Текст книги "В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник)"

В станице Елизаветинской, под самым нашим носом, стоял красный заградительный отряд товарища Терека, которого впоследствии казаки разбили под станицей Прочноокопской. Товарищ Терек немало причинял нам беспокойства своими облавами. Разъезды заградительного отряда несколько раз почти совсем нащупывали нас, но потом, не дойдя до «самой точки», возвращались. Красные знали, что Пилюк где-то прячется у станицы Елизаветинской, и потому облавы были очень часты. Мы меняли места, но от станицы далеко не уходили, так как она была нашей кормилицей. Да и местная милиция не раз предупреждала Пилюка о грозившей ему опасности, так что и это обстоятельство заставляло нас крепко подумать, прежде чем уходить из района Елизаветинской.

Жизнь в плавнях была звериной жизнью. Наша маленькая «камышовая коммуна» жила в вечном ожидании облавы. Найти нас было делом совсем немудренным, счастье наше было в том, что красные разъезды не рисковали войти глубоко в камыши. В камышах что в лесу: в двух шагах можно не заметить притаившегося врага. Несколько красных смельчаков пытались рыскать в камышах около станицы Ново-Титаровской, но их поголовно без выстрела снимали с седел беззвучными ударами верного казачьего кинжала.

Но не только ожидания облавы отравляли нам жизнь…

Вообразите себе камыши сегодня, камыши завтра, камыши каждый день, и вы представите себе тогда картину убийственного тупого однообразия нашего бытия. Чуть взойдет солнышко – встаешь и до позднего вечера валяешься в камышах без дела. Комары довершали прелесть этой жизни. Не было живого места, все было искусано. Хорошо еще, когда погода сухая, а начнется дождь, и деваться некуда. Крышей ведь служит тогда дождливое небо.

Огня развести нельзя. Дым выдаст. Сидели поэтому без горячего, без чая. Скоро мне надоела наша камышовая берлога-каторга, и я решил попробовать выбраться на свет Божий. Плана определенного не было у меня. Предполагал, что, бродя полями, избегая станиц и хуторов, минуя дороги, я набреду на какой-нибудь зеленый отряд. Рисовалась мне возможность и застрять у какого-нибудь казака в роли работника с тем, чтобы, осмотревшись, вернее потом нащупать зеленых.

Я сказал о своем решении покинуть берлогу. Пилюк не советовал.

– Влопаетесь… Мы тут все дорожки знаем, каждый куст у нас как на ладошке, а и то не рискуем выходить из камышей. Тут всю жизнь можно прятаться, а там день-два промаячишь и вскочишь прямо в лапки большевиков. Не настало еще время, сидеть нужно пока что.

Казаки-кубанцы тоже не рисковали выходить из своего тихого убежища.

– Куда от станицы пойдешь? Тут худо-то худо, а все корм есть. А пуститься куда-нибудь к чужим станицам, – с голоду сдохнешь. Спасибо, что хоть жить вообще можно…

Один только поручик П. заодно со мной мечтал о другой жизни.

Выходило как-то так, что воля, возможность жить, так заманчиво рисовавшаяся мне в Чрезвычайке, сейчас потеряли свою остроту. В ожидании расстрела мучительно хотелось жить, а теперь, имея эту жизнь, столь же мучительно хотелось действия, работы, движения и мести. Да, мести! Хотелось отомстить за плен, за Чрезвычайку, за издевательство.

Бездействие тяготило и поручика П. Но в плане работы мы расходились. Даже не в плане. Плана, в сущности, не было ни у него, ни у меня. Но как-то выходило так, что, когда я говорил о необходимости пойти на розыски зеленых отрядов, П. говорил, что не нужно искать отряды эти, а нужно пробираться к Грузии, а оттуда в Крым.

– Зачем Крым, когда и тут есть поле для борьбы, – возражал я.

– Это поле не для нас, не для меня, по крайней мере. Кубанцы – это те же большевики, – говорил он, – только они еще не сговорились с большевиками. Да и, кроме того, казаки враждебно относятся к неказачьим офицерам. Нет, надо пробираться в Крым!

– Но ведь это почти невозможно! Надо пройти сквозь тысячи красных стен, – возражал я.

– А тут делать нечего. В плавнях сидеть сил нет, а у зеленых не слаще. Я знаю эту публику! Завтра они выдадут комиссарам всех своих офицеров, купят себе этим прощение, а мы опять к стенке!

Все наши разговоры не приводили нас к единству мысли. Оба мы решили покинуть пилюковские камыши, но дороги наши расходились.

Вечером, когда на все легли густые тени, я простился с камышатниками и взял курс на станицу Ново-Титаровскую, где, по слухам, в подсолнухах скрывается маленький зеленый отряд. До станицы полями, напрямик, было верст семнадцать. Я знал, что на полях сейчас идет работа и что казаки выезжают на ночевки.

Я долго не ходил. В камышах больше валяться приходилось. Поэтому я с особенной радостью отдался процессу движения. Луна взошла и осеребрила поля. Воздух был напоен весной: земля, казалось, дышала полной грудью, вдыхая в себя и очарование луны, и свежесть ночи, и радость бытия. Я в это время чувствовал себя здоровым, сильным, свежим, полным желаний. Я, как и земля, отдался радости восприятия жизни.

«А ведь чуть-чуть я не лишился этого богатства, – пронеслось в голове. – Хотели отнять от меня радость жить, отнять луну, напоенный землей воздух. А теперь посмотрим! Курилка жив! Еще повоюем!»

Душа наполнилась радостью. Чувствовалась воля. Так должен радоваться затравленный зверь, вырвавшийся из рук охотников, кричащих «ату его!». Впрочем, «ату его!» еще не кончилось. Я в этом убедился скорее, чем можно было думать.

Бодро шагал я по полю, прямо по вспаханной земле, идя все вперед и вперед, как будто у меня был намечен конечный пункт странствования в этой серебристой свободной ночной прохладе. Я незаметно оказался около чьей-то ночевки. Внезапно из-под земли выросла у меня пред глазами белеющая хатка с двумя высокими тополями. Я увидел пасущуюся скотину. Вспыхивал огненным глазом потухающий костер. Я взял направление на него. Две мохнатые собаки, почуяв незнакомца, с лаем бросились ко мне навстречу, и от их лая у костра кто-то зашевелился.

– Молчите, дурехи, чего раскудахтались! Цыц, проклятые! – кричал на них костерный обитатель.

Собаки смолкли и, подойдя все же по обязанностям собачьей службы ко мне, стали меня обнюхивать.

– Чей будешь? – окликнул меня старик, сидевший у костра.

Теперь я заметил, что это был старик, завернутый в бараний полушубок.

– А вот сейчас скажусь, старина. Доброй ночи! Позволишь посидеть?

– Чего ж, садись. Костер вот только малость погас.

Старик рассматривал ночного незнакомца, я – старика. Собаки недоуменно смотрели на эту сцену; серая лохматая собака все еще не могла успокоиться и, улегшись сзади хозяина, смотрела мне прямо в глаза и рычала, точно говоря этим:

– Все это хорошо, да кто ты такой? Я что-то тебя никогда не видела у нас в станице.

Я решил не держать старика в недоумении и потому начал с самой сути.

– Вот что, отец. Я вижу, вы старый казак, значит, вы свой. Я тоже казак, донец, офицер. Понятно теперь?

– Понимаю, родной. Где-то и мой сынок сейчас. Тоже в офицерах был. Не слыхали, может, сотника? – он назвал фамилию.

Разговорились.

– Опасно тут у нас, господин офицер. Рыщут проклятущие кругом. Тут большак[14]14
  Большаком называется большая проселочная дорога.


[Закрыть] близко, так, почитай, завсегда их разъезда ходят. И к нам жалуют. Быдто ищут все, кого ни на есть. А больше по молоку ударяют, безбожники. Голодный, потерянный народ. Да вы, чай, сами бы молочка испили с хлебушкой?

– Да что, отец, ночью-то беспокоиться.

– Какое беспокойство. Известное дело без дома жить. Я сейчас принесу.

– А и то спасибо, старик. Есть и впрямь уже охота.

– Ну то-то. А вот бабы скоро встанут, они покормят по-настоящему.

Старик угостил меня отличным холодным молоком с краюхой хлеба, а сам занялся костром, решив, видимо, коротать остаток ночи за разговором. А до рассвета было уже недалеко. Ночь густела. Звезды становились ярче: так гаснет фонарь – вспыхнет последней вспышкой и гаснет.

– Так, так… Ну, а скажите мне, старику, что же теперича вы делать будете? Домой не пройти, тут тоже слопают эти черти.

– Это правду ты говоришь. Я вот думаю, что скоро восстание будет, так тогда и мне место найдется.

– Нескоро, родимый, это будет. Э-э-э, нескоро. Почитай, что и некому восставать. Старики да дети остались. Фронтовики или у красных, или у кадетов. А кто пооставался дома, так теперь тоже в камышах да лесах сидят.

– Вот-вот! С этими-то и придется за восстание приниматься. А их, чай, не так уж мало.

– Восстание-то ведь палка о двух концах. В лесах восстанут, а пока они доберутся до комиссарья, нашего брата, старика, отцов этих самых лесных казаков на веревочку вздернут. Красные так и говорят, что за сынов отцы будут в ответе.

– Ну а что же делать, старина? Покориться? Согнуть казачью шею? Ведь с каждым днем власть эта будет становиться все настойчивее и требовательнее. Сегодня хлебная разверстка, и у тебя хлеб только берут, а завтра объявят, что комиссары признали необходимым обрабатывать землю коммуной. В России это уже есть. Почему бы и на Кубани не завести коммуну? Значит, и этому покориться? Прощай, значит, казачество, пожили и будет.

– Верно говорите, господин офицер. Я и сам это понимаю.

– А значит, верно и то, что восстание необходимо. Спасать нужно и честь, и свободу казачества. Скажи мне, отец, где я могу найти тут в округе зеленых. Слыхал про них?

– Э, тут ничего нет. Так по подсолнухам и камышам скрываются, а силы настоящей нет. Да и эти прибегают в станицу. Звериная жизнь тоже нелегка, да и жрать хочется. Нет, тут ничего нет. А только скажу я вам, что ежели хотите к силе зеленой пойти, к войску, так за Кубань идите. Там на Попайке есть войско. Слыхать было, что есть.

– А тут не слышно?

– Нет. Вся сила там. Да тут у нас и лесов-то нет, а ведь без лесу такое дело нельзя. На чистом сразу побьют. В Красном лесу, слыхали про него? Так там, бают, есть какое-то войско. Только вряд ли. Лес-то невелик. Выкурили бы из него живо.

Светало. Уже и бабы просыпались. Старик вдруг насторожился и, привстав, вглядывался в дорогу.

– Они! – сказал он тревожно.

– Кто? Большевики?

– Они! Ну, надо крыться. Вон там телега, на телеге трава скошена, так под траву залазьте. Только складнее делайте. Наверно, спрашивать будут. Ну, Господи сохрани!

Я встал: на горизонте виднелось три всадника. До них была еще добрая верста. Я посмешил к телеге и, кажется, искусно замаскировался в траве.

Красный разъезд подъехал к старику, о чем-то поговорили, и поехал дальше. Когда разъезд скрылся, старик подошел к телеге.

– Ну, теперь, помолясь, опять можно выйти на свет Божий. Эх, жизнь ты наша!

А когда я сошел на землю, старик сказал:

– Уходить вам нужно отсюда. Это ведь каждый день так, да по несколько разов. Раз убережешься, а другой, гляди, и нет. Ночи дождитесь, и в дорогу. На Попай держите путь.

На утреннем совете, в котором деятельное участие принимали бабы, решено было переодеть меня на текущий день в более подходящий костюм. Благо таковой разыскали бабы у старика. В этом костюме я должен был прожить до вечера, а вечером начать поход. Тут нельзя было оставаться. Красный глаз все время высматривал эти контрреволюционные казачьи ночевки.

Весь день я добросовестно помогал работать в поле. Два раза побывали красные разъезды у нас. Повертелись, попили молока и поехали дальше. С одним разъездом мне пришлось даже в разговор пуститься.

– Скажи, товарищ, как ближе проехать на Марьянскую? – обратился ко мне красноармеец.

– Да дорог тут пропасть. Держи, товарищ, все правее и правее. К Марьянской и выйдешь.

Разъезд уехал. Старик только покачал головой.

– Добро, что не свои станишники. Те сразу бы опознали, что не свой. А ведь и наши, что теперь у красных, тут ездят.

В ожидании «своих» прошел день. А когда стемнело, меня благословили на Попай. Бабы наделили меня салом, яйцами и хлебом, старик табаком снабдил на дорогу.

– Прости, родимый. Помогай вам Бог! – сказал старик, пожимая мне руку своей морщинистой мозолистой рукой.

– Спасибо за приют! Бог даст, еще завоюем право жить по-человечески…

Я пошел обратной дорожкой, вернее полями, оставляя большак в стороне. Я решил вернуться в камыши и уже оттуда выбираться на Попай или еще куда-нибудь.

Возвращение мое в покинутые камыши всколыхнуло немного братию. Я рассказал о том, что на горе Попай есть значительные зеленые силы и что нужно не тут сидеть сложа руки, а идти на Попай.

– Что же будет, если все так попрячутся по камышам? На кого же тогда надежда? Кто же нас освободит?

Пилюк отмахивался от меня, как от назойливой мухи. Казаки держались своего батьки Пилюка.

Но зато поручик П. в этот раз поддержал меня больше: он даже наметил план работы. Переправившись через Кубань к Попаю, он будет разведывать зеленых в линейных станицах, я же должен перекочевать в Екатеринодар и, пользуясь там кое-какими связями с уцелевшими после 1 мая конспиративными друзьями, в свою очередь, производить разведку и о красных, и о зеленых.

Я предпочитал поменяться с поручиком П. ролями, но он имел кое-какие знакомства в линейных станицах и находил, что там он может быть более продуктивен, чем в Екатеринодаре. Пришлось согласиться с ним, хотя появляться мне в Екатеринодаре пока было не совсем благоразумно.

Через несколько дней мы покинули плавни, условившись о том, как мы будем обмениваться сведениями. Посредником между нами должен был служить один татарин из аула Шенджий, бывший корниловец, белогвардеец с головы до пят.

Меняя каждый день постоялые дворы, я жил в Екатеринодаре. Я сбрил усы и волосы на голове, это сильно изменило меня, и потому я мог рассчитывать, что меня не опознают сыщики, которыми был наполнен город. Я приобрел себе синие брюки и куртку, какие обыкновенно носят рабочие, носил кепи, лицо и руки пачкал сажей и краской и для большей картинности носил при себе молоток и сверло, затратив на все это немалые деньги. Деньги у меня были – благо ими снабдили меня после побега из Чрезвычайки. На улицах я встречал своих донцов. Красные сменили гнев на милость к ним, и они уже служили в полках как заправские красноармейцы. Много их собралось в запасном кавалерийском дивизионе, в этом же дивизионе был один из знакомых донских офицеров, один из организаторов Болашевского восстания в 1919 году, с ним я также встретился на улице. Это был подъесаул…

– Устраивайтесь в Красную армию, – советовал он. – Проскочить можно. Соорудите только подложные документы. Вот ведь я же проскочил, и никто не знает, что я подъесаул. За старого вахмистра схожу. Казаки не выдадут…

Я и сам знал, что казаки не выдадут. Казаки умеют молчать, когда это нужно, от них вообще выпытать что-нибудь трудно. Болтливостью донцы не отличаются. Но входить в Красную армию… Я боялся, что не выдержу роли и выдам сам себя. Но вопрос пришлось ставить несколько иначе: что продуктивнее – оставаться в Екатеринодаре и здесь, пользуясь всеми удобными случаями, знакомствами и встречами с пленными офицерами и казаками, вести разведку или войти в армию и в ней заняться этим? Или, быть может, сразу пойти на Попай, где зеленые отряды ровным счетом ничего не знают о том, что делается в стане их врагов? Что даст бо́льшие результаты? Что нужнее? Для конспиративной жизни в Екатеринодаре нужны были, прежде всего, деньги. Их у меня не было или, вернее, оставалось очень мало. Я успел в Екатеринодаре в первые же дни после плавней завязать связь с некоторыми конспиративными белыми работниками, такими же добровольцами, как и я. Они доживали свои последние гроши и поговаривали о том, что придется сматывать удочки. Денежной помощи ждать было неоткуда. Это одно. А затем источники информации были у них очень случайны и бедны. Три месяца работы не дали им сведений даже о дислокации красных войск, я не говорю уже о зеленом движении.

Я стал склоняться к мысли проникнуть в Красную армию. Это же мне советовали и мои конспиративные друзья.

После долгих раздумий жребий был брошен. Через два дня я уже имел несколько подложных документов, из которых явствовало, что я, имярек, и притом имя и фамилия настоящие, есть помощник командира взвода команды конных разведчиков 126-го пехотного советского полка, после выздоровления направляющийся в свою часть. Я знал, что красноармейцы этого полка были эвакуированы из Ростова в Екатеринодар для лечения, так как ростовские лазареты были переполнены ранеными и больными. Все это было проделано после тщательного продумывания всех деталей:

1) Фамилию я предпочитал переменить, Особый отдел мог ее как-нибудь нащупать, но авторы документов, мои конспиративные знакомые, убеждали меня, что моя фамилия так распространена на Кубани, что нужно сотни перебрать моих однофамильцев, чтобы докопаться до меня.

2) Не назвался я простым красноармейцем потому, что красноармейцу трудно проскочить на заметную командную должность, а быть на положении рядового красноармейца не улыбалось мне: красноармеец стоял вдали от приказов, штабных разговоров и вообще самого пульса красной военной жизни. Красноармеец был рядовой пешкой. Он только исполнял приказ. Закулисная сторона армии для него была тайной. За кулисы ему не было входа. А мне хотелось именно проникнуть за кулисы армии, туда, где в разговорах найдешь больше сведений и фактов, чем в любом штабном приказе. Помощник командира взвода – это уже не рядовой. Правда, это еще и не чин командного состава, но зато ему открыта дорога на командную должность. Он всегда может требовать, чтобы его допустили к экзамену на ту или иную должность, на любую должность, вплоть до командира бригады, ибо высшие уже должности занимаются по назначению и удостоению командарма.

3) Не показал я себя командиром взвода и выше потому, что списки командного состава имеются в инспекциях пехоты и кавалерии.

4) Конноразведчиком надо было показать себя, чтобы иметь свободу выбора в будущем – в пехоту пойти или в конницу.

5) 126-й пехотный советский полк избрал вот почему: полк этот, входя в состав 3-й советской стрелковой бригады 14-й стрелковой дивизии, застрял в пути между Ростовом и Екатеринодаром и расформировывался где-то на Дону, а остальные части бригады стояли в Екатеринодаре, и потому я мог избежать командировки в «свою часть». Кроме того, жизнь 3-й советской бригады и, в частности, 126-го советского полка я знал еще на реке Маныч, где эту бригаду не единожды бивала моя дивизия, и дневники бригады и чуть ли не всех ее полков попали к нам в плен, и я изучал их по долгу службы оперативного адъютанта штаба дивизии.

Итак, я стал уже красным «чудо-воином»!

Часть вторая[15]15
  Печатается по: Савченко И. Г. В красном стане: Записки офицера // Белый архив: сборники материалов по истории и литературе войны, большевизма, белого движения и т. п.: в 3 т. / под ред. Я. Лисового. Париж, 1928. Т. II–III. Прил. XI. С. 283–345.


[Закрыть]

Добровольческая армия в марте 1920 года так спешно покинула Кубань, что даже не успела оставить секретного явочного пункта, куда бы мы, пленные, могли явиться за получением директив и указаний. А ведь в плен сдано было несколько десятков тысяч бойцов…

Перед этой громадой пленных был жестокий выбор: либо концентрационные лагери, либо вступление в ряды Красной армии – ни то, ни другое большинству из нас не улыбалось.

Стали организовываться тайные офицерские кружки, раскрывавшиеся, впрочем, большевиками через несколько дней после их образования. В конспирации мы были люди неопытные, да и предателей среди нас расплодилось немало – на предательстве некоторые делали себе красную карьеру.

Кружок, к которому я принадлежал, также вскоре был расшифрован, и в ночь на 1 мая 1920 года – день, на который мы организовали в Екатеринодаре восстание, большинство его действующих лиц было арестовано и расстреляно.

Осталось из этого кружка в живых несколько человек. Кое-кто задержался в Екатеринодаре, другие перекочевали в Майкоп, Армавир, на Терек.

После первомайского разгрома заговорщицкого кружка у нас уже фактически не было, но на всякий случай мы учредили в Екатеринодаре «адрес», куда должны были время от времени заглядывать. Мы все еще надеялись, что добровольческое командование как-нибудь догадается прислать на Кубань своих тайных сотрудников; пока же решили для этих будущих сотрудников собирать материал.

Капитан Т. поехал на разведку в Пятигорск. Там у него были старые связи, и он надеялся использовать их.

Поручик П. переправился за Кубань, в район линейных станиц, где зеленые уже имели несколько отрядов и дрались с большевиками; надо было держать с ними связь.

Я должен был по подложным документам вступить в Красную армию…

Было еще несколько своих людей – решено было держать друг с другом связь… Плана никакого у нас не было – были лишь надежды.

Из разговоров с пленными офицерами и казаками можно было сделать вывод, что никто из них всерьез не верил в продолжительность плена. Всем казалось, что это только случайный эпизод, что вот-вот загремят под Екатеринодаром добровольческие пушки, и дурной сон рассеется…