Текст книги "Сезон дождей"

– Проходите, проходите, рассаживайтесь. – бормотал Сергей Алексеевич, стараясь не сбиться со счета.

Кто бы мог признать в этом суетливом восьмидесятилетнем старике некогда одного из руководителей города, бравого партийного служаку с полным набором качеств, как внешних, так и нравственных, присущих этой категории граждан, годами пестуемых на ступеньках иерархической лестницы! Слежалась и поредела сивая шевелюра, черные выпуклые глаза запали и помутнели в пелене зреющей катаракты, нос удлинился и повис над пергаментными поджатыми губами, а рыкающий командный голос сменился шамкающим бормотанием. Ничего удивительного, как говорится, – годы взяли свое. Если бы подобная метаморфоза не преломилась в сознании Евсея с открывшейся ему тайной происхождения своего тестя. Евсею думалось, что именно так внешне выглядел и купец первой гильдии, почетный гражданин города Витебска – Шапса Майзель, далекий пращур Сергея Алексеевича, и что особенно засело в голове Евсея, – подобные морфологические изменения начали подменять собой могучего славянина Майдрыгина именно после того, как он узнал о своей родословной. Словно, помимо воли самого Сергея Алексеевича, его начали скручивать неподвластные силы. Ведь более близкие ему родичи – родной отец, да и дед, – судя по фотографиям, дожили до весьма преклонных годов, сохраняя былинную внешность русичей своей могучей статью и открытыми славянскими лицами. Таким и выглядел Сергей Алексеевич до его «посвящения в тайну». Загадка и только! Словно какие-то таинственные силы призвали Сергея Алексеевича вернуться к своему народу. Конечно, это произошло не сразу, а на протяжении долгих лет. И сейчас, по прошествии времени, Евсей мог как бы спрессовать эти годы, замкнув их в единое кольцо, как в большом биографическом фильме.

Евсей помнил тот давний вечер. Наталья вернулась от родителей злой и молчаливой. Потом расплакалась и заявила: «Папа сказал, что твои изыскания в архиве – полная чушь и провокация. И чтобы ноги твоей больше не было у них, на Петроградской». Евсей не стал испытывать судьбу – почти год он не видел своего тестя. Только Татьяна Саввишна приходила к ним в гости, стараясь вместе с матерью, Антониной Николаевной, сгладить напряжение, что все больше и больше нарастало в отношениях между Натальей и Евсеем. Но однажды – Евсей хорошо запомнил эту дату, 12 июня 1967 года – позвонил тесть. Сам, лично! Предложил отметить день рождения Андрона на даче – в те дни сыну исполнялось семь лет. Как всегда до этого – на семейных праздниках, куда был зван Евсей, не было никого из посторонних, особенно коллег тестя из Смольного. И Евсей знал причину – тесть избегал афишировать родственную с ним связь – и не обращал на этот факт внимания.

Да и Наталья смирилась: не лишаться же материальной помощи отца из-за каких-то предрассудков, тем более что Евсею ровным счетом было на это начхать.

Обошлось без посторонних и в тот раз. А вот в облике Сергея Алексеевича что-то за год сместилось. Нет, нет – внешне он по-прежнему выглядел значительно, и пивных складок на загривке, вроде, прибавилось. Только уголки губ как-то круче опустились вниз, придавая лицу более бульдожье выражение, отчего нижняя челюсть выпятилась, стала массивнее. Тогда Евсей подумал – видно, тесть образумился, решил не задувать семейный очаг дочери. Но Евсей ошибся! Выбрав минуту, Сергей Алексеевич прихватил коньяк, пару рюмок и уединился с Евсеем в дальней беседке сада.

– Ну, зятек, – сказал он, – пора выпить за победу.

– За какую победу? – ошарашено проговорил Евсей, смутно догадываясь, о чем шла речь. На эту тему захлебывался радиоэфир, все газеты исходили злостью и ненавистью к карликовому государству Израиль.

– Так расколошматить арабов, а? За шесть дней! Ах, молодцы, ах, храбрецы. За шесть дней разбить армии пяти огромных стран, вооруженных до зубов, напичканных нашими советниками. Расколошматить в пух и прах! И кто?! Фитюлька, сопля. Страна, название которой и на карте не умещается, так, цифра. Ах, храбрецы! Армия, в которой половина – бабы, мужиков не хватает.

Черные глаза Сергея Алексеевича блестели антрацитом.

Тогда Евсей и подумал, что для Сергея Алексеевича, человека, все мировоззрение которого исходит из культа силы, вбитой в его сознание системой, эта победа явилась не результатом победы духа народа, а именно победой силы. Тогда Евсей не разглядел важного, что обрело зримые черты после ухода тестя на пенсию, а в дальнейшем так распустилось к глубокой старости. И каким-то загадочным путем отпечаталось на его внешности.

Все это вряд ли могло появиться и, главное, проявиться, если бы Евсей своими архивными изысканиями не заронил в сознание тестя сомнение. Вряд ли достаточно одного разума, чтобы перешагнуть через вековую неприязнь к порочному, уличенному историей во множестве грехов народу, чужому для всего остального мира. Наверняка тут не обошлось без козней этого лукавого племени, которое даже Бога ухитрились поставить из своих… Жили же отец, а тем более – дед Сергея Алексеевича с брезгливым чувством к пакостному, трусливому и алчному народцу, да и отошли в мир иной убежденные в своем превосходстве. Сколько же поколений Майдрыгиных сменилось за полтора века с тех пор, как Шапса Майзель подал прошение на высочайшее имя в 1810 году? Вполне достаточное количество, чтобы память о пращуре, почетном гражданине Витебска, исчезла в пучине антисемитизма. Но восстав, точно Феникс из пепла, на пути последнего из них – Сергея Алексеевича – эта упрямая, вызывающая изумление жизнестойкость, как-то неосознанно, мистически, помимо воли, вошла в руководителя социальной службы города и поволокла за собой, точно на закланье. Поначалу – подспудно, незаметно. А тут – на тебе – и случай подвернулся! Невероятный факт Шестидневной войны своей обнаженной воинской доблестью – безмерно почитаемой Сергеем Алексеевичем, – подобно подсечке блесной, намертво овладел беднягой. Дальше – больше: интерес к истории народа, к которому, оказывается, исконно он принадлежит, все больше овладевал Сергеем Алексеевичем. Как говорится: коготок увяз – всей птичке пропасть. Незадолго до ухода тестя на пенсию, в один из визитов, «реабилитированный» Евсей увидел на письменном столе трилогию Томаса Манна «Иосиф и его братья». Классическая библейская история на столе человека, который ничего не читал, кроме материалов партсъездов. Именно после этого открытия Евсей и обратил внимание на странные изменения во внешности Сергея Алексеевича. Словно он не только читал о жизни Древней Иудеи, но и сам перевоплощался в ее героев. Мистика да и только.

И сейчас, перешагнув восьмидесятилетний порог своей долгой жизни, Сергей Алексеевич напоминал былого руководителя на социальном поприще города только лишь своим именем, отчеством и фамилией.

Евсей видел, как старый еврей, его тесть, докладывает супруге Татьяне Саввишне о количестве гостей. И добрейшая Татьяна Саввишна в черном платье с красным траурным отложным воротником отдает распоряжения помощнице.

Нарушив учет Сергея Алексеевича, в гостиную ввалилось еще несколько припозднившихся человек, но Эрика среди них не было. И на кладбище Эрика не было. Он не мог пропустить Ученый совет. Именно сегодня защищали диссертации двое аспирантов профессора и доктора наук Эрика Михайловича Оленина, такая досада. А два года назад Евсей, будучи в командировке от газеты «Смена» в Петрозаводске, плюнул на все и вылетел в Ленинград на похороны отца Эрика. Профессора Оленина провожали торжественно, из помещения Академии наук с речами и оркестром Военного округа. Народу было тьма, давно Евсей не встречал такого количества интеллигентных лиц вместе. А Эрик, почерневший от горя, казалось, и не замечал присутствия своего друга Евсея, да это и понятно. Однако сейчас Евсей вдруг ощутил какую-то обиду за то, свое давнее возвращение из Петрозаводска, связанное к тому же с массой неприятностей по поводу невыполненного задания газеты. И вот уже два года, как «Смена» не заказывала ему статьи, а это какой-никакой, а заработок.

Сдержанный гул голосов доносился до сознания Евсея, словно сквозь толстую подушку. Изредка прорывалась более громкая фраза и тогда Евсей поднимал веки. Видел чье-то лицо – порой, знакомое, а чаще незнакомое – и думал: сколько у матери было друзей, о которых он и не догадывался. Конечно, долгая работа на одном месте, тем более в аптеке, формирует определенный круг, да и характер матери – общительный и добрый – притягивал людей.

Острое состояние одиночества, что навалилось на Евсея, когда гроб уходил в рыжий зев свежевырытой ямы, постепенно отпускало, сменяясь бесконечной усталостью. Тягостные хлопоты, связанные с оформлением бумаг, нервными разговорами с кладбищенским начальством о месте захоронения, уходили в прошлое. Дело в том, что рядом с могилой отца оказалась часть нетронутой земли, предусмотрительно огороженной ломаной-переломанной оградой. В углу ограждения высилась заброшенная могила некоего архитектора Абрама Кузьминского. Служащим кладбища было доподлинно известно, что все близкие архитектора давно уехали из страны, и могила, а тем более нетронутая часть огороженной земли, уже много лет числится бесхозной. Но кладбищенское начальство упрямилось, ссылаясь на то, что есть указание не хоронить на Еврейском кладбище «из-за исчерпанной технической возможности». Возможности и вправду на том кладбище были исчерпаны, пространство между железной дорогой и заводскими корпусами не оставляло в этом сомнений. Но все упиралось в размер взятки, а главное, надо знать, кому ее дать. Помог тесть, Сергей Алексеевич, он-то знал, кому и сколько в коммунальном хозяйстве города дать взятку. Хотя прошло пятнадцать лет как числился в персональных пенсионерах – старые связи остались.

– Папа, подсаживайся к столу! – словно издалека донесся голос сына Андрона.

Евсей подобрался, привстал с дивана и шагнул к свободному месту в ряду сидящих спиной гостей. С противоположной стороны стола, лицом к нему, расположились Наталья и Галя, молодая жена Андрона. История с выброшенными на помойку старыми стульями вызвала тогда гнев Евсея и проложила первую трещинку во взаимоотношениях с невесткой. При этом Наталья как-то благоразумно устранилась и крайним оказался Евсей. «То-то уселись вместе, чтобы зыркать на меня», – подумал Евсей и вновь почувствовал тяжесть потери. Вспомнил, что и покойница недолюбливала свою внучатую невестку и, отчасти, переживания за Андрона усугубили ее болезнь. Незадолго до кончины она сказала Евсею: «Обидно, что в моей квартире будет хозяйничать эта халда. Лучше бы квартира ушла государству, честное слово». Редко кто вызывал у Антонины Николаевны подобную неприязнь.

Усадив отца, Андрон обошел притихших гостей и, к облегчению Евсея, сел рядом со своей женой, спасибо, выручил отца. Будет на кого поглядывать, не испытывая унизительной неловкости от какой-то несуществующей вины. А то Евсей уже подумывал пересесть куда подальше от высокомерного взгляда невестки. Да и собственная жена его не очень радовала доброжелательностью, несмотря на печальные обстоятельства застолья, что-то она очень нервничала, то и дело оглядывала гостей, словно кого-то искала. Но к жене Евсей привык, а отношение невестки его угнетало обидой. Вроде ничем предосудительным он себя не проявил, только раз выразил недовольство в связи с теми чертовыми стульями. Ну да бог с ней.

– Будьте любезны, подайте мне маринованных грибочков, – прервала тяжкие размышления Евсея соседка справа.

– Какие? – буркнул Евсей.

– Те, что в хрустальной вазочке, – подсказала соседка.

– Потерпи, Валя. Сейчас принесут кутью, – осадил соседку густой мужской голос. – Надо начинать с кутьи. Сейчас разнесут, я знаю. И блины будут, как положено у православных. Меня предупредили.

Евсей чуть откинулся на спинку стула разглядеть, кто это уже все знает.

– Здрасьте, Евсей Наумович, – повернулся к нему гладкий пожилой гражданин в сером чесучовом костюме. – Не узнали? Я дядя Галочки, вашей невестки. Евграф Платонович, заведую мебельным магазином. Мы знакомились на свадьбе детей, в кафе, да вы позабыли. А это моя супружница, Валя.

Соседка повернулась к Евсею и, улыбнувшись, выразила соболезнование, закончив фразу тем, что «все под Богом ходим, каждому определен свой час». Евграф Платонович поддержал жену и вновь напомнил о кутье.

«Обложили!» – Евсей принял прежнюю позу. Он и впрямь не помнил своих новых родственников. Свадьба сына оказалась какой-то скомканной – после регистрации посидели в кафе Дворца бракосочетаний, и вскоре молодые куда-то смылись. Родители Гали жили в Волгограде – приезжали на регистрацию, пробыли несколько дней и прямо из кафе поспешили на поезд. Оставив в памяти Евсея два туманных образа со смещенным цветом, точно фотонегатив. А этого Евграфа с его супружницей Евсей начисто не помнил.

Сдержанная тишина становилась все томительней, пора было приступать к печальному застолью. Наталья бросала на мужа нетерпеливый взгляд, полагая, что именно ему надо начинать поминки.

Евсей медлил. Ему казалось, что вот-вот нагрянет Эрик, вот-вот нагрянет. И все возьмет в свои руки. Ощущение жуткой физической тяжести придавливало Евсея к стулу. Он робко поглядывал в сторону жены, пожимал плечами и поводил головой в сторону кухни, мол надо еще подождать.

Вскоре из кухни вышла Татьяна Саввишна. Следом появилась помощница с просторным тазом в руках.

– Извините, миленькие, – лепетала Татьяна Саввишна. – Рис попался жесткий, никак не парился. Еле его сокрушили. На славу кутья получилась. Раздам и начнем поминать Тонечку, пусть земля ей будет пухом.

Густая липкая каша плюхалась с черпака Татьяны Саввишны в тарелки, испуская густой медовый запах. Крапинки изюма вперемежку с рисом и сухофруктами придавали кутье вид веселого детсадовского завтрака, рядом с которым бутылки с водкой и вином выглядели нелепо. Если бы не прочая, наспех собранная снедь – колбаса, сыр, шпроты, соленые огурцы и капуста. Еще была селедочка с отварной картошкой, и обещали поднести пирожки с ливером, но позже. Их, по просьбе Татьяны Саввишны, пекла соседка по площадке, а у той возникли проблемы с плитой.

– Ну вот, я же говорил, – Евграф Платонович поднялся, сжимая толстыми пальцами рюмку. – Извините, я тогда… пару слов, – выдержав паузу, Евграф Платонович кивнул в изголовье стола, где на пустой тарелке высилась ритуальная рюмка с водкой, прикрытая ломтиком хлеба.

– Конечно, мне как-то не с руки. Я не так уж и близко знал Антонину Николавну, только и видел, что на свадьбе племянницы, Галки.

– Говорите, говорите! – поддержало несколько человек. – Чего уж там, надо начинать.

– Вот. Я тоже так думаю, – подбодрил себя Евграф Платонович. – Вообще-то, если честно, я знал Антонину Николавну – бывал в аптеке на Кронверской. Но не думал, что стану ее родственником. Далеким, правда. Моя племянница Галка – супруга ее внука, Андрона, – и, неожиданно обеспокоясь, Евграф Платонович, вопросил с надеждой: – Или кто хочет сказать вперед меня? Наталья Сергеевна? Галя? Ты как-никак – невестка.

– Да говори ты! – одернула Галя своего дядю резким свистящим тоном. – Говори, раз встал.

Пучеглазая жена Евграфа Платоновича покачала круглой головой, увенчанной ворохом соломенных буклей, и укоризненно посмотрела на племянницу.

– А что он? – огрызнулась Галя. – Всегда так. Нечего было вставать.

Вытянутое узкое лицо Гали – с красивыми, казалось, удивительно точно подобранными чертами к серо-голубым глазам – сейчас заострилось, гневно оборотясь к незадачливому дяде.

«Чертова кукла», – подумал Евсей. Он нередко замечал, как меняется лицо невестки, когда она чем-то недовольна своим тестем, правда, пока молча, без гневных выпадов.

Евграф Платонович вздохнул и покорно, словно под гипнозом, произнес:

– Ну, пусть земля ей будет пухом, – и, залпом осушив рюмку, кулем плюхнулся на место.

Сидящие по обе стороны длинного стола оживились. Подняли рюмки и, не чокаясь, торжественно их осушив, потянулись к закускам. Что касалось кутьи, то она не всем пришлась по вкусу. Попробовав, кое-кто ее робко отодвинул, перенеся внимание на привычный закусь. На «Отдельную» колбасу за два двадцать и «Докторскую» за два девяносто. И сыр «Голландский», по нынешним временам, не просто раздобыть. Главное, в таком количестве! А куски курицы, жаренной в сухарях? Или треска, по вкусу чистый судак, не отличишь. Никак Сергей Алексеевич, несмотря на пенсию, все еще не отлучен от «большого корыта» обкомовского распределителя! И по сему присутствующие проявили особое внимание, когда Сергей Алексеевич поднялся со своего места. С минуту он мялся, выговаривал какие-то фразы, добиваясь внимания. Хотя гости, оставив застольные заботы, всем своим видом подчеркивали уважение к хозяину большой и богатой квартиры. Постепенно жидкий старческий голос Сергея Алексеевича креп, обретал былую властную интонацию. Он вспомнил о том, как Антонина Николаевна вошла в их семью, в далеком пятьдесят девятом году. И за все двадцать семь лет у них ни разу не было никаких конфликтов.

Особенно, если учесть характер его, Сергея Алексеевича. И в этом полностью заслуга покойной, которая как мать относилась к своей невестке Наталье. А любовь Антонины Николаевны к внуку не имела границ. Она даже прописала к себе Андрона, чтобы мальчик, когда придет время, имел свою крышу над головой.

– Ладно, Сережа, пора и помянуть Антонину, – прервала Татьяна Саввишна.

– Погоди, Татьяна, наша сватья заслужила! – властно осадил жену Сергей Алексеевич. – Еще я хочу сказать, что своей жизнью Антонина преподала мне, старому дураку, особый пример терпимости в некоторых важных вопросах. И еще! Я хочу пожелать. Когда она повидает на небесах своего мужа, дорогого нам Наума Самуиловича, она скажет ему, что встретили они нас одними, в том, пятьдесят девятом. А ушли от нас, от других, в этом, восемьдесят шестом. Такой вот расклад получился.

Слушали Сергея Алексеевича со вниманием. Но не вникая в суть сказанного и не уточняя непонятное – слушали и слушали. Желая вновь осушить рюмки и вернуться к еде. К чему и приступили, едва старик-хозяин присел на кончик стула.

Шум застолья набирал высоту. Многие хотели что-то сказать о покойнице. О ветеране труда, старейшем работнике Аптекоуправления, провизоре с более чем полувековым стажем. Вспомнили, что уже «во всем мире» спасают больных ишемией и гипертонией, а в Америке делают операции на сердце даже глубоким старикам, и те бегают, как зайцы. Только в Союзе лечат индийским адельфаном, о котором в самой Индии давно забыли.

Евсей сидел неподвижно. Ему давно хотелось уединиться, но он продолжал оставаться на месте, точно пригвожденный. Поначалу его еще донимали вниманием, ждали, что он скажет о матери несколько слов. Потом отстали. Что ему сказать этим малознакомым, а то и вовсе незнакомым людям о своей матери? О женщине, которую он видел рядом с собой пятьдесят два года? Все фразы бессмысленны и пусты. Он и водку не пил, только пригубил рюмку после слов Сергея Алексеевича, озадачивших Евсея туманным подтекстом.

В чистый стеклянный прямоугольник балконной двери дробно застучали крупные капли. Весь день собирался дождь и наконец проявился.

– В дождь уходить хорошая примета, – промолвила Татьяна Саввишна, поправляя гардины над дверью, – Покойника в дождь ждет божья благодать.

Гости дружно согласились, мол, по заслугам и награда. И с похоронами успели, а то в такой дождь, у могилы не особенно помитингуешь, вмиг промокнешь, и укрыться негде, только что в кладбищенской синагоге. А там в крыше пролом черным толем прикрыли. Сколько денег ни жертвуют богатенькие евреи всего мира на ремонт – что Хоральной синагоге на Лермонтовском проспекте, что той, кладбищенской, – все по карманам своим распихивают местные фарисеи из общины. А в каком состоянии мемориальные памятники? Стыдоба! Бюст самого Антокольского, великого скульптора, уперли с надгробья. Нет, все же надо было Антонину Николаевну хоронить на православном кладбище, что рядом, через железную дорогу. Ведь она была православная. И верила! В квартире на Таврической иконки висели. И в церкви надо было отпевать, по-людски, как принято. А то, что сама не велела отпевать, так это блажь. Говорила, что не может лежать подле мужа после христианского отпевания, грех это по еврейским законам. А без мужа ей никак! Конечно, можно мужа перезахоронить. Вон, на Русском кладбище Имени 9 января, что через дорогу – полно еврейских могил. А на Еврейском – ни одного креста не увидишь, блюдут евреи чистоту перед своим Богом.

Слух Евсея принимал приглушенные голоса гостей, пробуждая память. Вспомнил, как мама в свое время настаивала, чтобы отца похоронили именно на Еврейском кладбище, хотя тому ровным счетом было плевать. Он был убежденный атеист, из старых беспартийных коммунистов, без всяких предрассудков. Но мать считала, что он должен покоиться там, где лежит его отец Самуил. И, посещая отца, непременно заглядывала с цветочками к тому чудаку деду Муне, могилу которого безошибочно находила в хаосе кладбищенского хозяйства. И на протяжении своей вдовьей жизни, при случае, не раз говорила о том, что хочет быть похороненной только рядом со своим мужем Наумом. Особенно настырно она адресовала свой завет Сергею Алексеевичу. Она полагала, что Евсей, благодаря своему характеру, может похоронить ее там, где меньше будет волокиты. Тогда опасения матери Евсея не обижали. А сейчас, в эти минуты, в обострении чувств вины перед матерью, Евсей счел ее опасения до боли справедливыми. Казня себя какой-то сладострастной казнью, Евсей поднялся и на вялых, обмякших от сидения ногах, прошел в кабинет Сергея Алексеевича.

Едва прикрыв за собой дверь, он зарыдал. Впервые за весь этот бесконечно долгий, тяжелый день.

Медленно, точно в тумане, он прошел к просторному старому дивану, прозванному Сергеем Алексеевичем штабным лежаком. Скрипнули и притихли видавшие виды пружины.

Евсей зримо представил себе желтую летнюю землю, сложенную лопатами в могильный холмик. Переломленные стебли множества цветов – на случай если ушлый кладбищенский люд задумает украсть цветы для продажи на рынке или у метро. Как ни странно, именно переломленные стебли придавали цветам-инвалидам особый символ утраты и горя. Венков на могиле было всего два. Один, скромный, с бумажными ромашками – от коллег по работе.

Второй – роскошный, большой, с живыми розами и лентой – от семьи Майдрыгиных. Он и венчал могильный холмик. Кто-то порывался и на венке переломить стебли роз, но Сергей Алексеевич запретил.

И эта картина воочию стояла сейчас перед глазами Евсея. Он, точно мальчик, рукавом рубашки размазал по щеке слезы.

– Возьми мой платок, – услышал над собой голос Натальи.

Пальцы Евсея ощутили прохладу шелковой ткани. Не поднимая опущенной головы, Евсей вытер платком глаза и щеки.

Наталья села рядом на диван и, обхватив плечи мужа, прижала его к себе.

– Что делать, Сейка, судьба распорядилась, – прошептала Наталья.

– Ах, Наташа. Мне так тяжело, – Евсей вдыхал прохладу шелковой ткани платья жены.

– Понимаю, Сейка. Мне тоже тяжело. Я любила маму, ты знаешь.

Евсей слабо кивнул. Действительно, за все годы он почти ни разу не слышал из уст жены недовольства свекровью. Лишь в последнее время, после неожиданной женитьбы Андрона, в их отношениях что-то разладилось. Наталья, зная упрямство сына, старалась активно не перечить его желаниям. Антонина Николаевна, наоборот, была резко против, полагая, что «лубочная кукла» не пара ее внуку, аспиранту-физику. Так, кстати, считал и Евсей, но помалкивал.

– Да, ты удивительно ладила с мамой, – произнес Евсей тоном, в котором звучало «не так, как со мной», но удержался и добавил: – Жаль, если украдут розы из венка.

– Не украдут, – ответила Наталья. – Я вернулась и переломила стебли. Все пальцы себе исколола.

– Где? – тихо спросил Евсей.

Наталья протянула пальцы, кончики которых и впрямь помечали несколько меленьких точек.

– Смотри, и верно, – Евсей подобрал руку жены и поднес ладонь к своим губам.

Порой печаль до умопомрачения обостряет жажду ласки. Когда отступает всякая логика. Вероятно, так и проявляет себя один из необъяснимых и могучих капканов, которые природа подносит человеку в минуты отчаяния как единственное лекарство.

Евсей вдыхал запах ее кожи. А тонкий легкий шелк черного платья усиливал этот запах, до головокружения распаляя желание. Возвращая молодость и забытую страсть. И женщина, от которой исходил этот запах, казалась не та, что он знал без малого тридцать лет, а другая – незнакомая и до безумия манящая.

Брови Натальи изогнулись в удивленной догадке, собрав на лбу рябь меленьких складок, а глаза, помолодев, смотрели на Евсея с понимающим лукавством.

– Не остынешь? – спросила Наталья, заранее предвидя ответ.

Евсей покачал головой и что-то глухо пробормотал, словно теряя сознание.

Сильным движением плеч Наталья освободилась от объятий мужа. Расстегивая на ходу пуговицы легкого платья, она шагнула к двери кабинета, плотнее их затворила и защелкнула «собачку» английского замка.

А через четыре года, в апреле девяностого, ушел из жизни и Сергей Алексеевич Майдрыгин.

Евсей узнал об этом случайно, просматривая газеты в городской библиотеке Ялты.

Дело в том, что дома, в Ленинграде, уже целый месяц не знали о местонахождении Евсея. Журнал «Растениеводство» предложил ему написать статью о старейших виноделах Крыма. И выписал командировочные. А Евсей и рад был отправиться хоть к черту на рога, лишь бы убраться подальше от города, изнуренного политико-экономическими переменами, названными Перестройкой. Да и жизнь в семье стала совершенно невыносимой. Не скандалами, нет. Их как раз в последнее время поубавилось. Возникла иная мука – Евсей ощущал вокруг себя стену отчуждения. Казалось, должно быть наоборот – он сдался, не особенно перечил Наталье в ее мелких придирках, сторонился семейных отношений Андрона с его стервозной женой. К тому же молодые жили в приватизированной квартире покойной матери, у Таврического сада.

Тем не менее стена отчуждения становилась все прочнее.

С того далекого, затерянного в минувших годах вечера, когда Евсей перебрался спать в свой кабинет, он настолько с этим свыкся, что начисто забыл о причине, побудившей его оставить семейную спальню. И Наталью подобное положение устраивало. Никто не храпит и не сопит под ухом, не изводит нудными претензиями. А эпизодические визиты мужа в спальню ей даже нравились, особенно после того, как Евсей вновь убирался в свой кабинет. В такие минуты Наталья испытывала особое удовольствие. Одиночество после близости не менее приятно, чем сама близость. Пожалуй, лишь подобные встречи и составляли их брачный союз. Ну еще недолгие посиделки на кухне во время ужина. Обедали они порознь – Наталья на работе, в банке, Евсей там, где получалось, где позволяла бродячая жизнь экскурсовода, журналиста, лектора-литературоведа. Нередко он подрабатывал и другим способом – бомбил по городу на «жигуленке». Это был самый доходный заработок. Бывало, за пять-шесть часов набегало до ста рублей, по тем временам почти месячный оклад инженера. Правда, половина денег уходила на ремонт старенькой «копейки», а вторую половину он нет-нет да и подбрасывал молодоженам. Что нисколько не меняло к нему отношения стервозной невестки Гали.

Евсей – по наводке Генки Рунича – принял предложение журнала «Растениеводство». Плохо ли месяц пожить в теплом и ласковом Крыму, а не в раздираемом страстями, полуголодном, слякотном Ленинграде? Евсея политика не привлекала. Не то что его друга профессора Оленина. Эрик просто офонарел от происходящих событий. Он посещал собрания демократов, вовлекая своих студентов и аспирантов, выходил с плакатами и горлопанил у Смольного, писал статьи, в которых обличал коммунистов. Даже непонятно, откуда столько злобы накопилось у благополучного, удачливого профессора-физика.

Поэтому перспектива скорого возвращения в Ленинград Евсея не радовала. Он даже собирался продлить командировку за свой счет.

Раздумывая над этим, Евсей зашел в городскую библиотеку – там получали ленинградскую «Смену». Правда, газета давно не поступала в связи с общим бардаком, который захлестнул страну. Можно было обойтись и без газеты, но месяц отсутствия – срок значительный, когда каждый день преподносил сюрпризы, которые не могла представить самая изощренная фантазия. Поговаривали, что во дворе Большого дома, в котором размещался Комитет Государственной безопасности, жгут компрометирующие бумаги, и дым такой, что приезжают пожарники. Евсей этому не верил – слухи. Однако опубликованное решение Бюро обкома партии о возвращении православным Владимирского собора, превращенного властью в мерзкий складской свинюшник, наводило на мысль о серьезной панике среди большевиков – они добровольно никогда и ничего не отдавали, известное дело.

На сей раз крымская почта не подкачала. Едва Евсей развернул газету двухнедельной давности, как взгляд остановился на фотографии в черной траурной рамке. Внешность мужчины с волевым славянским лицом вызвала смятение – это же его тесть, каким Евсей его знал лет тридцать назад.

Некролог, подписанный «группой товарищей», извещал о кончине Сергея Алексеевича Майдрыгина, персонального пенсионера, несгибаемого члена партии, ветерана труда, фронтовика-орденоносца, видного общественного деятеля. Далее следовало соболезнование семье покойного и номер телефона для справок.

Кому как не Евсею был знаком этот номер! Евсей обошел несколько междугородних телефонных автоматов на приморском бульваре. Ни один не работал. Отчаявшись, он зашел в гостиницу «Ореанда» – здесь ему повезло. Разменяв полтора рубля на десять пятнашек, он принялся звонить в Ленинград. Натальи дома не было, а ее рабочий телефон в Городском банке Евсей не знал. Звонить Андрону бессмысленно, он наверняка в институте, а нарываться на невестку не хотелось. Придется звонить теще, Татьяне Саввишне. Но разговаривать коротко, по-деловому, будет неудобно, надо выразить соболезнование, выслушивать ее долгие объяснения. Пятнашек наверняка не хватит, надо разменять еще рубля три. Евсей вынул кошелек. Оставалось всего пятьдесят два рубля с мелочью. Билет на самолет до Ленинграда стоил тридцать девять рублей, ну еще полтора рубля на троллейбус до симферопольского аэропорта. А зачем звонить, если он собирается вернуться домой?! Тем более что похороны, судя по некрологу, состоялись две недели назад.

Евсей покинул гостиницу и не торопясь побрел по бульвару. Когда он только приехал в Ялту, голову кружил запах мимозы. Теперь же расцветала сирень. Кусты ее и олеандра гуськом выстроились вдоль набережной, доводя до светлого безумия своим нежным дыханием. Евсей присел на скамью. Подставил лицо теплым солнечным ладоням и прикрыл глаза. Ритмичный гул прибоя убаюкивал, погружая сознание в тихие ленивые мысли. Вспомнил, как демонстративно, с каким-то глупым эпатажем, уехал в командировку. Днем, пока Наталья была на работе, наскоро собрал чемодан и смылся. Оставил записку и полученные в жэке талоны на крупу и сахар. Поступил глупо, из какого-то мальчишеского окаянства. Вообще, если проследить, в его судьбе много подобного мальчишества.