Текст книги "Грешники"

Часть третья
От клуба DecaDance до клуба «Опиум»
(1998–2005)

 
Если утро наступает в три,
Через два часа уже зажгут фонари.
Уже кончился день,—
А я только встал!
А я только что встал – и уже устал!
Уставал, когда работал и когда учился в школе,—
А теперь немного устал от этого рок-н-ролла.
 

Федор Чистяков

Некто из племени Левиина пошел и взял себе жену из того же племени. Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца.

Но не могши долее скрывать его, пошла, взяла корзину из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив туда младенца, поставила в тростнике у берега реки…

Книга «Исход»

Глава 14

Из Америки в Россию я вернулся в середине десятилетия. Для страны это были самые тяжелые годы. Непредсказуемые цены, гиперинфляция, в начале недели пакет молока стоит десять тысяч рублей, а в конце – уже сто пятьдесят тысяч. Выйди на улицу, и почувствуешь – воздух пахнет безумием. Коммерсанты наживали несметные миллиарды, а бандиты по всему городу гонялись за коммерсантами – хотя еще вчера и те и другие сидели во Дворце молодежи за одним столиком.

Со школьных времен у меня сохранилось три особенно близких приятеля. Пока я жил в Нью-Йорке, один из них открыл полиграфический бизнес, но собственные партнеры все у него отобрали, повесили на парня кучу долгов и довели до того, что он вообще сбежал из страны. Сегодня основанное им предприятие – одно из крупнейших в России. А парень на пособие по безработице живет в Швеции.

Второй друг стал реальным бандитом. Теперь он даже спал с заряженным пистолетом в руке. А третий в начале 1990-х был безработным и числился на бирже труда. От этой биржи его направили на какие-то экономические курсы и после курсов распределили поработать в милиции. Раньше он нелегально менял иностранцам валюту, дружил с DJ-ми, пачками жрал марки и первым рассказал мне о техно-музыке. А сегодня парень – майор отдела по борьбе с экономическими преступлениями.

Когда после долгого пребывания на Западе ты приезжаешь в Россию, тебе придется некоторое время переламываться, проходить период болезненной адаптации. Первые полгода я просто отлеживался. Чем заниматься дальше, я совершенно не представлял. За окном лежал совсем не тот город, к которому я привык.

О том, чтобы куда-то сходить, не было и речи. Во-первых, я полностью выпал из тусовки. А во-вторых, выходить из дому в те годы вообще было немного страшно. Как-то, в начале 1997 года, мне позвонила девочка, с которой в Нью-Йорке мы жили по соседству. Теперь она приехала в Петербург и планировала повеселиться.

– Сходим куда-нибудь? – предлагала она.

– Я и понятия не имею, куда теперь ходят, – бурчал я.

Тем не менее мы поехали клубить. Начали с заведения «Конюшенный Двор». Это была дискотека с баром на набережной канала Грибоедова. По выходным ведущим шоу-программ там выступал молоденький Дмитрий Нагиев. В клубе знакомая отыскала нескольких девочек, с которыми пересекалась еще в Нью-Йорке. Они объяснили, что задерживаться в «Конюшенном Дворе» нет смысла. Настоящее веселье начинается в «Тоннеле», ближе к полуночи. Скоро все поедут туда.

– Сейчас! Сейчас! Скоро поедем! – говорили девочки. – Надо только заскочить, взять все что надо – и мы сразу поедем в «Тоннель»!

Что взять – не мог понять я. Мой наркотический опыт годился для Нью-Йорка, но в психоделическом Петербурге он выглядел жалко. Тем не менее мы заехали, купили, отправились в «Тоннель» и славно провели время. Первый раз за полгода я провел ночь не дома. Только тут я почувствовал, как соскучился по ночной жизни.

Моя нью-йоркская знакомая планировала заскочить в Петербург на недельку, но обнаружила, что здесь куда веселее, чем в Штатах. Девочка была действительно очень красивой. Все у нее здесь складывалось удачно. Она осталась в городе почти на год. Самые закрытые вечеринки для нее становились открытыми, а меня она постоянно таскала с собой. Постепенно я возвращался к той жизни, к которой привык. Спустя еще год я стал ходить на вечеринки уже еженедельно.

В середине 1990-х музыкой заниматься я перестал. Рок-н-ролл был никому не нужен. Каждую неделю теперь проводились большие рейвы. Чтобы заработать на жизнь, я ходил на техно-parties и торговал психоделиками.

Тогда в городе уже появились люди из электронного поколения: DJ Грув, группа Not Found и еще приблизительно 3–4 электронных коллектива. Проблема была в том, что и электронным музыкантам тоже ничего не платили. Единственный источник заработка для них состоял в том, чтобы за копейки накупить в городе кислоты, поехать в Москву и продать ее там в пять раз дороже. Бизнес был прибыльный. Именно на эти деньги были укомплектованы техникой первые русские студии.

Я ни о какой студии не мог и мечтать. Зато как-то на вечеринке я познакомился с двумя ребятами из группы «Фантом» – Мишей Малиным и Олегом Костровым. В те годы в Петербурге жил известный продюсер и музыкант Брайан Ино. Миша Малин быстро сориентировался и стал любовником жены Брайана. Эти отношения у них складывались неплохо, и скоро Ино подарил Малину студию. С сегодняшней точки зрения, выглядела она достаточно уёбищно. Но в те годы техники такого уровня не было ни у кого в стране.

Малин трясся над своей студией и дико ревновал, если там происходило что-то не связанное с ним. Он не подпускал к студии даже своего напарника Кострова, а тот под влиянием наркотиков видел в их кретинских отношениях какой-то сложный психоделический символ. Тогда все читали Кастанеду и во всем искали символы. Карлос Кастанеда был Карлом Марксом русской психоделической революции. Думаю, нигде в мире он не был так популярен, как в России начала 1990-х. Костров читал эти плохо отпечатанные, разваливающиеся в руках брошюрки и говорил, что Малин – это символ, и студия – тоже символ, и вообще все на свете – один большой символ, но скоро грядет великое освобождение.

В 1997 году вместе с Костровым я попробовал опять играть музыку. Для нашего дуэта я взял старое название «Нож для фрау Мюллер». Нам приходилось прятаться от Малина и приходить в студию по ночам. Работа продвигалась очень медленно, а когда что-то начало наконец получаться, Костров окончательно разругался с Малиным и сбежал в Москву.

Вскоре Сергей Курёхин предложил мне выпустить пластинку в Японии. Он договорился с каким-то безумным японским лейблом, что те выпустят молодых петербургских музыкантов. Я бросился звонить Кострову. Тот сидел в Москве, тусовался с музыкантами из группы Triplex и орал, что играть надо только хаус.

– Какой хаус, Олег?! – объяснял я ему. – Курёхин в Японии предлагает издаться! Смотри как круто!

Мы вернулись в студию и начали писать пластинку «НеЧеловек-Видимка». К тому времени Малин окончательно погрузился в психоделики. Было ясно, что от него лучше держаться подальше.

Кончилось тем, что парня арестовали и отправили в тюрьму «Кресты». Оттуда Малин умудрился связаться с Брайаном Ино, и тот внес залог за освобождение. Малин вышел на свободу, но было уже поздно. Наркотики полностью разрушили ему печень. Почти сразу после освобождения Малин умер.

Конец 1990-х был временем чистки рядов. Те, кто на славу повеселился в начале десятилетия, теперь умирали один за другим. Когда вместе с Костровым мы закончили запись альбома, умер Сергей Курёхин. Наш материал оказался никому не нужен. Других лейблов в России тогда просто не было.

Только спустя довольно много времени, какую-то активность в этом смысле развил Илья Бортнюк.

Идея записывать музыку и вообще заниматься рекорд-бизнесом крутилась у меня с самого начала. Еще начиная работать в TaMtAm’е, я постоянно думал: как бы все, что я здесь слышу, записать?

Первый раз я попробовал всем этим заняться в 1994-м. Тогда я основал крошечный лейбл «Крек-Трек» и выпустил сборник «Русская indie-музыка. Vol. 1». Туда вошли все главные звезды городской независимой сцены: «Югендштиль», «Нож для фрау Мюллер», Pep-See, Vine… Тираж сборника составил сто экземпляров. Сделать на этом хоть какие-то деньги было нереально.

Группы рок-клубовской волны успели вскочить в отъезжающий вагон. Их записи распространялись еще через советские сети. Для тамтамовских групп этой возможности уже не существовало. После 1991 года система полностью развалилась. В музыкальной истории страны зияет дырка размером в десятилетие. Обидно, что в эту дырку ухнуло все самое интересное, что было в русском рок-н-ролле.

Практически все из того, что звучало в TaMtAm’е, имело коммерческий потенциал. Я убежден: если бы в начале 1990-х в стране существовала бы хоть какая-нибудь структура, хоть один независимый лейбл – вся история русской культуры пошла бы другим путем. Группы стали бы звездами не спустя десятилетие, а прямо тогда. Девяностые стали бы эпохой небывалого музыкального бума. Но структуры не существовало. Почти ничто из музыки начала 1990-х записано не было, а то что было – так никто и не услышал.

…

В 1997-м на вечеринке в клубе «Планетарий» я познакомился с бизнесменом Олегом Тиньковым. Сам Олег жил тогда в Калифорнии, ежедневно ходил на концерты и прекрасно понимал, насколько прибыльным может быть рекорд-бизнес. Сразу же, прямо там, в «Планетарии», он предложил мне заняться выпуском пластинок.

Я по-прежнему не понимал, с какого бока ко всему этому подступиться. Однако подумал, мы встретились еще раз – и я согласился. В Петербурге у Олега тогда была сеть магазинов по продаже бытовой электроники «Техно-Шок». При этой сети существовало несколько музыкальных магазинов «Мюзик-Шок». Соответственно мой лейбл получил название «Шок-Рекордс».

Правда, Тиньков разочаровался в идее довольно быстро. Он дал четыре тысячи долларов на выпуск первого альбома группы «Кирпичи», но убедился, что быстрой и большой прибыли здесь не получится, и отошел в сторону. Во время нашей следующей встречи Олег сказал, что денег больше не даст, однако готов помочь с кредитом. Через его финансового директора я нашел кредит, а они за меня поручились.

Девяносто пять процентов русского музыкального бизнеса принадлежало пиратам. Но даже в такой ситуации заниматься звукозаписью имело смысл. Через фирму «Союз» мы стали поставлять продукцию на всю страну. Например, при отпускной цене $5–6 за диск тех же «Кирпичей» мы сумели продать около тысячи дисков. Это уже было похоже на бизнес.

Сперва весь штат компании состоял из меня одного. Потом он увеличился до трех человек. До этого на протяжении почти десяти лет я был наемным работником. «Шок-Рекордс» стал первым целиком моим собственным бизнесом. Впервые я мог попробовать заработать самостоятельно.

Я начал с воплощения юношеских грез. После «Кирпичей» я наконец спродюсировал альбом группе «Нож для фрау Мюллер». Об этом я мечтал с 1991 года. Потом мы сделали сборник групп, выступавших в Fish Fabrique и записали нескольких диджеев, выступавших на рейв-фестивале «Восточный Удар». А потом я встретил группу «Ленинград».

…

Клуб «Грибоедов» открыли музыканты группы «2ва Самолета». Для конца 1990-х это место стало тем же, чем TaMtAm был для начала десятилетия. «Грибоедов» почти сразу стал главным центром независимого искусства. Там проходили выставки, поэтические вечера, концерты совсем начинающих групп… Времена изменились, и масштаб был уже совсем не тот, что в TaMtAm’е, но я ходил сюда каждую неделю. Первый раз выступление «Ленинграда» я увидел тоже в «Грибоедове».

Вокалистом у них тогда был еще не Шнуров, а Игорь Вдовин. Концерт настолько меня впечатлил, что контракт группе я предложил в тот же вечер. И они почти сразу согласились. Как я понял, им уже поступали какие-то предложения, однако я успел первым.

Мы сели на студии и начали писать «Ленинграду» первый альбом. И тут в город заявились люди из московского издательства «О.Г.И.», которые тоже очень интересовались этим коллективом.

К этому времени мой первоначальный восторг по поводу рекорд-бизнеса уже поулегся. Я понимал, что в условиях тотального пиратства более или менее прибыльно издавать либо полную попсу, либо редкие единичные продукты вроде «Ленинграда». Ни на чем другом заработать невозможно. Поэтому за группу я держался изо всех сил.

Дело было в августе 1998-го. Москвичи приехали целой делегацией и сперва хотели группу просто перекупить. Я ответил, что контракт не продается. Тогда они стали разговаривать куда жестче. Пугать меня было глупо. В конце концов, это они приехали в мой город, а не я к ним. Москвичи не получили бы ничего – но в этот момент изменились обстоятельства. В стране грохнул дефолт – финансовый кризис 1998 года. К концу августа стало понятно, что весь мой бизнес окончательно рухнул. Контракт все-таки утек.

…

«О.Г.И.» раскруткой групп заниматься не умели вообще. И учиться не собирались. Парни из группы оказались предоставлены себе самим. Так что нет ничего странного в том, что скоро «Ленинград» утек от них в большую компанию «Гала-Рекордс». Спустя еще год та же компания предложила мне стать их директором по артистам и репертуару. Я вернулся к работе с «Ленинградом».

На подходе тогда был альбом «Дачники». Пробить его в газеты и на радио было очень сложно. Я редактировал тексты, контролировал запись, занимался маркетингом и с утра до вечера общался с «Нашим Радио», которые не хотели брать «Ленинград» в ротацию. Но в результате мы победили. Именно после «Дачников» стало понятно, что в России впервые за пятнадцать лет появилась собственная мегазвезда.

Но все это было позже, через несколько лет. А в августе 1998-го я снова был в самом низу. Рекорд-история для меня была окончена. Два года работы – и я вернулся туда, откуда начал. Никаких денег, и все надо начинать заново.

Психологически мне кажется, что 1990-е закончились не в Millenium, и не с приходом Путина, а именно в августе 1998-го.

Финансовые катаклизмы имели место и до этого. В 1991-м правительство затеяло обмен купюр, на котором сгорели все теневые капиталы советских времен. В 1993-м в стране бушевала гиперинфляция, и ценники в магазинах переписывали по два раза в день. Потом еще были ваучеры, финансовые пирамиды, обесценивание вкладов в Сбербанк… Катаклизмы превратились в привычный ритм жизни. К ним давно привыкли. Но то, что произошло в августе 1998-го, было реальной катастрофой.

У меня была компания, а у компании были долги. В августе 1998-го компании в один момент не стало, а долги остались. Сумма была относительно небольшая: десять или пятнадцать тысяч долларов. Но отдавать долги теперь было просто не с чего. Слава богу – удалось обойтись без неприятностей. Люди, помогавшие мне открыть этот лейбл, помогли и закрыть долг. Но дальше мне нужно было начинать с нуля.

В дефолт пострадали все. Те, у кого был серьезный бизнес, пострадали серьезно, а небольшие предприниматели вроде меня потеряли вообще все. Ты несколько лет хуячишь, а когда только-только начинаешь выходить из минуса, все в один момент накрывается. Ни денег, ни бизнеса! В 1998-м ощущение катастрофы было даже у людей, у которых и до дефолта-то ничего не было.

Дальше нужно было просто как-то выживать. Через два месяца после всеобщего краха Олег Тиньков предложил мне работать арт-директором его нового ресторана. Других предложений не было, и я согласился. Работа категорически мне не нравилась, но зато я как-то перебился в самые тяжкие времена.

Глава 15

Августовский дефолт 1998 года был катастрофой и одновременно – самой веселой вечеринкой десятилетия. Хаос превратился в полный хаос. Никто не представлял, в какую сторону развиваются события. Что всем нам грохнется на голову из завтрашнего дня, было непонятно, но думать об этом никто и не собирался. Мир рушился, а люди пили и веселились.

Жизнь, которую все мы вели предыдущие десять лет, напоминала клуб с очень строгим фейсконтролем. Правильные люди сидели внутри, а все остальные остались снаружи. Те, кому нечего было ловить днем, просто стали жить по ночам, а что происходит днем, нас не касалось.

Думаю, такой шанс выпадает не каждому поколению. Повсюду в мире люди должны были жить как положено, и только в Петербурге мы жили так, как хотелось. Мы спрятались, отгородились и десять лет не соблюдали вообще никаких правил. Это десятилетие было самым прекрасным в моей биографии.

Оно закончилось в 1998-м. Финал того лета стал чем-то невообразимым. Каждую ночь устраивалось множество вечеринок. Клубы были переполнены. Если ты не держал деньги в рублях, то в дефолт для тебя все вокруг стало фантастически дешево. Отовсюду звучала музыка. Я зарабатывал деньги в финских марках, а кое у кого еще оставались американские доллары. Люди праздновали наступление конца света и пили так, чтобы наутро уже точно не проснуться.

…

Свой первый приезд в Петербург я почти не помню: был очень пьян. Дело было в 1991 году. Шли последние недели советской власти.

Мы приехали большой компанией. Бросили вещи в гостинице и поехали любоваться достопримечательностями. Доехать удалось только до ресторана, который располагался в доме, где потом открыли клуб Hollywood Nights. Рубль тогда почти ничего не стоил. Мы заказали водки, шампанского и икры. Из ресторана мы отправились в пассажирский порт: там на пришвартованном кораблике тоже располагался какой-то ресторан. На кораблике играл джазовый оркестр. После водки я пил пиво. Уже под утро мы сидели в гостинице «Пулковская». Бар был битком набит бритыми типами в кожаных куртках. Я был невероятно пьян. Помню, как болтал с северными корейцами, которые пытались выдать себя за японцев, хотя у них на рожах было написано, что они именно корейцы, и именно северные.

Клубов в городе тогда, разумеется, не было. Но где-то в новостройках мы отыскали подпольную дискотеку и на следующий день пили там. Место располагалось прямо в подвале жилого дома. Иностранцы тогда были экзотикой. Девушки сами лезли к нам знакомиться. Одна, очень красивая, за руку тянула меня к выходу, звала ехать к ней домой и обещала, что мы станем смотреть MTV, потому что у нее, единственной в городе, есть выход на спутниковое телевидение.

Вместо того чтобы поехать к девушкам, я напился и заснул прямо за столом. Голову я положил на руки, а один пьяный русский парень, глядя на это, решил, будто я наклонился к его куртке, чтобы залезть в карман и что-нибудь украсть. Он озверел и, сметая столы, бросился на меня. Выбраться из клуба нам тогда удалось с большим трудом.

От алкоголя я почти не приходил в себя. Но одно я запомнил очень четко: запах, стоявший в ваших продовольственных магазинах. Это была жуткая вонь, больше всего напоминающая запах скисшего молока.

Запах, повсеместная агрессия, развлечься нечем… И все равно: в Петербурге тогда мне очень понравилось.

…

На тот момент я числился студентом Хельсинкского университета. Первое время я учился на факультете компьютерных технологий. Уже в 1990-м у меня был собственный электронный адрес. Тогда это было очень прогрессивно.

Как студент я взял у банка кредит под очень небольшие проценты. Все эти деньги ушли на то, чтобы кататься по свету. Перед Петербургом вместе с ребятами из группы я ездил в Берлин. Коммунизм в том году рушился по всей Европе. В Восточной Германии мы тоже застали последние денечки прежнего режима. В ту сторону мы летели еще гэдээровской авиакомпанией InterFlug, а обратно – уже Lufthansa.

В Петербурге я стал бывать по нескольку раз в год. Сперва ездил на автобусе и на машине, а потом отыскал очень выгодный паром «Константин Симонов». Русские бизнесмены отмывали деньги и для прикрытия гоняли на этом пароме из Швеции гуманитарную помощь, а заодно брали на борт всех желающих. Тур Хельсинки – Петербург на три дня стоил у них $19, включая трехразовое питание. Это была какая-то темная афера, но мне было наплевать, и я стал приезжать в Петербург на этом «Симонове».

Помню, как-то приехал на хоккейный матч и трибуны скандировали:

– Рас-си-я! Рас-си-я!

По-фински слово «расия» означает «коробка». Так на сленге называют доступных девушек. Я, пьяный, сидел на трибунах и громко смеялся. Компании, с которыми я приезжал в Петербург, были разные, а бесконечный алкоголь был всегда одним и тем же. Иногда мне хотелось побывать в Петербурге НЕ пьяным – но это было почти невозможно.

Первый петербургский клуб, куда я сходил, назывался Joy. Это был дансинг на канале Грибоедова – сейчас в этом помещении находится гей-клаб «Грешники». Меня удивило, что диджеил там черный парень, игравший на вполне европейском уровне. Мне хотелось сходить и в легендарный TaMtAm, однако решиться на это я не мог очень долго. У меня был финский путеводитель с адресами всех петербургских клубов, и там было написано, что основные посетители TaMtAm’а – скинхеды. Россия и вообще крайне опасная для иностранцев страна, а тут еще скинхеды… Перед тем как все-таки пойти в TaMtAm, я выпил четыре бутылки «Балтики № 3» и бояться совсем перестал. Кто играл в тот вечер, я, разумеется, не помню, но сам клуб мне очень понравился.

…

Проучившись на компьютерщика два года, я перевелся на другой факультет. Потом какое-то время я вообще нигде не учился и просто пытался разобраться с тем, что со мной творится. Потом я поступил на отделение журналистики и PR. Но дальше все это становилось просто невыносимо. Стало понятно, что из Финляндии мне надо уезжать.

Пятнадцать лет назад в Европе существовало три круглосуточных города: Петербург, Берлин и Прага. Я оформил пособие по безработице. Тогда это составляло долларов триста – четыреста. С этими деньгами я уехал жить в Прагу. Там я снял квартиру. Это стоило $10 в месяц. В квартире не было ничего – даже мебели. Это было просто место, куда иногда можно придти переночевать. Днем я болтался по замкам и старинным пражским кварталам, а по ночам сидел в барах. Эта жизнь нравилась мне куда больше той, что я вел в Финляндии.

Мне говорили, что время уходит и надо обзаводиться профессией, а я не хотел ничем обзаводиться. Первый раз в жизни я наконец-то делал все, что хотел. В Финляндии правда всегда одна. Моя родина – очень маленькая, и у людей там всегда одна и та же точка зрения на любую проблему. Я уехал из дому, стал ездить по свету, и оказалось, что правд много. Можно выбирать ту, что подходит лично тебе. Это меня устраивало.

Пожив в Праге, в 1994-м я вернулся в Хельсинки. Мне хотелось посмотреть: можно ли и дома вести ту же жизнь, к которой я привык? Я организовал что-то вроде сквота. Мы жили огромной коммуной: человек двести. Район, в котором мы поселились, очень напоминал Петербург. В здании играли первые финские диджеи, и у нас была первая в стране выделенная линия Интернета. Финляндия – крошечная страна. Прежде ничего подобного там не было. Об этом сквоте писали все газеты, а из Лондона специально приезжала съемочная группа ВВС, чтобы снять о нас фильм.

И все равно мне постоянно хотелось уехать. Как можно быстрее и как можно дальше. Никакой внятной профессии я так и не приобрел. Я все еще числился студентом, но на занятия давно не ходил. Чем я стану заниматься дальше, было совершенно непонятно.

Предыдущий Новый год я встречал в Вильнюсе. Я возвращался откуда-то из Европы, заскочил в Литву, прожил там несколько дней и вдруг почувствовал, что могу обо всем этом рассказать. О новогоднем Вильнюсе, о нашей компании, о том, как прошел этот праздник, о смеющихся литовских девушках – обо всем, что меня окружает. Я написал первую в своей жизни статью и сдал ее в студенческую газету Хельсинкского университета.

Последние два месяца перед этим я работал уборщиком. Работа была довольно тяжелой. За неделю там мне платили столько же, сколько в газете я получил всего за одну статью. Притом что на написание статьи у меня ушел от силы час, а писать ее было по-любому легче, чем скоблить пол. Так я стал журналистом.

…

Заплатили мне очень прилично. Дело в том, что Хельсинский студенческий союз – самый богатый в мире. Когда университет только-только был основан, ему выделили здоровенный участок земли на окраине города. А сейчас эта окраина – наиболее оживленный торговый район. Доходы от аренды там просто невероятные. Так что писать в университетскую газету было очень выгодным занятием.

В 1995 году я первый раз поехал в Россию как журналист: от хельсинкской радиостанции Radio-City я аккредитовался на торжествах по поводу 50-летия Победы в Великой Отечественной войне.

Аккредитоваться было несложно. Я просто отослал в оргкомитет факс со своими данными, и меня без вопросов внесли в список гостей. В Москве я вышел с вокзала и доехал на метро до центра города. Улицы были перекрыты. Через весь город полз военный парад. Вокруг стояли сотни тысяч москвичей. И в этой толпе я столкнулся с компанией пьяных ребят, которые шли по улице, увешанные бутылками, и громко матюгались по-фински. Я их окрикнул, оказалось, что парни тоже из Хельсинки и по контракту работают здесь на стройке. Мы вместе выпили, и они позвали меня к себе ночевать. Знакомых в Москве у меня не было. Ночь я планировал провести на Красной площади, там как раз проходил концерт группы «На-На». Но немного поспать было, конечно, лучше. Пить мы продолжали почти до рассвета, а утром я пошел в Кремль, поприсутствовал на пресс-конференции с участием Бориса Ельцина и Билла Клинтона и, заскочив в офис русского Министерства иностранных дел, отправил в Хельсинки свой репортаж.

На обратном пути из Москвы я решил на несколько дней остановиться в Петербурге. Мой редактор попросил написать о городской андеграундной культуре. В Петербурге творился полный хаос. Это было прекрасно. В этом городе даже сегодня дико интересно, а уж десять лет назад каждую ночь здесь происходило что-то самое важное на планете. Помимо TaMtAm’а, в городе к тому времени открылась целая куча веселых мест. Уже работали Fish-Fabrique и «Арт-клиника», а я с приятелями постоянно торчал в TaMtAm’е и не трезвел, по-моему, вообще ни на мгновение.

Увиденное поразило меня. После статьи про андеграунд я быстро доделал в Хельсинки все дела и вернулся в город сразу на три недели. Считалось, что я стану проходить интенсивный курс русского языка. Но вместо учебы я сразу же отправился в клуб TEN, расположенный на Обводном канале. В тот вечер там проходил Первый петербургский фестиваль клубной музыки. Выступали «2ва Самолета» и Tequilla Jazzz. В зале я познакомился с Игорем Вдовиным, который позже создаст группу «Ленинград». Я почувствовал, что здесь и есть мой дом.

Как студенту мне выделили комнату в общежитии. Здание стояло на самом краю Васильевского острова: набережная, а за ней начинается Балтийское море. Мне было не до учебы. Я ложился спать в семь утра, просыпался с закатом и каждую ночь проводил в новом месте. В Хельсинки жизнь была очень понятной. Там я отправлялся в клуб и заранее знал, во сколько вернусь, с кем успею поговорить и даже какой дорогой пойду домой. А в Петербурге ты на минутку заскакиваешь в Fish Fabrique выпить кружку пива – и приходишь в себя спустя две недели в каком-нибудь невообразимом месте.

Границы устанавливала не милиция и никакие другие люди, а только ты сам. СССР развалился, а нынешняя Российская Федерация еще не успела появиться. Люди впервые попробовали жить сами по себе. Ничего интереснее этого в мире тогда не существовало.

Визу на въезд в Петербург в тот раз я получил через Общество русско-финской дружбы. По учебному плану я должен был прожить в городе только три недели. Но, прожив здесь месяц, я решил вообще не возвращаться в Финляндию. Вместо этого я поселился у знакомых художников и каждый вечер отправлялся тусоваться. Через три месяца я ненадолго заскочил в Хельсинки за вещами и быстро вернулся назад. И с тех пор живу в Петербурге уже одиннадцать лет.

…

Вернувшись, для начала я поселился в жутковатом районе неподалеку от станции метро «Проспект Большевиков». Эту квартиру снимала финка по имени Илона. Она училась в Петербургском университете на биолога. У нас возникли отношения, и я переехал к ней. Правда, кроме нас двоих в этой квартире жил еще один финский парень – типичный лесоруб из глубинки. У него явно имелись планы насчет Илоны, и он был совсем не рад меня видеть.

В том районе я прожил несколько месяцев, но потом все равно уехал в центр. Петербургский центр – совершенно особый мир. Ты вроде бы в России, но это не Россия – это просто очень большая компания приятелей, полностью выключенная из остального мироздания. Лишних людей нет. Посторонних людей нет. Есть только те, кого тебе приятно видеть. Десять лет назад этот город давал тебе немыслимые возможности. Я и такие, как я, вдруг получили возможность построить свой собственный мир. Такого шанса не выпадало еще никому.

В Хельсинки или в Москве ты всегда включен в какой-то жизненный цикл. Ты не в состоянии не смотреть на часы. Люди, с которыми я общался в Петербурге, жили ночью, и от этого время исчезало… растворялось… казалось, будто будет только эта беспокойная, пьяная, пульсирующая, прекрасная ночь… Все становилось возможно, и ничего никогда не могло закончиться плохо.

Первое время я еще получал от своего финского университета какую-то стипендию. Но денег явно не хватало. Я сошелся с тусовкой трансовых музыкантов и решил попробовать себя в качестве промоутера. Клубу AeroDance я сосватал одного финского музыканта и одного японского. Заплатили мне очень прилично. На эти деньги вместе с Илоной мы уехали в Индию, в Гоа, а когда вернулись, то почти сразу разошлись. Илона переехала в Таллин и попыталась как-то устроить свою жизнь. А я начал устраивать свою.

Именно Петербург сделал меня таким, какой я есть. Впрочем, и все мои проблемы – тоже отсюда.

…

Петербург – маленький город. Самый большой «маленький город» на свете. Говорят, здесь живет пять миллионов человек, но я никогда в это не верил. Куда бы ты ни отправился, там были одни и те же люди. Кого-то ты знаешь, кого-то – еще нет, но посторонних в этой тусовке не было вообще. Под утро ты идешь домой по совершенно пустой и темной улице, а навстречу тебе движется такая же одинокая шатающаяся фигура, и можешь быть уверен – это знакомый. В Петербурге тысячи улиц и огромные расстояния, но все ходят одними и теми же маршрутами, и ты постоянно встречаешь приятелей.

В середине 1990-х в городе возникла большая колония иностранцев. Жить в России тогда было дешево и привольно. Чем хуже ты знал русский, тем лучше шли твои дела, а уж без девушки ты бы точно не остался. Знакомый американец рассказывал, что как-то в «Тоннеле» две обалденные красотки реально разодрались из-за того, кто уведет его с собой, а он не знал языка и не понимал, из-за чего они рвут друг дружке волосы, и в результате ушел домой один.