Текст книги "Песни в пустоту"

Глава 1
Бей, барабан: “Там-Там”, “Третий путь” и музыкальная среда 90-х

С 7 по 14 марта 1991 года Ленинградский рок-клуб, что на Рубинштейна, 13, пышно отмечал свое десятилетие. В специально отведенном под юбилей павильоне “Ленэкспо” была устроена фундаментальная выставка “Реалии русского рока”, где были и архивные фото и документы, представленные музыкантами, и художественные инсталляции, и даже филиал Храма Джона Леннона. На фестивале, организованном по такому случаю, играли все – и ветераны движения, появившиеся еще в 70-х (Юрий Морозов, “Россияне”, “Мифы”), и совсем новые лица, еще не успевшие запомниться и примелькаться (“Два самолета”, “Колибри”, “Дурное влияние”), и группы, составившие рок-клубовскую массовку в минувшее золотое десятилетие (“Джунгли”, “Тамбурин”, “Дети”), и, разумеется, суперзвезды, к тому моменту уже бравшие стадионы и пользовавшиеся спросом на Западе. Правда, выступление группы “Зоопарк” в последний момент было отменено – зато Майк Науменко вышел на сцену в разгар финального сета “Аквариума” и сыграл вместе с ними свою классическую вещь “Пригородный блюз”. В самом конце концерта Борис Гребенщиков объявил: группы “Аквариум” больше нет. Значительную часть экспонатов выставки в “Ленэкспо” растащили по домам и чуланам неизвестные люди. Через несколько месяцев не стало и группы “Зоопарк” – по причине смерти Майка Науменко. А еще через несколько месяцев исчезла и страна, в которую Майк с БГ принесли рок-н-ролл.

Эпоха великих свершений, канонизировавшая советскую подпольную рок-музыку, закончилась. Что делать дальше, толком не понимали даже люди, вполне осознанно уничтожившие прежнюю реальность, не говоря уж о музыкантах. Деятели культуры, привыкшие ругать государство, но неизбежно циркулировавшие в заданной им системе, оказались на свободе – и быстро столкнулись с ее издержками: теперь все было можно, но мало что было хоть кому-то нужно. Ленинградского рок-клуба уже не существовало, клубов в нынешнем понимании этого слова – с отлаженной экономикой, продуманной политикой и просчитанным балансом приходов и расходов – еще не существовало. Новая культура была вынуждена начинать с фундамента, не обладая при этом и малейшими знаниями о принципах строительства.

Прежде чем говорить о том, как жили и пели герои 90-х, следует обозначить, где и как им приходилось жить и петь.

Герман Виноградов

В 80-х вообще не было клубной культуры. Никакой. Но, когда перестройка с гласностью начали набирать обороты, появились сквоты. В одном из таких и началась моя художественная жизнь. После окончания архитектурного факультета я не пошел работать по распределению и подался в дворники и сторожа: за это платили какие-то деньги, у тебя была масса свободного времени, и тебя не могли привлечь по закону о тунеядстве. Мне была нужна мастерская, где я мог бы спокойно рисовать, – и я пошел по району Китай-города искать себе место. А надо сказать, что в то время было очень много шикарных пространств, стоявших пустыми. Нежилой фонд был большой, была бесхозяйственность и не было бизнеса. В результате попал в один особняк, где на втором этаже оказалась в одиннадцатикомнатной квартире свободная комната. Точнее, две: я, как папа Карло, однажды постучался в стенку – и обнаружил там восьмигранную залу с двумя каминами. И год там провел, одновременно сторожа в этом же здании Мебельинторга: работа заключалась в том, чтобы утром открыть подъезд, а вечером закрыть. В квартире был полукруглый балкон, и я, сидя на нем, занимался гитарой – было очень классно. И очень многие мои друзья по Москве тоже так существовали – на каких-то словесных безбумажных договоренностях, на птичьих правах, не платя ни копейки ни за что[1]1
  Все интервью взяты авторами специально для этой книги, кроме отдельных случаев, где указано обратное.


[Закрыть].

Артемий Троицкий

Из всех десятилетий, что на нашей территории существовала электрическая гитарная музыка, ситуация в 90-х, особенно в начале, была самой печальной. Здесь надо просто вспомнить, чем были 80-е годы. Их можно условно разделить на две половины: черную первую и светлую вторую. Но первая половина, притом что это была агония советской власти, период максимальных антироковых репрессий, все же стала временем, в которое было создано процентов семьдесят железобетонной классики русского рока, почти все лучшее, на мой взгляд: Башлачев, “Кино”, “Аквариум”, Майк, “Центр”, “ДК”, “Звуки Му”. Включая и ранний “Телевизор”, и “Странные игры”, и московскую новую волну – “Ночной проспект”, “Браво”. Потом была вторая половина 80-х, которая в творческом отношении оказалась, может быть, не столь впечатляющей, зато это были годы общего признания, эйфории, выездов за рубеж, стадионных концертов. Куда-то делась вся попса и эстрада, Алла Пугачева тоже стала рокершей, всё подстилалось под рок. А в 90-е годы блистающий рок-н-ролльный крейсер постигла судьба “Титаника”. Это был практически крах всего движения. Он выражался и в том, что оппозиционный рок утратил идентификацию, поколение протеста растерялось и не знало, против чего протестовать. И в том, что ветреная публика вместо “Аквариума”, “ДДТ” и “Наутилуса” стала слушать “Ласковый май”, “Мираж” и так далее. И в том, что провалились все западные проекты, относительно которых тоже было много ожиданий. Первая половина 90-х годов, я это помню прекрасно, у меня оставила ощущение выжженной земли, там просто нечего было делать. С этим связаны и какие-то мои личные метания: я пошел работать на телевидение, начал писать о политике, ушел в журнал Playboy и так далее – все это были попытки удрать из музыки и забыть об этом как о прекрасном сне, который обернулся кошмаром.

Александр Липницкий

Андеграундная сцена в 90-х формировалась с нуля. Я тогда продюсировал группу “Атас”, и лидер этой группы, Лена Чеботарева, очень правильную вещь заметила, давая интервью финским журналистам. На вопрос, что происходит с советским роком, она ответила: “Советский рок умер вместе с Советским Союзом. Сейчас все будет иначе”. Так оно, по сути, и оказалось. То, что было до 91-го года, меня больше не интересовало. Исключение – мой приятель Гребенщиков, за которым я всегда следил. Тем более что тогда, в 91-м, у него родился цикл “Русского альбома”. А так все начиналось с нуля.

Всеволод Гаккель

Когда “Аквариум”, в котором я играл, вышел в дамки, это оказалось крайне негативным опытом. Потому что поначалу группа гармонично развивалась в собственной среде, была правильной комбинацией разных людей, у нас все получалось – и ничего больше не надо было. К тому же оказалось, что наша музыка интересна еще каким-то людям из того круга, в котором мы существовали. Это было уникальное состояние – неискушенности; ни о каком нонконформизме и речи не было. При любом режиме молодые люди выживают и находят свой кайф, это уже дальше навешиваются ярлыки – подполье, инди… На самом деле существует просто заряд юности. На наше поколение пришлась перестройка, включились средства массовой информации, стали все это мусолить – и началась чертовщина. С этого момента все происходило по сценарию спортивно-зрелищных мероприятий. Группа оказалась абсолютно не готова к большой аудитории. Стадионы, безликая толпа, живущая по своим законам, какие-то девочки в тельняшках, фенечки… Балаган. Стало непонятно, ради чего это делать. Увидев это несоответствие своего статуса своему самоощущению, я ушел. И, когда я начал делать клуб “Там-там”, я как раз хотел предостеречь людей другого поколения от желания выстрелить, от этой ошибки.

* * *

Культурная ситуация, сложившаяся в начале 90-х, была болезненно парадоксальной. Границы теперь были открыты – но пересекать их по-прежнему могли только избранные, только уже не по политическим, а по экономическим причинам. Музыкантов теперь никто не ущемлял и не контролировал – но и опекать их централизованно больше никто не собирался: выплывайте, мол, сами. Новые пластинки теперь не нужно было доставать на черном рынке, но на рынке “белом”, свободном, никто не спешил пускать в оборот товар, выгода от которого в обновленных условиях жизни представлялась сомнительной. Молодые люди, бравшиеся за инструменты, готовы были сочинять и транслировать сверхновый звук – однако делать им это было негде и по большому счету не для кого. Создание новых культурных пространств в то время стало уделом одиночек-энтузиастов и прибившихся к ним аутсайдеров – и неудивительно, что получившиеся в итоге оазисы были больше похожи на клоаки.

Андрей Алякринский

Никакой клубной культуры в то время еще не было. Сева Гаккель бывал в Нью-Йорке и Лондоне, видел, как это там происходит, был в CBGB, был знаком с группой Sonic Youth, еще с кем-то. Его идея заключалась в том, чтобы построить клуб, в который он сам ходил бы, если бы ему было двадцать. Что ему и удалось.

Всеволод Гаккель

В Нью-Йорке я был поражен сбалансированностью, которую там увидел. В этом городе было множество уровней бытия: рядом с супергруппами и Madison Square Garden – гигантское количество клубов, альтернативных, экспериментальных, джазовых, блюзовых, каких угодно. То есть ту жизнь, которую мне хотелось бы вести, когда я был молод, я увидел уже в старшем возрасте. Ничего похожего здесь не было, я очень заразился этой идеей, и когда клуб с полтыка стал получаться, я в первую очередь хотел молодых людей оградить от искушений – славой, гигантской аудиторией, деньгами. Я сформулировал свое определение андеграунда – это то, что существует независимо от формации. В советское время считалось, что андеграунд – то, что существует вопреки системе, подавлявшей идеи. Но вышло так, что все те люди, которые были в андеграунде, как только были сняты барьеры, с этим андеграундом спокойно распрощались и пошли зарабатывать деньги. То есть этот андеграунд был обусловлен чисто экономическими причинами. Для меня это было совершенно неприемлемо, и построение нового андеграунда 90-х было такой попыткой восстановить культурный слой, чтобы люди ощутили радость игры для маленькой аудитории себе подобных. То есть тех, кто понимает правила игры. Потому что только в таком случае эта игра становится взаимообогащающей, происходит натуральный обмен идеями, энергией.

Илья Бортнюк

С одной стороны, закончилась эпоха рок-клуба и всей постперестроечной эйфории, с другой – каким-то образом стала доступна свежая западная музыка. И стали возникать группы, играющие в новом ключе. Например, индустриальные. Я был продюсером такой группы “Монумент страха” – смесь Ministry и Revolting Cocks, они одними из первых у нас индастриал заиграли. С другой стороны, были группы, которые играли “манчестерскую волну” – “Улицы”, “Никогда не верь хиппи”. Панк-движение тоже было очень сильным. Еще были команды типа “Бироцефалов”, игравшие почти хардкор. Еще была очень сильная рокабилльная туса. В общем, была очень насыщенная музыкальная жизнь. Причем не искусственно созданная, как сейчас делается при помощи радиостанций и телеканалов, а естественная – слухи расходились моментально. Кто-то сказал: “Был на выступлении такой-то группы, это круто”. И на следующий их концерт уже набивался полный клуб.

Валерий Постернак

У нас в Кривом Роге была группа. Играли мы что-то близкое к хард-року. И был у нас спонсор – бандит, как водилось в то время. Он оплатил нам поездку в Москву. Мы приехали туда, записались. В Москве я увидел множество клипов и открыл для себя гигантское количество новой музыки – Red Hot Chili Peppers, Nirvana и так далее. Нас поселили в доме отдыха в Жаворонках, и я там просто не отлипал от телевизора. Все имеющиеся деньги я потратил на музыку – покупал ее тогда еще на бобинах, в ларьках звукозаписи. Вернувшись, я распустил группу. У меня с собой было около сотни катушек с новой музыкой, я хотел играть что-то современное. От RHCP мне просто крышу снесло, я понял: вот она, музыка будущего! Со мной остался только басист, который меня поддержал, и я нашел молодых пацанов, которые играли что-то в духе Slayer, и сказал им: “Парни, какой Slayer, совсем другие времена на дворе!”

* * *

Москва и Петербург всегда соперничали между собой – в том числе и по части рок-музыки. Причем в этом смысле вторая столица, тогда еще называвшаяся Ленинградом, соревнование у первой явно выиграла – Московская рок-лаборатория очевидно уступала Ленинградскому рок-клубу и с точки зрения общей репутации, и с точки зрения имен, и с точки зрения мифа. В некотором смысле новая клубная инфраструктура в Москве делалась почти на пустом месте – на ее создателей не особенно давило славное прошлое или стремление ему себя противопоставить. Закономерно, что и площадки здесь возникали по новой логике – точнее, даже по нескольким. С одной стороны, тут был “Бункер” – почти настоящий клуб западного образца, по модели которого в конце десятилетия начали расти как грибы коллеги и конкуренты. С другой – типичные для 90-х дикие реликты вроде казино и бандитских ресторанов, куда зачем-то – видимо, потому что “положено” – приглашали играть музыкантов, причем бойцы нового андеграунда тут могли стоять в одном ряду с ветеранами советской эстрады. С третьей, были здесь и места, существовавшие вопреки рыночной экономике, а точнее, параллельно, как бы без учета новых правил: кочевой панк-подвал “Клуб имени Джерри Рубина” и заведение с характерным именем “Третий путь” под управлением харизматика Бориса Раскольникова. Именно в них в полной мере и выразила себя тогдашняя московская подпольная жизнь.

Светлана Ельчанинова

Когда я окончила школу, у меня была мечта с несколькими друзьями организовать рок-клуб. Потому что рок-клуба в Москве просто не было. Была Рок-лаборатория, которая под эгидой комсомола раз в году проводила свой фестиваль, у них была маленькая каморка, в которой они кого-то записывали, но там не было места для тусовки. Мы хотели его сделать. Эта идея витала в воздухе – но наш Клуб имени Джерри Рубина был первым. Помню, через две недели после него открылся клуб “Отрыжка” (так его называли, на самом деле он назывался “Кафе в Отрадном”), потом Sexton, потом “Бункер”, ну и, пожалуй, все. Больше клубов в Москве не было. Именно рок-клубов – было еще два-три ночных дискача, где выступали попсовые звезды. Поэтому мы все между собой дружили, помогали друг другу, присылали друг другу группы. И народ всегда валил валом, потому что больше идти было просто некуда. Рекламу можно было не делать, потому что все знали про все концерты в Москве. Подъезжаешь на Пушку, где каждый день тусили панки, и говоришь паре людей: “Завтра в “Джерри” играют те-то”. И все. Вообще, все же это в основном по подвалам было. Это потом, когда пошли какие-то деньги, возникли бандиты, которые поняли, что можно вкладывать бабки, продавать алкоголь и получать реальную прибыль. И тогда уже стали появляться другие заведения.

Артемий Троицкий

В Москве тогда было два главных клуба. Sexton – панково-металлический, абсолютно тупой и по музыке, и по человеческому наполнению. Просто ребята в черной коже, какие-то байкеры – все эти понтованные мудаки мотоциклетные, я их никогда не любил. Ничего интересного там не было. При этом он был очень агрессивным – Sexton был знаменит в том числе и тем, что в клубе было несколько убийств. Какого-то музыканта там порешили, каких-то простых посетителей, по-моему, даже одного из владельцев этого клуба. Но место было просто неприятное, такое черное место для байкерского быдла и всякой музыки типа AC/DC и Motorhead, только в русской интерпретации. Второй клуб, по-моему, он чуть позже, чем Sexton, образовался, – это клуб “Бункер”, с которого, собственно, началась вся эта империя “Б2” и “Б1”. Он был на Трифоновской улице, недалеко от станции метро “Рижская”. Это было гораздо более цивилизованное и приятное место, где выступали группы самых разных стилей. В общем, это был милый плюралистичный клуб, который послужил прототипом для таких впоследствии появившихся в Москве клубов, как “Китайский летчик Джао Да”, “Проект ОГИ”, “Запасник” и так далее.

Светлана Ельчанинова

Как-то мы сидели на кухне с одним пронырливым 18-летним поэтом, который был членом Союза литераторов. И он мне сказал: мол, у меня есть одна тетя знакомая, позвони ей, может, удастся через нее клуб получить. Я к ней пришла. Оказалось, она раньше была в райкоме комсомола, а потом, когда комсомола не стало, он превратился в некий фонд по работе с молодежью. При этом они занимались торговлей тряпками и сдавали помещение банку “Менатеп”. В общем, хоть какая-то молодежь им была нужна – и они разрешили провести выставку прикидов в своем актовом зале. На открытии играли “Тараканы!”, “Чудо-Юдо” и “Наив”; людей было столько, что дверей в помещении после этого не осталось, все здание было заблевано, зассано, закидано окурками… В общем, я была уверена, что меня со всей выставкой оттуда быстренько выгонят. Но мне почему-то сказали: “Ну, Света, ты, главное, смотри, чтобы они не нюхали прямо тут, на ступеньках, клей, пусть они в подвале это делают”. Так мы и переехали в подвал. Это было наше первое помещение. А потом, когда все здание продали тому же банку “Менатеп”, мы переехали в подвал на Вавилова. Это было какое-то ведомственное общежитие для семей сотрудников. Мы сделали в этом подвале – жутко загаженном, замусоренном, с прорванной канализацией – ремонт; я буквально звонила всем знакомым музыкантами и говорила: “Хотите свой рок-клуб? Приходите разгребать срач”. В общем, это была такая молодежно-комсомольская стройка. Половина панков Москвы там прошли локальную трудовую подготовку.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

Помню, Света делала замечательную выставку одежды рок-музыкантов 80-х годов. Причем это были не какие-то глянцевые прибамбасы, купленные по дешевке в магазине и изготовленные в Китае, а реальные панковские и металлические прикиды тех лет, какие-то пиджаки участников групп “ДК” и “Автоматические удовлетворители”. Я оказался на этой выставке случайно, и это было круто: Москва уже начала заниматься евроремонтом и привозом модных молодежных вещей, и рок-н-ролльная тусовка уже начала, скажем так, переодеваться в модные шмотки, какие-то там “мартенсы”, “лонсдейлы” и “бомберсы”, а вся эта сермяжная тема типа самодельно проклепанных косовороток или сделанных крестиком нашивок Slayer стала уходить. В общем, когда я попал в “Джерри Рубина”, я почувствовал, что это мое место. К тому же там начинали всякие группы типа “Пургена”, то есть лютый панк, по чесноку. Я тогда решил, что для меня уже кончилась вся эта история, начал пытаться жить какой-то более-менее осознанной взрослой жизнью, но, попадая к Свете, я чувствовал, что все ништяк: DIY, путешествия с панками-бомжами, распивание самогона – все это никуда не девается.

Светлана Ельчанинова

Историй много было. Как-то, когда мы были еще в Черемушках, приехали американцы Pinocchio Vampire. Причем приехали со своим аппаратом. Поставили, начали настраиваться. В результате мы концерт слушали на улице. Аппарат был такой мощности – мы даже не знали, что такое бывает! Продано было буквально два-три билета, потому что никто просто не решался войти в помещение. Еще там же у нас репетировала группа “Интимная близость”, дело было летом, и жители соседних пятиэтажек жаловались, что им приходится с девяти утра слушать матерные песни про Цоя. Бывали концерты, которые шокировали даже подготовленную публику. Например, однажды было нойзовое мероприятие, в рамках которого товарищ разрывал руками металлический лист – ну и порезался сильно. Кровь полилась, все такое. Одной девушке даже стало плохо, пришлось откачивать. Но это было хорошее шоу, в панковском стиле. Я вообще очень не люблю группы, которые в черных рубашках стоят на одном месте и нажимают на две клавиши. Мне кажется, что для этого вообще не обязательно на сцену выходить. А если уж вышел, ты должен чем-то заниматься, что-то собой выражать.

Алексей Тегин

Гадюшник под названием “Третий путь” – он был, конечно, хороший. Потому что это была клоака, ничем не запрограммированная – ни стилем музыкальным, ни публикой, которая туда приходит. Приходи и делай. И Боря Раскольников – колоссальный, безупречный адепт социального идиотизма – все это пролонгировал.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

“Третий путь” в Москве в 90-х был королем андеграунда. Там и публика была такая, и место само, что, заходя, ты понимал: это не клуб, это что-то другое. И потому возникало ощущение, что ты можешь делать здесь все что хочешь. Там было тихо, спокойно, царило ощущение безопасности, какой-то интимности – что совершенно не мешало трешу и угару. К тому же Боря Раскольников – достаточно одиозная личность, и он в 90-х умудрялся даже музыкантам что-то платить. Я помню, мы там выступали и получили за это 100 долларов – это были, в общем-то, деньги. У меня была тогда группа под названием “Овердрайв”, и это была просто художественная самодеятельность с людьми, с которыми мы тогда вместе работали на “Горбушке”. В остальные рок-клубы мы со своим репертуаром не вписывались, другая была конъюнктура. А Боря нас взял и после выступления был очень восторженный, сказал – бля, ну вообще, рок-рок, как оно было раньше. Я увидел, что человек прется от того, что делает. Что это не бизнес, а это примерно так же, как и для меня, – это фан. Его фан, его кайф. Причем за это он может даже заплатить денег, когда никто вокруг этого не делает. Потом я несколько раз оказывался в “Третьем пути” в качестве просто посетителя. И наблюдал какие-то совершенно феерические истории. Было ощущение, что здесь либо снимают кино, либо перед тобой разворачивается спектакль. Это были тусовки на уровне каких-то глобальных перформансов. И ты, не зная никого, попадал в это и становился участником. У Бориса было умение накручивать ситуацию и делать все красиво.

Алексей Тегин

Как-то мы играли в “Третьем пути” тибетскую музыку традиции бон. А публика вся уже упитая, обкуренная – и вот в какой-то момент сзади берет и рисуется мальчик и начинает отвратительно бить по барабанам. Мы поем, а он бьет. Совершенно невпопад, просто гаденыш. И эти барабаны спровоцировали нескольких женщин, которые, видимо, тоже были под наркотиками сильными, – и они стали дико визжать, как ведьмы. А потом хохотать. Сначала визг, а дальше дикий хохот. А мы поем. При этом перед выступлением я договорился с одним мужиком – он в тот момент трезвый был, а потом все равно упился. Говорю ему: мы будем делать чёт – это отрезание привязанностей. Когда надо будет, я тебя выведу из зала, положу, привяжу твои руки и ноги к кирпичам, покрою тряпкой, и ты будешь у нас мумией такой, жертвой, на которую я потом сяду. Он согласился. Ну и вот, я на нем сижу, мы поем, гаденыш бьет по барабанам, девки визжат и смеются. В общем, царила обстановка с точки зрения бытового сознания достаточно дегенеративная, грязная и адская. Эта реальность очень хорошая была. Нормальная.

Светлана Ельчанинова

Мы регулярно делали разные выездные акции. Причем несанкционированные. Например, когда мы открывались на “Академической”, решили сделать красочное шествие до клуба – хотя бы потому, что никто не знал, где он находится, кроме тех, кто его строил, и надо было показать людям этот подвал в общежитии. В милицию ничего не заявляли, но я обратилась в пожарную часть, мол, просим разрешить запустить пять детских фейерверков. Нам отказали. Тогда я обратилась в Союз литераторов – и они разрешили! Смешно, конечно: Союз литераторов дал официальное разрешение устроить фейерверк на площади Хо Ши Мина. В итоге собралось человек 200 наряженных панков, все с какими-то смешными лозунгами типа “Воду – рыбам, небо – птицам”, наш пиротехник Кокос понаставил железных конструкций, все запалил – и народ организованной толпой пошел по улице Дмитрия Ульянова. Милиция спохватилась, но просто не успела доехать – все уже взорвалось, а толпа дошла до клуба, и менты ничего не поняли. Другая акция была на заброшенном эскалаторе на Ленинских горах. Мы привезли туда аппарат, поставили колонки на поручни и сделали фестиваль против фашистов и буржуев. Народу было человек пятьсот. Где-то уже вечером приходят два милиционера: что тут у вас происходит? А я пригласила знакомого с видеокамерой обычной. И отвечаю: кино снимаем. (А надо еще понимать, что там все было сгоревшее и, когда люди танцевали, поднимался пепел, так что все были черные с ног до головы и совершали всякие непотребные плясовые движения.) Что еще за кино, спрашивают милиционеры. А я говорю: сцену “Черти в аду”. Так и пронесло. Да и вообще тогда было ощущение полной свободы. Самые сумасбродные мероприятия получались. Мы даже сделали выступление группы “Чудо-Юдо” в ГЦКЗ “Россия”. После которого ко мне подбежал администратор и заявил, что, мол, они здесь больше никогда играть не будут. А я ему ответила, что и сама знаю, что не будут. Ну а с кем? С Пугачевой и Орбакайте, что ли?

Александр Липницкий

Еще в Москве был “Манхэттен-Экспресс”, очень странное место, которое принадлежало каким-то бандитам. Там был менеджер Володя, который любил “Аквариум”. И было очень много смешных моментов. Однажды мы решили устроить презентацию фотоальбома, посвященного Виктору Цою. На презентации выступал Алексей Рыбин вместе с Наилем Кадыровым, гитаристом, который много с кем играл, в том числе и с “Зоопарком”. В клубе сидели классические краснопиджачные бандиты, и они подозвали метрдотеля – а он был крупный такой мужчина, видимо, из ментов, – что-то ему сказали, после чего он подскочил ко мне бледный и говорит: “Мне этот стол сделал предупреждение: если ваши ребята не перестанут играть, они просто их поубивают. Вместе со мной. Им такая музыка совершенно не катит”. Я подошел к Рыбину между песнями, показал на стол, за которым сидели грозные и пьяные бандюганы, настоящие беспредельщики, и предупредил его, что возникла такая ситуация – на нас могут напасть, если концерт продолжится. Он спрашивает: “А ты как думаешь?” Я говорю: “Все зависит от вас. Если хотите играть дальше – мы все вместе рискуем. У нас-то оружия нет. А у них, возможно, есть”. В общем, мы продолжили концерт. С того стола были какие-то угрожающие знаки, а потом бандиты совсем напились, и девки их увели. То есть все кончилось хорошо, но это типичная история для того времени.

Алексей Тегин

Было как-то представление под названием “Дух и почва”. В каком-то подвале. Мы нагнали туда аппаратуры, сделали какой-то перформанс, подожгли что-то – и стал дикий дым идти. Публика ломанулась на улицу. Но, поскольку двери были закрыты, они пошли туда, где дыма нет. А дым-то вытягивался… В общем, там катастрофа какая-то началась. В конце концов дверь сломали, вышли на улицу, внутри никого не было – а музыка продолжала играть. Все громче и громче. Я думаю: как так? И тут понимаю, что процессоры, микрофоны и магнитофоны замкнулись друг на друга и продолжают издавать звук, который становится все громче. А мы на улице стоим и переглядываемся.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

Однажды, когда мы играли в “Третьем пути” уже с группой “Хлам”, после концерта Борис подошел ко мне и сказал – Володя, ты не прав. Я спрашиваю – в чем? Он: ты знаешь, у тебя в первой же песне прозвучала фраза “я пришел с работы обратно”. Как же так? Ты же вроде такой панк, как ты можешь такое со сцены произносить? Вспомни, у Мамонова есть фраза “я уволился с работы, потому что я устал”. Почему ты нарушаешь каноны жанра? Так нельзя, это нестильно, это не по-пижонски. Такие слова ты не имеешь права петь. Музыкант, художник не должен петь про работу, должен думать о других вещах!.. И дальше была очень долгая философская с ним беседа о том, что художник не должен работать. И это тоже мне многое сказало о его внутреннем содержании, его взгляде на жизнь.

Алексей Тегин

Мне нравились концерты, когда публика не платит за билеты. Потому что, когда платит, получается, что люди как бы заказывают себе музыку и получают от этого удовольствие. Другое дело, когда творится какая-то херь. То есть без билетов ты пришел, но получил по мозгам – отлично совершенно. Вот это хорошо. Такого раньше было много, теперь почти нет.

Светлана Ельчанинова

Нам приносили кассеты сотнями. Группы, которые играли что-то вторичное, я старалась на сцену не выпускать – только когда они несли с собой еще какую-то идею. Вообще сначала у нас было, конечно, больше панка. Я была против хиппизма, недолюбливала арт-рок, в какой-то момент перестала пускать любителей регги, потому что в их идеологию входит трава. Так что в основном у нас работали и играли сторонники панка, хардкора, рокабилли и чего-то более тяжелого. Потом, где-то к середине 90-х, панк себя исчерпал, идейных групп стало меньше, потому что непонятно было, с чем бороться, всем все разрешили. Началось затишье, я даже думала клуб закрыть, раз панк умер, – но потом появились стрейт-эджеры, и это была интересная альтернатива панку, которую я стала всячески поддерживать. Мне кажется, благодаря нашему клубу стрейт-эдж во многом и заявил о себе у нас. Потому что мы заявляли и музыкантам, и зрителям, и людям из других городов: мол, мы за творчество без наркотиков и алкоголя, мы поддерживаем стрейт-эдж. И он действительно как-то распространился. И сейчас неформал, альтернативщик – это скорее непьющий человек, который противопоставляет себя обществу потребления.

* * *

“Клуб имени Джерри Рубина” и “Третий путь” диверсифицировали московский андеграунд просто постольку, поскольку создали их люди разных поколений. “Джерри Рубина”, сделанный юной подвижницей Светланой Ельчаниновой, притягивал к себе все новое и прогрессивное – от панка и нойза до совсем еще начинающих инди-рокеров, пик музыкальной активности которых пришелся уже на 2000-е. Жизнь в клубе кипела самая разнообразная. Благодаря левацким взглядам его основательницы здесь все время обретались социалисты и радикальные экологи, отсюда вышли и “заибисты” (движение “За анонимное и бесплатное искусство”), и анархо-краеведы, и много кто еще. Придя в клуб днем, можно было запросто увидеть собрание анархистов, на полном серьезе обсуждавших глобальные вопросы – например, роль женщины в современном обществе. По окончании собрания все голосовали и выносили резолюцию. В дни выборов на акции в “Джерри Рубина” входным билетом был избирательный бюллетень – ну и так далее. “Третий путь” же был для людей постарше: тут репетировали “Звуки Му” и Инна Желанная, выступали Алексей Тегин и “Оберманекен”, да и средний возраст посетителей был повыше, чем в “Джерри Рубина”. Все было очень по-домашнему (собственно, для Бориса Раскольникова клуб и стал домом в самом прямом смысле этого слова) – придя на саундчек, музыканты могли встретить заспанного хозяина клуба в тренировочных штанах и домашних тапочках. Музыка звучала более интеллигентная, регулярно проводились ставшие впоследствии легендарными показы авангардной моды, московские тусовщики очень любили водить в “Третий путь” иностранцев, рекомендуя его как едва ли не главную клубную достопримечательность столицы. Объединяло эти площадки одно: многие ходили и в “Джерри Рубина”, и в “Третий путь” еженедельно, даже не заглядывая предварительно в расписание (тем более что и узнать его было толком негде), – и тот и другой были в полном смысле слова клубами, создавшими вокруг себя очень отдельную жизнь.