшую обязанность перед народом быть честными и правдивыми, а не только горящими местью к тому, кто сражался в противном лагере Гражданской войны. С языка готовы были сорваться слова, что им, судьям, предоставлена величайшая возможность быть творцами нового революционного права, явить собой пример благородства революционных порывов…

Но параллельно с этими примиряющими мыслями вдруг резко сконструировалась ненависть к моим судьям. Я как-то неожиданно, внезапно, подталкиваемый комком злобы, подступившей к горлу, почти крикнул революционному трибуналу:

– Я громко здесь заявляю вам, что вы не этот народный суд, о котором я когда-то мечтал. Вы – застенок!

– Товарищ Савченко, за оскорбление суда революционного трибунала вы будете отвечать.

– Это безразлично! Здесь не суд, а застенок! Вы палачи революции, вы то, что своим присутствием делает революцию грязной, позорной, кровавой, проклятой. Вы осквернители светлого. Вы кровожадны! Вы – не творцы, вы – палачи революции России. Это вы подлинные контрреволюционеры! Я знаю, что меня ждет…

– Уберите его! Выведите! – все время прерывали меня судьи.

Судьи повставали со своих мест, и один из них, чуть ли не прокурор, стал помогать красноармейцам выдворять меня из залы, крича на конвоиров:

– Чего смотрите? Бейте его прикладом! Зажмите ему рот!

– Зажмите ему глотку! – кричали двое других судей.

Меня опять водворили в прежнюю комнату. Сердце сжималось так больно, что я даже прижимал грудь рукою, точно боялся, что сердце не выдержит и разорвется.

Конвойный закурил. Дым папиросы дошел до меня, я затянулся им и немного успокоился.

– По дороге в Чрезвычайку бежать! – неотвязно работала мысль.

Я собирал силы, старался успокоить себя.

– Дайте мне покурить, – попросил я красноармейца, видя, что мой конвой как будто бы немного сочувствует мне и тому неизбежному, что ждет меня.

Выводили они меня из залы суда как-то нехотя, ни разу не ударили, а только испуганно повторяли:

– Выходите, товарищ! Выходите!

В них я не видел кровожадности моих судей.

Красноармеец, к которому я обратился за папиросой, помолчал и не сразу ответил на мою просьбу.

– Не полагается курить арестованным, – потом неуверенно ответил он.

– Я не арестованный, а почти покойник. К вечеру меня уже не будет в живых.

О чем в это время думал куривший красноармеец, я не знаю. Глаза как-то у него по-детски замигали. Смотрю, подает мне свою недокуренную папиросу.

После долгого некурения я жадно стал затягиваться окурком, голова немного закружилась, но скоро вся нервная система пришла к покою. Я смотрел в окно, за которым ходили люди, ездили. Чей-то смех с улицы долетал до меня.

«Неужели всему этому сегодня конец? Смерть… Ведь я столько раз в бою стоял лицом к лицу со смертью, и никогда она мне не казалась такой близкой, а ведь бывала она часто ближе, чем сейчас… Здесь все-таки есть еще время – час, другой…»

Вспомнилась семья, друзья… Никто не узнает, где покоятся мои кости… Все это зажигалось в мозгу и гасло, гасла одна мысль, чтобы родилась другая, и, пока голова додумывала свои, казалось, последние мысли, в зале судебного заседания писался приговор. Три товарища решили меня убить, вызвали меня и объявили об этом.

Меня оправдали по обвинению в первомайском заговоре, но признали виновным в участии в военно-полевом суде и вообще в контрреволюционности.

Коротенький приговор без всякой мотивировки так об этом говорил:

«Революционный трибунал 33-й дивизии 9-й Кубармии такого-то числа, рассмотрев дело пленного офицера Донской армии такого-то, признал его виновным: 1) в том, что он состоял секретарем военно-полевого суда 4-й Донской конной дивизии и 2) в явно выраженных признаках контрреволюционности, перечисленных в приказе Особого отдела 9-й Кубармии от такого-то числа за № таким-то. Ревтрибунал постановил считать означенного Савченко врагом народа и потому приговорил его к смертной казни через расстреляние».

И хотя я знал, что решение трибунала будет именно таковым, а не другим, я все же чуть не упал в обморок при слове «расстрелять». Я не помню, как вышел из трибунала. Очнулся я только у ворот Чрезвычайки.

– Как же это я? Отчего я не бежал дорогой? Теперь все погибло… Как же это я так…

Меня посадили в другой погреб. Кроме меня здесь никого не было. Закрыли дверь. Темно стало, как в могиле. Я, обессиленный, уничтоженный, прислонился к сырой стене. Меня стало лихорадить, голова горела, а руки были холодные, как лед. Я не знаю, сколько прошло времени. У двери послышался шум. Вошли двое. При свете открытой двери я увидел у одного из них в руках наган.

– Раздевайся!

– Зачем ж раздеваться? Убивайте так.

– Раздевайся! Ну чего стоишь? Иль на тот свет хочешь в галифе явиться? Там ведь штаб его превосходительства генерала Духонина! Да и Корнилов там. Являться придется по начальству! Ах, да вы без погон, ваше благородие?

– Степка, пришей ему погоны! – отозвался товарищ с наганом. – Как же ему без погон являться. Не полагается…

Вдруг в ушах у меня зазвенело. Я упал, сбитый ударом по голове. С меня сдернули сапоги и брюки. Френч почему-то оставили, вынув из карманов носовой платок и зажигалку. Когда я очнулся, в погребе уже никого не было. Машинально как-то я ощупал на теле портсигар свой и золотые часы, которые прятал все время подвязанными прямо на голом теле. Их как-то не нашли.

В погребе было очень сыро. Я дрожал.

«Попроситься выйти и бежать…»

– Часовой, мне нужно оправиться!

– Ладно, оправляйся у себя.

– Мне нужно, говорю я вам!

– А если дюже приспичило, так и оправляйся у себя. Нельзя!

Наступил вечер. Ночь пришла. Я случайно заметил, что все время хожу. Хожу, вероятно, уже пять-шесть часов подряд. Я этого прежде не замечал, но вдруг почувствовал страшную усталость и потребность сесть. Сидеть было не на чем. Погреб был совершенно пуст. Я примостился на полу, опершись спиной на стену.

Тишина немая, черная. Слышно, как бьется сердце и пульсирует кровь в висках.

«Ну-с, нужно подвести итоги, – помню, решил я. – Выхода нет – значит, нужно примиряться».

Уже это одно желание примириться с неизбежным внесло успокоение. Было принято неизбежное, и сразу сделалось все яснее, определеннее. Я рассуждал:

«Смерть ведь – это момент. Нужно только иметь мужество встретить этот коротенький момент. Встретить спокойно, мужественно. Один коротенький момент, и сразу конец и мыслям мрачным, и пыткам, и всему. Должно же быть мужество. Пусть нет его, но ведь умел же я скрывать свою робость в бою. Играть в мужество нужно. Исполнять роль. Но только не дрогнуть, не смутиться, не дать своим палачам радости видеть муку жертвы…»

Черная тишина вторила этим думам.

«Но что это? Крик. Да… Боже, как кричит…»

До меня долетают отдельные слова:

– Сознаюсь… Сознаюсь… А-а-а… Он… Вчера…

«Кого-то пытают. Как он кричит… Может, его пытают горячим железом, колют штыками, режут по частям уши, нос, пальцы… Только бы не это, не так… Если бы просто расстреляли. Ах, если бы можно было бы самому застрелиться!»

Крики стихают. Я устал от них и мыслей нестерпимо. Голова сонно опускается на грудь, но от сырости не могу заснуть. Встаю и вновь хожу по погребу. Крысы меня перестали бояться – визжат и бегают под ногами.

Темно в погребе, еще темнее на душе.

Во дворе кто-то заговорил.

«Это за мной…»

Насторожился. Жду.

«Нет, не за мной…»

Рассвет стал брезжить в щели двери.

«Зачем же остановка? Отчего не расстреливают?»

Я вспомнил о резервных процентах… И улыбнулся.

«Нет, видимо, все сто. Резервных надежд нет».

Я ловлю себя на тайной мысли о резервных процентах и убеждаю, что это только лишняя пытка. Не нужно бессмысленных надежд. Нужно поставить точку над «i» и мужественно ждать конца, стоически. Примирение с неизбежным состоялось, и не следует витать в мечтах. Вопрос решен. Все сводится ко времени. Нет, нет, прочь сомнения…

И я четко и вслух громко говорю сам себе, точно хочу еще сильнее этим убедить себя:

– Смерть неизбежна… Умереть нужно с достоинством.

Утром принесли мне кусок хлеба и кружку чаю.

– Даже покойников кормят, – пошутил я с часовым, передавшим мне утренний завтрак.

– А как же? Чтобы за нас словечко замолвили на том свете.

День я прожил в догадках и предположениях. На другой день, утром, часов в одиннадцать, дело разъяснилось. Меня повели к «университетскому значку». В кабинете у него вижу своего знакомого комиссара, старого друга, угощавшего еще не так давно меня чаем с вином.

– Почему вы в белье? Вас раздели? – спросил следователь.

– Да.

Мой знакомый протянул мне руку.

– Что ты, брат, понаделал! Еще бы немного, и капут тебе. Слава Аллаху, что я случайно узнал о твоей судьбе, и вот вместе с товарищем кое-что для тебя сделали.

– Да, вам улыбнулось счастье. Реввоенсовет армии подвел ваше дело под первомайскую амнистию, так как ваши преступления совершены вами до первого мая. Смертная казнь заменена вам ссылкой на общественные работы на все время Гражданской войны. Сообща с товарищем удалось это сделать.

– И, знаешь, счастье: вчера случайно разговорился я о тебе с коллегой, и узнаю, что ты уже успел и судиться, и приговоренным быть. И это еще не все: я уже несколько дней, как должен был уехать отсюда; дивизия моя давно уже ушла, и я совершенно неожиданно задержался тут. Случай на случае! Ну, рад за тебя, Илья…

И, обращаясь к следователю, мой друг сказал:

– Что за гадость у вас тут делается! Ай-я-яй! Я пришлю тебе, Илья, сюда кое-что сегодня. А завтра уеду. Нет, ты, право, счастливчик. В рубашечке родился.

Нечего и говорить, как радостно вздохнула грудь. Но это было только на мгновение. Я все же был в плену. Я протянул руку своему другу, поклонился «университетскому значку» и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.

Часовой довел меня до двора и сказал:

– Ну, дуй в свой погреб! – а сам остановился у дверей и заговорил с каким-то красноармейцем. Я для него теперь был уже не опасный арестант.

– А не махнуть ли через забор? Впрочем, куда я денусь днем в таком наряде… Обожду еще немного…

VI. Побег. – Мои спасители. – На Кубань! – Курень на берегу. – У Пилюка. – Жизнь в плавнях. – Ночевка в поле. – В Екатеринодаре. – Решение проникнуть в Красную армию

Этот день был последним днем моего заключения – поздно вечером я был выпущен во двор в уборную и… забор остался позади меня. Как у меня хватило сил это сделать, я и теперь плохо понимаю, но, помню, я так ловко вскочил на забор и спрыгнул в соседний двор, что этой ловкости мог бы позавидовать хороший гимнаст.

Часовой два раза выстрелил в темноту и закричал. Пользуясь темнотой, я обежал несколько дворов, перепрыгнул еще несколько заборов, два раза перебежал какие-то улицы и очутился vis-a-vis Чрезвычайной комиссии, той самой, в погребе которой я сидел.

Притаившись у забора какого-то двора и дав груди хоть немного отдышаться, я стал обдумывать дальнейший план действий, до сего времени действуя по какому-то инстинкту.

– Неужели никто не поможет? Ведь красных никто терпеть не может. Зайти разве в дом?

Осмотрелся. Кругом ни души. Подошел к дому, особняку, расположенному в глубине двора, за акациями. В окнах темно. Постучал и испугался стука.

«А вдруг тут кто-нибудь квартирует из красных? Убежать разве?»

– Кто стучит? Что нужно? – раздался женский голос.

– У вас кто живет из наших? – внезапно родился в голове вопрос.

– Из каких ваших? У нас нет квартирантов.

– Так у вас, говорите, никого из красных нет?

– Нету, нету.

– Тогда откройте мне, ради Бога. Я очень прошу вас. Я прячусь от большевиков. Я офицер…

Дверь приоткрылась.

– Да кто вы такой? – спросила женщина, увидев, что я в белье, без шапки.

– Я офицер… Я убежал из Чрезвычайки…

– Боже, что делать? – слышу за дверьми, к которым еще кто-то подошел из комнат.

Шепчутся. Открыли дверь. Я поспешно вошел.

– Я очень прошу вас дать мне возможность скрыться у вас на час, на другой.

Меня повели в кабинет хозяина. Дамы скрылись, со мной остался хозяин, средних лет господин, наспех одетый, без пиджака.

– Это по вас сейчас стреляли? – взволнованно спросил он.

– Да. Я думаю, они меня будут искать не в этом квартале, а в противоположном. Я перепрыгнул забор не на эту улицу.

– А все-таки… Они ведь могут оцепить район и произвести облавы.

– Возможно. Я, чтобы не подводить вас, сейчас уйду. Вот только соберусь с силами.

– У вас знакомых тут нет?

– Нет. Я чужой здесь.

– Вы совсем раздеты… Господи Иисусе… Я сейчас принесу вам что-нибудь одеть.

Через несколько минут я оделся с ног до головы. Теперь дамы могли войти. Я наскоро рассказал им свою историю и встал, чтобы уйти и не подвергать своих спасителей опасности.

– Вам сейчас нельзя показываться на улицу. Сразу схватят. Сейчас они уже везде рыщут. Как-нибудь до утра нужно переждать. Где бы вам спрятаться?

Стали советоваться, куда меня спрятать. Решили, что лучше всего забраться мне на сеновал во дворе. Хозяин провел меня туда. Я забрался в сено и стал прислушиваться к звукам позднего вечера, заметно переходившего в ночь. По улицам бегали, кричали, было сделано несколько выстрелов. Все это творилось, как я и предполагал, в противоположном квартале, но стоило чекистам сделать тщательную облаву в прилегающем районе, и я бы тогда не избежал кровавой развязки всей этой счастливой истории.

Треволнения побега настолько измучили меня, что я не заметил, как уснул. Раненько утром хозяин пришел на сеновал, разбудил меня, принес сверток бутербродов, дал несколько тысяч деникинских денег и посоветовал уходить, так как с началом утреннего движения на улицах меня могли бы опознать.

– Из города вам вообще нужно уйти; пробирайтесь в станицы, там легче спрятаться.

Поблагодарив горячо за участие своего спасителя, я вышел со двора, убедившись предварительно в том, что улица пуста. Пошел я наугад с надеждой выйти на берег Кубани. Благополучно миновал Красную улицу, дошел до бойни. Город здесь кончался, дорога выходила в поле.

«Прощай, Чрезвычайка!» – я прибавил ходу, направляясь к видневшемуся невдалеке леску, где помещалась корниловская ферма.

«Нет, туда нельзя. От людей пока подальше. Возьму влево, к Кубани ближе. Там что-нибудь придумаю».

Скоро стальной извилистой лентой сверкнула Кубань. Я взял направление на прибрежные камыши, плавни, как их называют на Кубани. Через три четверти часа я брел уже среди высоких камышей, выбирая посуше места.

«Ну, теперь спасен! Черта с два разыщут здесь!»

Я лег в камышах, достал из кармана пиджака бутерброды и с большим аппетитом принялся за них. На душе вдруг сделалось так легко, как будто крылья выросли у меня. Грудь широко дышала. А когда прошел момент возбуждения, меня охватила такая слабость, что я стал побаиваться, не начинается ли у меня шестой приступ возвратного тифа. Я поудобнее улегся и стал греться в ласковых майских солнечных лучах. Ориентироваться в местности для меня большого труда не составляло, так как окрестности Екатеринодара я изучал по карте во время подготовки восстания. Вот аул Шенджий, вот корниловская ферма, это дорога на Елизаветинскую.

«Здесь квартира мало удобна для продолжительного скрывания. Близко очень. Надо будет по берегу пройти еще немного», – решил я.

Дождался вечера и пошел берегом, стараясь маскироваться в камышах и кустарнике. Пробрел так верст семь. Вдали уже виднелась Елизаветинская церковь, и я было решил на ночь добраться до станицы, но на берегу невдалеке заметил лодку и около нее человека какого-то. Недалеко от берега высовывалась из плавней крохотная хатенка камышовая. Добрел до лодки.

– Здравствуй, станица!

– Здравствуй, – отвечает незнакомец, рассматривая мой городской вид. – Из города?

– Да. На работу хочу поступить. Это Елизаветинская видна?

– Она. А что? В станицу разве идешь?

– Надо же куда-нибудь идти.

– Так, так…

Помолчали.

– Нет ли закурить у тебя, старина?

– Можно. Сейчас пойдем в курень покурим. Здесь табаку нет.

Он свернул удочки, забрал весла, и мы пошли в курень, не говоря друг другу ни слова. Пришли в курень, развели костер и сварили уху из только что пойманной рыбы. Поели, а когда поели, незнакомец спросил:

– Офицер? Да ладно, не скрывайся, я не большевик.

– Да, офицер.

– Русский или казак?

– Донской казак.

– Так… Много вашего брата в плавнях живет.

– Чем они кормятся?

– Люди добрые кормят. Вот я же покормил вас. И казаков в плавнях да лесах немало. Разве станица не прокормит? Вон пилюковское войско кормили же.

– А где Пилюк теперь?

– Известно где, где и вы – в плавнях. Да я, вот потемнеет, отведу вас к нему. Их там несколько человек прячутся.

Незнакомец исполнил обещание: когда луна взошла, мы камышами пошли и через две-три версты приостановились. Незнакомец посвистел. Кто-то ответил тоже свистом.

– Там, значит.

Через пять минут я был уже среди скрывающихся, в том числе и Пилюка. Незнакомец посидел с нами и ушел. Начались расспросы, кто я, где служил, как провалилось екатеринодарское восстание, как меня судили большевики. Пилюк мало расспрашивал. Интересовались другие – офицер и еще три кубанских казака. Я возможно подробнее обо всем рассказал и в свою очередь стал интервьюировать компанию, интересуясь, конечно, больше всего Пилюком.

Пилюк – заурядный сотник, вышедший из рядовых казаков станицы Елизаветинской, где у него жена, двое детей и брат-агроном. Умом он не блещет, как офицер тоже мало развит, но человек, несомненно, энергичный, храбрый, «полный бантист» Георгиевского креста. В другое бы время такой офицер не мог бы решать судьбы чуть ли не всей Кубани, но в наше подлое время его голос прозвучал как заманчивый призыв покончить войну.

Он говорил на сходе казаков своей станицы:

– Нам, станичники, не с руки больше воевать, потому что Деникин – не казак, а русский, и русским он дает волю распоряжаться на казачьей земле. Этак, пожалуй, мы и без станиц останемся. А ежели кто из казаков супротив такого порядка почнет говорить, его Деникин на веревочку да на тот свет. Сколько наших вождей в Раде он перевешал за то, что они стояли за казацкую правду и волю.

– Верно! Правильно! – гудит станичный сход.

– И с большевиками нам, казакам, не пристало дружбу водить. Это тоже не казачье войско, а русское. Да и коммуна нам не нужна. Нам воля казацкая дороже всего, и своей земли мы никакой коммуне не отдадим.

– Правильно! Не отдадим!

– Вот я и предлагаю, родные казаки, вольные сыны Кубани: не пустим на Кубань ни Деникина, ни Троцкого. Кубань наша, казацкая. Мы сами по себе будем жить и ничьей указки не просим. Соберем молодецкую Сечь, станем по родной Кубани грудь с грудью и не пустим к нам ни белых, ни красных. Пусть себе дерутся, кому охота драться, а с Кубани хватит! Так я говорю, казаки?

Послушались кубанцы Пилюка. Станица за станицей вынесли приговор не пускать на Кубань ни белых, ни красных. Пилюку вверили Сечь свою, составившуюся из нескольких фронтовых полков. Образовалась значительная боевая сила, снабженная в достаточной степени всем необходимым: была и артиллерия, и пулеметы, и огнеприпасы. Сечь сразу как-то пустила корни на Кубани и встретила живой отклик и среди казачьих верхов, и среди низов. Кубанская Рада также примкнула идейно к пилюковской Сечи, что, разумеется, значительно укрепило ее и сделало Пилюка популярным казачьим вождем. В штаб пилюковской Сечи вошел на амплуа начальника штаба Савицкий, занимавший в Верховном круге Кубани пост товарища председателя круга. Адъютантом штаба Сечи был сотник Кривошапка.

Сечь перебросила свои полки на Линейную Кубань, через которую отступила деникинская армия к Черному морю. Полки заняли все перевалы и дороги. Авангардные части нашей армии должны были все время продвигаться с боем, делая обходы, чтобы легче преодолеть пилюковские преграды и уменьшить потери. По пятам шли красные. Сечь всюду встречала наши части огнем, заставляя бросать артиллерию, так как артиллерия вследствие весенней распутицы еле двигалась по горным дорогам и совсем не могла следовать за полками, прибегавшими к обходам среди лесной части.

Деникинская армия прошла через Кубань к Черному морю, встречая всюду огонь Пилюка и открытое недоброжелательство мирного населения. Даже донских казаков, не русских, а казаков, Кубань не хотела снабдить куском хлеба на дорогу…

Мне передавали, что 8 марта около станицы НовоГригорьевской нашу авангардную партизанскую дивизию, которой командовал тогда Генерального штаба полковник Яцевич, встретил начальник штаба пилюковских войск генерал Савицкий, и между ними произошел следующий разговор:

– Чтобы избежать кровопролития и ликвидировать деникинскую авантюру, я предлагаю вашей дивизии сдаться.

– Я исполняю боевой приказ и сделать этого не могу, – ответил полковник Яцевич.

– Тогда произойдет бой!

– Как это ни нежелательно, но я с боем пойду; приказ я должен выполнить.

– Я знаю, что вы являетесь авангардом отступающей деникинской армии, но, подумайте, куда же отступать? Ну доберетесь вы до Черного моря, погрузитесь на пароходы, а дальше?

– А дальше, что будет приказано. Я солдат и привык исполнять боевой приказ.

– Авантюру нужно кончить. Разве для вас не ясно, что карта Деникина бита? Я еще раз предлагаю вашей дивизии сдаться. Мы будем работать вместе. Красные вам ничего не сделают, в этом я вам порукой.

– А откуда вы это знаете и как вы можете ручаться? – спросил Яцевич.

– Потому что мы с красными работаем в контакте.

Во время этого разговора Савицкому доложили, что слева движется конная колонна с пиками.

– Прикажите колонне остановиться, – предложил Савицкий Яцевичу. – Иначе сейчас начну бой!

– Это не моя колонна. Я не могу отдавать ей приказаний. Это калмыцкие части.

– Сделайте это не как начальник, но как человек, которому жаль человеческих жизней…

Неожиданно появившиеся калмыки не только сами прошли, но и выручили партизанскую дивизию Яцевича, которая, хотя и с боем, но все же проскочила пилюковскую рогатку.

Проходила деникинская армия, по пятам шли большевики. Пилюк помогал красным и, по-видимому, если верить Савицкому, был с ними в оперативном контакте, хотя мне лично Пилюк говорил, что он от красных никаких директив не получал и что действовал по собственной инициативе.

Пилюк вышел к морю раньше красных и причинил нашей армии немало бед. Он подготовил большевикам полный успех. Красные вступили с Пилюком в переговоры, предлагая ему командовать кубанскими частями, из его полков обещали создать армию, командование которой ему гарантировалось. Пилюк ответил, что его действия против Деникина хотя и совпадают с действиями Красной армии, но это временное совпадение. Кубанцы не хотят иметь на Кубани ни белых, ни красных, и поэтому Пилюк предлагает красному командованию увести свои войска с Кубани.

– Кубань хочет быть сама по себе! – ответил Пилюк командующему 9-й армией.

Командующий 9-й армией понимал, что ссориться с Пилюком сейчас не время, и ответил, что Красная армия и не думает законодательствовать на Кубани. Как только деникинская армия будет ликвидирована, красные войска покинут вольную Кубань, предоставив ей полную свободу устраивать свою жизнь на казачьих началах. Но пока кадеты не уничтожены на Кубани, пока отдельные белые банды еще бродят по ее лесам, Красная армия вынуждена оставаться на Кубани и предлагает Пилюку сотрудничество. Пилюк принял это предложение и был назначен на должность начальника 21-й советской дивизии, существовавшей уже в армии, но боями доведенной до очень малочисленного состава. Пилюк стал начальником дивизии, в которую влились все его полки.

Видя, что Красная армия перестала постепенно с ним совсем считаться и начала насаждать ничтоже сумняшеся советский строй на Кубани, Пилюк забрал свои полки и самовольно пошел в черноморские станицы, стал под ними бивуаком и обратился, конечно, из красного начальника дивизии в бунтаря.

Близость пилюковских войск к Екатеринодару беспокоила красное командование. Ликвидировать пилюковскую Сечь боем красные не решались, полагая, что пилюковская Сечь создаст новый кубанский фронт, которого только что удалось избежать благодаря деникинской катастрофе.

Пилюка стали вызывать в Екатеринодар на переговоры, гарантируя ему неприкосновенность. Пилюк поехал. Его убедили войско свое распустить, обещая, что советская власть не тронет казачьего уклада и что казаки вольны строить свою жизнь, как им угодно. В этом же духе революционный военный совет 9-й армии обратился с воззванием к Кубани. Пилюк поверил и Сечь распустил, а как только распустил ее, красные объявили сотника Пилюка бунтарем и контрреволюционером, отдав приказ о его аресте и предании суду революционного трибунала. Пилюк бежал в плавни.

Жилось нам в плавнях мучительно нудно. Если бы не Пилюк и казаки, уходившие порою по одному в Елизаветинскую, мы были бы совсем оторваны от Божьего мира. Они питали нашу коммуну новостями и еще больше хлебом, молоком, яйцами и снедью. Иногда даже попадали к нам газеты, красные, разумеется. По газетам выходило, что на Кубани «тишь да гладь, да советская благодать», а наше «радио» рисовало нам картину повсеместного казачьего неудовольствия советским режимом и глухого брожения.