Текст книги "Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет"

7

Девушка ушла от одного поэта к другому. Неприятно, конечно, но в принципе – дело-то житейское. Однако в тот раз обернулось все крайне неприятно.

Уже через день кто-то рассказал Бродскому о том, как именно его невеста отметила Новый год. Плюнув на конспирацию, Иосиф примчался из Москвы в Ленинград.

Бобышев в тот момент был прописан в знаменитом ивановском «Доме с башней». Бродский – в стоявшем на Литейном «Доме Мурузи». Когда-то по этим двум адресам располагались главные литературные салоны имперского Петербурга. Прошла целая вечность, но даже и вечность спустя поэты моего города продолжали жить именно по этим двум адресам.

Иосиф позвонил Бобышеву и хамским тоном предложил встретиться на полпути между их домами, ровно напротив Таврического сада. Место там пустынное. Бобышев подозревал, что дело может кончиться ножом в селезенку. Но все равно пришел. Бродский, не глядя ему в лицо, спросил, спал ли тот с Мариной? Руки он не вынимал из карманов, и вообще было видно, что от броска на противника его отделяют считаные мгновения. Бобышев ответил, что на такие вопросы мужчины не отвечают. Иосиф продолжал молчать и нервно поводить плечами. После этого Бобышев просто развернулся и ушел домой. А Бродского той же ночью взяли милиционеры. Он пытался поговорить с Мариной, но не успел. Как только он появился возле своего дома, несколько людей в штатском тут же окружили его, предъявили ордер, затолкали в козелок и увезли.

Кому в данной ситуации было сложнее – сразу и не скажешь. Бродский сидел в изоляторе КГБ на Шпалерной и сходил с ума от ревности. А Бобышев оставался на свободе, но и носу не мог показать на улице, потому что все понимали – арестован Иосиф именно по его, Бобышева, вине.

Сперва Дмитрий попытался сбежать на ту самую дачу в Комарово. План состоял в том, чтобы пересидеть там, пока у приятелей не утихнет первый приступ ярости. Однако буквально по его следам на дачу прибыла большая компания литераторов, которые объявили подлецу, чтобы с дачи он убирался вон. Бобышев вернулся в городскую квартиру, и тут все начало происходить всерьез.

Знакомые художники, прежде дарившие ему свои полотна, теперь без звонка являлись, молча снимали картины со стены, плевали в пол и так же молча уходили. После того как суд дал Бродскому восемь лет и сослал в Архангельскую область, прозаик Андрей Битов позвонил и вызвал Бобышева на дуэль до смерти. Бывший друг Рейн написал о нашумевшем адюльтере поэму – поэма пользовалась бешеным успехом среди тех, кто понимал о чем идет речь.

Литературные девушки теперь отказывались с ним не то что спать, а даже здороваться. И самое ужасное, что среди этих девушек была и Марина тоже. Сперва Бобышев еще ходил к ней в гости. Втроем (он, она и Маринина мама) они еще пили чай. А потом Марина плюнула на все, собрала вещи и уехала к Бродскому на поселение.

Трудно представить поступок глупее, но Бобышев поехал за ней. Взял на работе отгул, купил билет на поезд и поехал в Архангельскую губернию. Утром он прибыл в город Коношу. Единственная почтовая машина до села Норенское, где отбывал Бродский, к тому времени уже ушла. Бобышев почапал пешком. Тридцать километров через слякотный мартовский лес.

Он дошел до Норенского как раз в тот момент, когда Марина садилась в кузов грузовика, чтобы ехать назад. Бродский в зэковском ватнике и сапогах стоял рядом, провожал ее.

Бобышев позже писал:

Я кричу:

– Марина! Вот ты где! Я за тобой!

– Нет! – Иосиф кричит. – Марина, слезай, ты никуда не поедешь!

– Нет!

– Да!

– Нет!

– Да!

Марина лезет через борт, спускается. Я за ней. Мы втроем входим в избу через дорогу напротив. Дальше что – непонятно. Но я знаю, зачем я приехал. За кем.

Громадная скрипучая изба. Входим в малую комнату: стол, заваленный книгами и рукописями, две лежанки. На полу – картонный короб с сигаретами «Кент». На стене, над одной из лежанок – остро заточенный топор.

– Что тебе здесь нужно? – зло спрашивает Иосиф.

– Ты знаешь. Я приехал за ней.

– Она отсюда никуда не уедет.

– Нет. Уедет. Со мной.

Взгляд на топор. Взгляд мой туда же.

– Я без нее никуда не уйду. Только вместе.

– Нет. Она останется здесь.

Взгляд на топор. Взгляд туда же.

– Нет, уедет.

– Нет, не уедет.

Тут вмешивается Марина, обращаясь к нему:

– Я тебе все сказала. Я уезжаю сейчас.

– Нет, ты не можешь. И машина ушла.

– Ничего. Я должна. Хоть пешком.

Мы вышли и направились к лесу. Поле кончалось. Дальше дорога, темнея и суживаясь, углублялась в лес. Все. Здесь я должен стоять за Марину.

– У меня в руках ничего нет, – показал я ладони Иосифу.

– У меня тоже!

Мы сжали кулаки и заходили индюками один вокруг другого. Но тут опять вмешалась Марина. Что-то быстро сказав Иосифу (обещание? ложную клятву?), она зашагала к лесу. Я – с ней. Он остался стоять у края поля.

Размахнувшись, я далеко закинул в талую воду токарный резец, лежавший все это время у меня в кармане пальто.

– Что это было? – тревожно вскинулась Марина.

– Так, ничего.

Конечно, это был не ножик. И не топор. Так, железка, для весу. Но можно было проломить ею череп.

8

Собственно, это был конец истории.

Отсидев положенное, Бродский вышел на свободу. Еще через шесть лет он выехал на ПМЖ за пределы Советского Союза. В 1989 году получил Нобелевскую премию по литературе. Последним из русских авторов.

Маленьким, семилетним, я жил ровно напротив «Дома Мурузи». По утрам мама иногда посылала меня в магазин за молоком. Проходя мимо громадного здания, я, бывало, натыкался взглядом на надпись мелом: «В этом доме жил великий русский поэт Иосиф Бродский». Это было что-то вроде самодельной мемориальной доски, которую рисовали поклонники эмигрировавшего поэта. К полудню надпись обычно стирали милиционеры, но через месяц-другой она появлялась снова.

В 1982-м году в США эмигрировал и Бобышев. Разумеется, поэты никогда больше не общались и никаких дружеских отношений не поддерживали. Когда я слышал о Бобышеве последний раз, он был женат четвертым браком, а какие-то деньги зарабатывал чтением лекций в американских университетах.

Марина Басманова осталась жить в Ленинграде. Живет здесь и до сих пор. Через девять месяцев после той поездки в Норенское она родила сына. Роды были тяжелые. Марина чуть не умерла. Но обошлось. В конце 1980-х Андрей Басманов ездил к отцу в США, но отношения у них как-то не заладились.

Бродский вообще очень болезненно воспринимал все, связанное с Мариной. За два года до смерти он написал последнее стихотворение, посвященное ей:

Четверть века назад ты питала пристрастие к люля и финикам,

Рисовала тушью в блокноте, немного пела,

Развлекалась со мной. Потом сошлась с инженером-химиком

И, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях, в провинции и метрополии

На панихидах по общим друзьям, идущим теперь сплошною

Чередой. И я рад, что на свете есть расстояние более

Немыслимое, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

Ничего уже боле не связано. Никто их не уничтожил,

Но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,

Еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Глава девятая, и последняя
Пять углов

1

Несколько лет тому назад я пытался добиться, чтобы улицу Рубинштейна переименовали в улицу Виктора Цоя. Приводил аргументы типа того, что Цой – один из главных городских брендов, и как раз на данной улице располагался когда-то Ленинградский рок-клуб, а что за Рубинштейн имеется в виду, и какое отношение к улице он имеет, неизвестно даже самым дотошным краеведам.

Впрочем, до конца это свое начинание я не довел. Разумеется, не довел… как и большинство прочих начинаний. Тем более что, если посудить здраво, к улице Рубинштейна имела отношение целая куча звезд первой величины и помимо Цоя. Улица-то всего ничего – от Пяти углов до кафе «Макдоналдс» шесть минут ходьбы. Но на этих шести минутах уместилось ох как немало. Тут можно писать по книжке чуть ли не про каждый дом, и каждая книжка будет такой, что не оторвешься.

Всего один пример: дом, стоящий на Невском ровно напротив Рубинштейна. Сейчас в нем кинотеатр «Кристалл-Палас», и вроде ничего особенного собой он не представляет. Но помните ли вы, что именно с этим домом связано самое громкое убийство 1990-х?

Серое пятиэтажное здание. По фасаду отделано гранитом. В развеселые годы НЭПа здесь жила красотка-актриса Зинаида Райх, вторая жена Сергея Есенина. Она родила ему двоих детей, которых поэт отказался признать своими: «Слишком черные… Есенины черными не бывают». Зинаиду потом, несколько лет спустя, жутко и непонятно убили, буквально искромсали ножами, и убийц никто не нашел. А летом 1997-го с чердака над квартирой Райх громыхнул выстрел, изменивший всю историю страны.

Неизвестный снайпер выпустил автоматную очередь в автомобиль вице-губернатора Маневича. Второй человек в городе, ближайший друг и соратник Собчака, Путина и Чубайса, человек, через руки которого шли все финансы города, – в то утро Маневич, как обычно, отправился в Смольный. Жил он на улице Рубинштейна, в том же доме, где за тридцать лет до него был прописан писатель Довлатов. Автомобиль успел доехать до пересечения с Невским и на минуту притормозил перед поворотом. В этот момент снайпер нажал на курок. Пули пробили крышу авто, грудь вице-губернатора и застряли в сиденье дорогой машины.

По дерзости и значению убийство Маневича стоит сравнивать разве что с убийством президента Кеннеди. Невский проспект, самый центр города, всего одна автоматная очередь – и Петербург лишается главного финансиста. Вскоре после этого бывший мэр Собчак был вынужден бежать из страны, его заместителю Путину пришлось уехать в Москву, ну а то, что было дальше, думаю, вы помните и без меня.

2

Странно, что никто в моем городе так и не додумался водить экскурсии по местам самых громких петербургских убийств. Иногда я думаю, что, может быть, этим стоило бы заняться мне. Я показывал бы экскурсантам то место перед Кунсткамерой, где автомобиль одного из топливных королей Петербурга был прямо на ходу, как в кино, подбит из ручного гранатомета. Водил бы их в бар, куда каждый день ровно в три пополудни заскакивал городской смотрящий с неоригинальным псевдонимом Кирпич, чтобы выпить бокальчик мартини с оливкой, – и в котором как-то (в одну минуту четвертого) он получил-таки пулю в голову.

Легендарный ленинградский криминал очень быстро превратился в очень мерзкую компанию. Однако все, кто с ним сталкивался, подтвердят: у истоков явления стояли вполне симпатичные молодые люди. Да, к концу 1990-х их стало не рассмотреть из-за кепок понаехавшего в город провинциального бычья. Но начинали этот бизнес вполне себе обаятельные робины гуды. Из тех, знаете, кто и кокс с кончика ножа понюхает, и спонсором первых русских хип-хоперов выступит.

Большинство из них начинали с фарцовки. Этот подзабытый термин означает бизнес, который тогда делали с иностранными туристами: меняли им валюту или покупали то, чего в СССР было не достать. Москвичи любят говорить, будто новые времена для страны настали после Фестиваля молодежи в 1957-м, когда в страну впервые приехало множество иностранцев. Это, конечно, глупость, на которую не стоит обращать внимания. Москвичи, как обычно, пытаются выдать свои местечковые иллюзии за глобальную истину. Уж где-где, а в Ленинграде туристов и иностранных моряков хватало даже в самые хмурые сталинские годы. Пластинки с американским ритм-энд-блюзом у нас продавались уже лет за пять до того Московского фестиваля, а уж в джинсах по Невскому в 1960-х ходили даже школьники.

Иностранцев в портовом городе Ленинграде хватало. А уж там, где есть богатенькие буржуйские туристы, обязательно появятся и те, кто станет на них зарабатывать. Уже в 1960-х одна из галерей «Гостиного Двора» получила название «Галёра». Тут, на «Галёре», у фарцовщиков можно было купить все: от ментоловых сигарет и порножурналов до больших партий бытовой электроники или валюты, которая ходила тут в таких объемах, что следователи КГБ просто падали в обморок.

Иногда здесь же, на «Галёре», в те годы можно было встретить долговязого, нескладного, восточной внешности паренька. Звали его Сергей Мечик, хотя сегодня он больше известен под псевдонимом Довлатов. Компания подпольных ленинградских литераторов и компания подпольных ленинградских коммерсантов были связаны тысячью ниточек. И те и другие сидели в одних и тех же ресторанах, слушали одних и тех же джазменов и ухаживали за одними и теми же девушками. Последний факт молодого Довлатова угнетал особенно.

О своей попытке податься в бизнес он позже написал несколько рассказов. Один из них, если вы помните, посвящен покупке у финских туристов промышленной партии синтетических носков. Однако своим на «Галёре» Довлатов так и не стал. Жизнь фарцовщика была вечным балансированием: либо сядешь, либо будешь вынужден стучать на собственных дольщиков. Устав от всего этого, Довлатов предпочел уйти в армию. Можно сказать, что в вооруженные силы он не ушел, а сбежал. Потому что жизнь на гражданке для него становилась уж слишком невыносима.

Сам он позже так описывал свои мотивы:

Когда-то я был толстое, добродушное дитя, а вокруг меня хлопотали многочисленные дяди и тети. Поскольку дитя было задумчивое, они провозгласили, что это мудрое дитя.

Потом мальчик учился в школе. Учился прилежно, но без блеска. Последние три года учился в художественной школе. Одновременно в газете «Ленинские искры» печатал стишки. Довольно-таки дрянные.

Мальчик привык к тому, что он вундеркинд. Это было приятно. Потом поступил в университет. Поступил без особого труда и опять учился прилично, хотя опять без блеску. И еще года полтора жил довольно благополучно.

Путался с компанией подпольных поэтов. Они очень быстро осточертели своим нытьем, вечной злобой и внутренней хилостью. Потом долго болтался на Невском проспекте, дрался и даже позволял себе шутить с Уголовным кодексом, не зная того, что Уголовный кодекс совершенно не понимает шуток.

Дальше было вот что. Парторг университета объявил мне, что парторганизация не испытывает ко мне политического доверия. Поэтому мне запретили работать в системе «Интурист». Дело в том, что с третьего курса я работал переводчиком в молодежной гостинице «Дружба» на улице Чапыгина. И в то же время у меня возникли неприятности, так сказать, личного характера. Кроме того, у меня вдруг обнаружились громадные долги.

Если бы все это свалилось на меня постепенно, я бы выдержал. Но поскольку это произошло одновременно, я запузырился, изругал университетское начальство, утомил знакомых серией неудачных самоубийств и отбыл в Республику Коми.

Неприятности «личного характера», о которых упоминает Довлатов, связаны с его первым браком. Довлатов был женат дважды, а его первую жену звали Ася Пекуровская. Она была, наверное, самой блестящей девушкой тогдашнего Ленинграда.

3

Довлатов и Ася познакомились зимой 1959 – 60года. Вроде бы познакомил их Иосиф Бродский. Вроде бы дело происходило на поэтических чтениях, которые Сергей пробовал устраивать в квартире родителей.

Сама Пекуровская вспоминала об этом так:

Сережа познакомился с Осей у себя дома, на улице Рубинштейна, куда Ося был приглашен на авторское чтение стихов. Встреча их закончилась обоюдной неприязнью.

У каждого были на то свои причины: Бродский тогда был в меня влюблен и усмотрел в Сергее соперника. А Сережа занял снобистскую позицию и счел, что у Оси никакого поэтического дарования нет. Я, кстати, была с ним согласна.

К приходу гостей на стол были выставлены угощения. Посреди стола стояло блюдо с целой горой грецких орехов. Ося встал у рояля и приготовился читать, но взоры всех были направлены исключительно на орехи.

Чем дольше он читал, тем ближе к орехам переползали гости. Наконец, плюнув на условности, к Осе просто обернулись спиной.

Дочитав только что написанное «Шествие», Ося сложил листки, не взглянул на угощение (от него все равно остались лишь жалкие крохи) и направился к выходу. Дойдя почти до двери, он посмотрел куда-то на книжную полку и сказал:

– Прошу запомнить: сегодня освистали гения!

Пекуровская была красавицей. Ее называли ленинградской Жаклин Кеннеди-Онассис. Влюблен в нее был не только молоденький Бродский – ухаживать за Асей для литераторов той поры было что-то вроде перехода в высшую лигу. Специально чтобы посмотреть на знаменитую чаровницу, из Москвы приезжали прозаик Аксенов и поэт Вознесенский. А уж ленинградские звезды были у ее ног все до единой.

Прозаик Валерий Попов вспоминал:

Асю я встретил задолго до Довлатова. Ее звезда взошла намного раньше. Помню знаменитое в начале 1960-х кафе «Север». Таких красивых, элегантных, интеллигентных людей и в таком количестве я не встречал больше нигде и никогда. Из полумрака кафе появляется легендарная Ася и подходит ко мне. Не помню, кто нас знакомит, – помню только ее.

Громадные, темные, слегка матовые, насмешливые глаза. Удивительно гладкая, «нездешняя» кожа. Эпатирующий короткий ежик, уже тогда с сединой, наверное, еще искусственной.

Красота, обаяние, насмешка – вот тогдашняя Ася.

– Погоди, Фима! Дай поговорить с умным человеком! – через плечо бросает она своему верному оруженосцу Фиме Койсману, знаменитому адвокату и, по слухам, самому богатому человеку города. Фима что-то обиженно бормочет.

Ее только что исключили из университета, и она устроилась работать на фабрику мягкой игрушки, но от этого совсем не изменилась. С ее весельем, умом, страстью к интригам и розыгрышам, Ася была безусловно в центре тогдашней блестящей жизни. И все тянулись к ней. В свою свиту она включала и меня, хотя я и пробовал доказывать, будто это я включил ее в свою. Смыслом жизни для Аси была игра, шутка.

Какое-то время после того вечера с грецкими орехами Ася еще считалась по инерции девушкой Бродского. Но потом Иосифу понадобилось уехать куда-то по делам, а когда он вернулся в Ленинград, то обнаружил, что поезд ушел: Ася уже девушка Довлатова.

Огромное конкурентное преимущество Довлатова состояло в том, что у него для встреч с избранницами имелась собственная, отдельная комната. В отличие от Бродского и его приятелей-поэтов. Те ютились с родителями по переполненным коммуналкам и, бывало, лишали невест невинности где-нибудь на чердаке или на скамейке в парке.

Довлатов же занимался личной жизнью дома. Почти сразу после того, как они с Асей познакомились, Сергей сделал барышне предложение. Впрочем, он часто делал предложения знакомым девушкам. Это почти ничего не означало.

В тот раз дело было так. Во время какой-то из вечеринок на стол было выставлено несколько бутылок вина и бутылка водки. Закуски не было вовсе. Пить водку не закусывая никому не хотелось, но Ася настаивала именно на водке.

– Ты же не сможешь выпить бутылку водки без закуски. Зачем и предлагаешь?

– Почему не смогу? Смогу!

– А из горлышка?

– И из горлышка смогу!

Участники вечеринки заинтересовались. Асе было предложено пари. Условия были такие: если водку она все-таки не допьет, то выйдет за Довлатова замуж. Пекуровская согласилась.

Водку девушка допила до дна. И замуж за Довлатова не пошла. Какое-то время она вообще никуда не могла ходить: ей действительно здорово поплохело, но собутыльники откачали, все обошлось.

Идея насчет замужества, впрочем, обоим участникам пари запомнилась:

Душное лето 1961 года мы провели в опустевшем Ленинграде, который в летние месяцы был населен лишь туристами и дворцами итальянских зодчих времен барокко и рококо. Почти каждый день мы искали спасения от болотного удушья на даче или пляжах Финского залива.

Сережа всегда считал своим главным достоинством умение развлекать. Он мог подойти и поцеловать на улице незнакомого старика. После чего принять деловой вид и зашагать прочь, оставив обласканного незнакомца в недоумении.

В транспорте Сережа никогда не садился. Он любил нависнуть над вами и привлекать внимание пассажиров особой гримасой. Заговорив вызывающе громко, он замирал, сморщив нос и раздув ноздри, до тех пор пока кто-нибудь не реагировал на его поведение.

Однажды мы стояли в тесном тамбуре пустого вагона и Сережа, как обычно, без остановок кого-то передразнивал и кривлялся. А я смотрела на него и думала: что станет с его перекошенным лицом, если поезд вдруг на полном ходу остановится?

– Ты даже не притворяешься, что слушаешь меня.

– Извини, – говорю. – Задумалась.

– О том, как тебе от меня избавиться?

– Скорее, о том, как мне к тебе приблизиться.

И она к нему приблизилась: осенью Пекуровская переехала к Довлатову на улицу Рубинштейна. Сергей называл ее «моя Асетрина». Они жили вместе, они были почти что муж и жена. Но все-таки «почти». Довлатов заполучил самую желанную девушку города, но при этом вовсе не желал отказываться от плюсов независимой жизни.

Свою Асетрину он ревновал. Мог запереть ее в комнате на ключ и уйти на всю ночь. А сам за то же время успел поухаживать (успешно) практически за всеми ее подругами. И, возвращаясь домой, бывало, хвастался подвигами. По крайней мере так много лет спустя рассказывала в мемуарах сама Пекуровская.

Как-то он пришел домой с блондинкой-финкой. На тот момент Довлатов учился в универе, на отделении финно-угорской филологии (там учились почти все ленинградские фарцовщики) и подрабатывал переводчиком. Финка же приехала в Ленинград как туристка и искала приключений. Втроем (Довлатов, Ася и финка) они пообедали. Потом Ася стала мыть посуду, а Довлатов с гостьей долго пили чай. После чего Сергей сказал, что они, наверное, сходят в кино, вернется он поздно, Асе лучше его не ждать. И вместе с новой подружкой ушел.

Это стало последней каплей. Она собрала вещи и сбежала. Но – не к родителям, на соседнюю улицу Жуковского, а к Алику Римскому-Корсакову, правнуку известного композитора, который жил на улице Маклина. Уж там-то (считала Ася) Сергей ее не найдет.

Но он ее нашел.