Текст книги "Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви"

Рукия тоже побеседовала с определенным числом придворных или их жен. Рассказывала о казнях, говорила о доброте и решительности Джехангира, мол, первый и даже второй раз он простил сторонников Хосрова, наказав только организаторов бунта, исполнителей и самого принца. Но в следующий раз не пожалеет никого. И словно случайно роняла со столика длиннющий список подозреваемых, давая понять, что падишаху все известно и лишь его доброта оставляет жизнь тем, кто в этом списке.

Хитрый ход, подсказанный Джехангиру женщиной, позволил избежать репрессий и превратить сторонников Хосрова в своих приверженцев. Почти пятнадцать лет после этого до самого бунта принца Хуррама падишах жил спокойно.

До любви ли всем было?

Нельзя сказать, что падишах и его принцы не вспоминали о своих возлюбленных, но только вспоминали. Джехангир прекрасно понимал, что, если он сейчас возьмет в гарем Мехрун-Ниссу в любом качестве или даже просто станет вести с ней долгие беседы, сначала по зенану, а потом и по всему Хиндустану поползут ненужные слухи. Потому по просьбе все той же умной Рукии другая умная вдова Акбара Салима осторожно попросила свою придворную даму Мехрун-Ниссу пожить в доме своего отца Гияз-Бека.

Рукия устроила Хурраму и Арджуманд встречу в своих покоях, не наедине, конечно, но влюбленные хотя бы смогли посмотреть друг на друга, а принц после этой недолгой встречи даже передал Арджуманд книгу Низами со своими пометками – он отметил любимые и особенно значимые строчки в поэмах великого перса.

А принц Хосров…

Хосров лежал в своей комнате с повязкой на глазах, не желая ее снимать, хотя лекарь сказал, что уже можно. Он не встал, даже когда слуга объявил о приходе королевы Рукии.

Рукия знаком отослала всех прочь. Она не сомневалась, что подслушивать не будут, королева время от времени приказывала отрезать уши излишне любопытным, что на некоторое время избавляло ее от наушничающих. Последние уши отрезали недавно, пока новых желающих испытать на себе гнев вдовы Великого Могола Акбара не было.

– Хосров, ты получил то, что заслужил.

Принц молчал. Даже бабушка теперь была над ним не властна, его жизнь кончена.

– Сними повязку, ты не совсем слеп.

Он все же сел на своем чарпаи.

– О чем вы говорите?

– Я приказала ослепить полностью только один твой глаз, второй видит достаточно, чтобы ты ходил, не спотыкаясь, а вскоре смог и читать. Это достаточно, чтобы отбить у тебя охоту бунтовать, но недостаточно, чтобы сделать калекой полностью.

Хосров открыл рот, чтобы возмутиться, ведь для него стать вот таким уже означало смерть, вернее, было хуже смерти. Рукия внимательно смотрела на внука. Тот на мгновение замер, а потом решительно рванул повязку с глаз.

Опухшие веки разлепились с трудом. Перед правым глазом была чернота, а левый различал светлые пятна.

– Это вы называете спасением?! Я вижу левым глазом только свет, но не больше!

– Не спеши, глаз должен зажить. Уже то, что ты видишь свет, значит, что сможешь видеть и остальное. Не торопись и никому не говори о своем состоянии, только Абдулле, который лечит твои глаза.

Хосров почти завыл от отчаяния.

– Лучше бы он казнил меня!

– Ты не пожелал смириться, когда у тебя еще была возможность, смирись хотя бы теперь. Все твои сторонники тебя предали, Хосров. Прими свое место и живи пока так. Покорись, потому что из-за твоих амбиций уже погибло много людей. Их смерти на твоей совести. Это были не враги Хиндустана, но они тешили твое самолюбие, за что и поплатились. В жизни есть много интересного и важного помимо власти, сумей найти это для себя. Ты любишь кого-нибудь?

– Что? – чуть нахмурился принц. Меньше всего он сейчас думал о любви.

– Я спросила, любишь ли ты кого-нибудь, и любит ли кто-то тебя?

– Кому я нужен?

– Принцессам, возможно, нет, они все мечтают стать королевами, но ведь есть и те, для кого титул и положение не главное.

Хосров вспомнил девушку с мина-базара. Ей-то точно не главное. Но теперь он слепец – что может дать ей даже не полностью слепой царевич?

Рукия ответила коротко:

– Свою любовь. Что за девушка?

– Я купил у нее книги…

– Что ты купил?!

– Она единственная продавала на мина-базаре книги. И Хуррам тоже купил одну.

Рукия расхохоталась, вызвав обиженное недоумение у Хосрова.

– Прости, Хосров, я не хотела тебя обидеть. Дело не в тебе и не в книгах. Просто ты выбрал подружку возлюбленной своего брата.

– Что?

– Неважно, – махнула рукой королева. – Я приведу к тебе эту девушку. Она тебя достойна. Только потерпи немного, не стоит показываться красавице с повязкой на глазах, чтобы не вызвать ее жалость.

– Я и без напоминаний не забываю, что теперь калека.

– Хосров, калека не тот, кто слеп или безног, а тот, кто глуп или потерял веру.

Арджуманд слишком страдала из-за невозможности встречаться с Хуррамом или хотя бы видеть его, чтобы заметить изменение в поведении Сати. А та вдруг повеселела. Она расспрашивала старую лекарку Фирузу о болезнях глаз и о том, может ли видеть человек, у которого глаза пострадали. Фируза сердито заявила, что такого не знает, а кому думать о принце Хосрове – найдется и без Сати.

А еще Сати вдруг заговорила о хадже в Мекку. Арджуманд даже ахнула:

– Ты с ума сошла?! Ты же индуска, хадж совершают только мусульманки.

– Я подумаю…

Арджуманд не до странностей в поведении подруги, по зенану пополз слух, от которого у нее самой голова пошла кругом, а солнце стало черным.

Глава 7

Мы летим в Мумбаи первым классом.

В салоне «Боинга» Чарлз кивает на два кресла в среднем ряду:

– Я попросил взять места посередине, чтобы иметь возможность еще немного побеседовать.

После вкусного ужина, с удовольствием потягивая кофе с ликером, Престон с любопытством интересуется:

– Вы впервые путешествуете в Индию?

Меня умиляет это чуть старомодное «путешествуете». Хочется ответить, что это рабочая поездка, путешествие я предпочла бы в Швейцарские Альпы.

– Никогда не бывала в этой стране.

– Что ж, вас ждет много удивительных открытий.

– А вы часто там бываете?

Он кивает:

– Можно сказать и так…

– Съемки фильмов? – Меня совершенно не интересует, как часто и зачем собеседник летает в далекую Индию – но я же должна ему нравиться?

– В последний год дела, связанные со съемками «Тадж-Махала», но вообще-то… мои предки жили в Индии, мать там родилась. Они то, что индийцы называют «фиранги». Или «фаранги», это все равно. Даже сейчас вы услышите такое название. Дед был знаком с Уинстоном Черчиллем и Редьярдом Киплингом. Знаете, в Индии жило или служило немало замечательных людей.

– Несомненно! – горячо соглашаюсь я, услышав легкую грусть в его голосе. – Расскажите о своих предках.

И история Престонов в Индии прошлого, а то и позапрошлого веков меня не так уж интересует…

Престону просьба понравилась, он рассказывает, как его предки организовывали производство тонких тканей из индийского хлопка, строили фабрики, обучали работе неграмотных людей, потом к производству добавилась торговля, а позже и строительство железных дорог…

Он с гордостью говорит о том, что Престоны давали работу тысячам индийцев, открывали для своих рабочих больницы и школы, помогали построить жилье, самых талантливых детей учили дальше и делали инженерами на производствах…

– Без железных дорог развитие Индии было бы невозможно, такие просторы не пересечешь на повозках, во всяком случае, быстро не пересечешь. А в современном мире без скорости ты ничто.

Я киваю, он прав…

– А потом Индия стала самостоятельной. Наши рабочие под влиянием господ Ганди и им подобных решили, что если это их руками построены фабрики, больницы, здания, железные дороги или корабли, то не важно, кто оплачивал их труд – все это принадлежит им. Так, словно все эти годы они работали бесплатно для себя.

В голосе Престона звучала горечь, и я понимала – это не только от потери доходов или вложенных средств, но и от потери результатов многолетней работы.

– И что теперь? Паровозы нашей компании ходили по расписанию даже тогда, когда приходилось по пути отбиваться от грабителей. Сейчас, когда условия намного лучше, поезда опаздывают. Самолеты опаздывают! Они так и не научились главному – ответственности, обязательности, пунктуальности. Понимаете, так и не научились! И не желают учиться. Людей много – толку мало. Такова нынешняя Индия.

Хочется спросить, почему Престоны не остались жить в Индии, как сделали многие после объявления независимости. Разве железные дороги встали, фабрики закрылись или торговля замерла? Но я вспоминаю, что он знает страну куда лучше меня, а потому спорить глупо.

Да и Престон тоже не склонен продолжать беседу. Он допивает свой кофе и желает мне хороших снов.

Я отвечаю тем же.

Чем можно утешить человека, чувствующего, что дело его предков пропало?

Заснуть быстро мне не удается – за время пребывания в больнице и на вынужденном отдыхе я выспалась на всю жизнь.

Лететь девять часов, а из-за разницы в часовых поясах мы прибудем в Мумбаи к полудню по местному времени.

Две недели – столько еще продлятся съемки. Наверняка дольше, студийные планы редко выполняются, однако мой контракт заключен именно на такой срок. По истечении двух недель я могу без потери лица и заработка его расторгнуть в одностороннем порядке. Надеюсь, мне этого хватит. Даже если разберусь раньше, найду чем заняться, в Мумбаи в клинике лежит Энн, нужно придумать, как ее навестить.

Плохо, что у меня нет нормальной связи с Эдвардом, я даже не знаю, что можно, а чего нельзя говорить этому Калебу Ароре, мы не обсудили с Ричардсоном. Я могу надеяться только на себя, но это-то то как раз меня не беспокоит. Я справлюсь.

Справлюсь, потому что и не с таким справлялась…

Я буду улыбаться и делать вид, что восхищалась Индией, которая мне в действительности совершенно безразлична. Буду интересоваться кинематографом, которым никогда не бредила, и выражать восторг от продукции Болливуда, которую откровенно презираю.

Мне нужно доказать Элизабет Форсайт, Эдварду, всему миру и самой себе, что камень в груди моей работе не помеха, напротив, может стать плюсом. И я это докажу! Мне просто не осталось ничего другого.

Мысли невольно возвращаются к событиям прошлого года.

Из меня не готовили суперубийцу, как Никиту, но 99 из 100 я выбивала всегда. 95 – при смене руки. Умение одним движением свернуть шею, сломать ребра, вывихнуть руку, метнуть нож точно в сердце и прочее – элементы подготовки не для убийства, наоборот, я должна теракты предотвращать. Загодя.

И это получалось до тех пор, пока я не встретила Джона.

Чтобы любые террористы могли делать свое черное дело, им нужно оружие. Используют и самодельные взрывные устройства, собранные в гаражах или подвалах, и купленные в оружейных магазинах пистолеты, и краденые тоже. Но в основном в арсенале современных террористов армейское оружие, часто новейшее.

Этот простой и всем известный факт означает, что кто-то закупает и поставляет то, из чего потом убивают ни в чем неповинных людей. Обычно в терактах гибнут те, кто сам пистолет или бомбу в руках не держал.

Несколько лет моей главной задачей было проникать в организации-поставщики оружия, раскрывать их и по возможности уничтожать главарей (Ричардсон предпочитал уничтожение аресту, считая наше правосудие слишком мягким, а вышедших из тюрьмы террористов особенно опасными).

И все получалось до последней операции.

К Джону не могли подобраться долго, понимали, что он преступает закон, но схватить за руку не получалось. Он был умен и ловок, предусмотрителен и осторожен, нюхом чувствовал опасность и умел пожертвовать меньшим, чтобы сберечь большее.

Джон поставлял оружие террористическим группам Северной Ирландии, но ни доказать это, ни остановить его никто не мог. Он был боевиком до мозга костей, до последнего вздоха. И ирландец до последнего вздоха, можно было не сомневаться, что Джон из тех людей, кто скорее умрет под пытками, чем предаст кого-либо из единомышленников.

Увидев его впервые, я не поверила полученной информации. Джон Линч выглядел этаким бесшабашным малым – озорной взгляд, конопушки на носу, щербина между зубами. Он таковым и был, веселым, остроумным, обаятельным, его отличительная особенность – обаятельная наглость. В таких без памяти с первого взгляда влюбляются девушки.

Я тоже влюбилась. С первого взгляда и до последнего. Он ответил взаимностью.

Догадывался ли Джон, кто я такая в действительности? Не знаю, сейчас иногда мне кажется, что догадывался. Я надеялась перетащить его на свою сторону, возможно, он надеялся перетащить на свою меня.

Второй отличительной особенностью Джона было умение влиять на людей, убеждая их в чем-либо. Он был вполне способен уговорить человека расстаться с большими деньгами или рискнуть ради непонятной идеи, причем жертва уговоров даже не осознавала, что «гениальная» идея родилась не в ее голове. Джона не могли взять не потому, что предыдущие агенты были слабы или бездеятельны, просто Линч их «перевоспитывал», перетягивал на свою сторону.

Как Эдварду пришло в голову отправить к Джону меня, не знаю.

Мы были вместе три месяца. Всего три месяца. Целых три месяца. Три самых счастливых и необычных месяца в моей жизни. Я никогда не смогу их забыть, даже если вдруг окажется, что Джон причастен ко всему преступному в этом мире. Любовь не спрашивает, кто перед тобой. Любят часто не за что-то, а вопреки. Я любила Джона вопреки всем доводам разума, вопреки пониманию, что это добром не кончится.

Оно и не кончилось.

Я могла простить ему многое, как Ричардсон прощал мне мою любовь к Джону, прекрасно понимая, что я нарушаю уже не правила, а сам принцип нашей работы. Кто еще и когда мог закрыть глаза на любовь агента к тому, кого этот агент обязан уничтожить? Мы с Эдвардом никогда не говорили о Джоне, ни до, ни после. Особенно после.

Но наша с Джоном жизнь однажды закончилась. Не совместная, а самая настоящая.

Девочке, наверное, не было и пяти. На видео она прижимала к себе котенка, держа его за передние лапки. Попросить бы взять иначе, ведь котенку неудобно, но…

Я узнала ее после взрыва по ручкам, которые по-прежнему прижимали к уже мертвому тельцу мертвого котенка.

– Джон, она погибла от оружия, которое поставил террористам ты.

Он не спросил, откуда я знаю про оружие и террористов, откуда я вообще взялась в его ангаре, спокойно поправил:

– Боевикам.

– Мне плевать, как ты их называешь! Они террористы, потому что из-за их действий гибнут вот такие дети!

Я кричала, хотя понимала, что, если услышат его сообщники, это будут мои последние слова. Мне все равно, я не могла допустить, чтобы мой любимый был причастен к взрывам и смерти ни в чем неповинных людей. Мне нужно было остановить его любой ценой, даже ценой собственной жизни.

– Ты больше не привезешь ни единого взрывного устройства, ни одной гранаты или патрона!

Он опомнился, широко раскрыл глаза:

– И кто же меня остановит?

– Я.

– Ты? – Теперь Джон смотрел на мой пистолет, я действительно направила «Зиг Зауэр» на него, то есть сделала то, чего не могла представить в самом кошмарном сне.

– Ты сможешь меня застрелить, Джейн? – кажется, он тоже не мог поверить.

– Смогу, если не остановишься. Ты не поедешь на встречу с террористами и больше не будешь поставлять им орудия убийства! – повторила я.

– Дай мне твой пистолет, Джейн, иначе мне придется применить силу.

Применить силу? Кажется, он не догадывался, что я сама способна применить ее против кого угодно. Но способна ли сделать это против Джона? В голове билась мысль: я должна его остановить, если он уедет и снова привезет взрывчатку, я даже не сумею отследить, куда она денется. Я должна остановить Джона!

Но он останавливаться не собирался. Теперь и в руке Джона появился пистолет.

– Джейн, опусти оружие, и я опущу свое. Я уйду, а ты просто исчезнешь из моей жизни. Я не могу ни убить тебя, ни сдать, как не можешь и ты. Давай просто разойдемся в разные стороны и будем продолжать делать каждый свое дело.

– Нет, ты не пойдешь на встречу с поставщиками оружия, чтобы из него убивали детей.

– Что ты заладила… Хорошо, я даже отбирать у тебя «Зауэр» не буду, просто уйди с дороги.

– Стой там, где стоишь, и положи пистолет.

Он изумленно уставился на меня и шагнул вперед, выставив свое оружие. У меня потемнело в глазах. Не знаю, выстрелил бы он или нет, но я выстрелила…

Я всегда выбивала 99 из 100 в большом тире, а здесь цель совсем рядом, пара десятков ярдов не расстояние, «Зиг Зауэр» бьет и дальше. Звук выстрела был последним, что я услышала, потом мир перевернулся, и стало темно.

Троих сообщников Джона в это время уже взяли снаружи ангара. Его я застрелила, попав точно в сердце, а мое собственное не выдержало и откликнулось тяжелейшим инфарктом.

А потом были дни интенсивной терапии, на третий день разрыв сердца и пересадка донорского. У меня нет родственников в Лондоне, у которых могли бы спросить согласие на операцию. Присутствовавший там Ричардсон такое дал.

Говорят, тот, кто переживает клиническую смерть, видит свет в конце туннеля или собственное тело на операционном столе или кровати. Я ничего не видела. Просто темнота, и все.

Приходила в сознание дважды, оба раза надо мной склонялось симпатичное женское лицо. Кажется, даже подумала, что умерла и это ангел. Фотографию девушки, похожей на ангела, я потом видела на столе у доктора Викрама Ратхора. У фото черная рамка, спросить, почему и кто это, я не решилась. У доктора тоже может быть своя трагедия – зачем сыпать соль на рану?

Так я застрелила человека, которого любила всем сердцем, и потеряла то самое сердце, которым любила. Все верно, мое сердце не желало жить без того, ради кого билось.

Но мне дали новое.

И вот теперь я летела в Мумбаи, чтобы раскрыть убийство индийского продюсера Хамида Сатри, узнать, откуда у него алмаз под названием «Тадж-Махал» и куда этот самый бриллиант мог деться после налета на Букингемский дворец. Ричардсон и Элизабет Форсайт считают, что алмаз вернулся в Индию и именно там его нужно искать. Резон в этом есть – но как найти бриллиант в огромной стране, где скученно живет пятая часть населения мира?

Единственная привязка – убитый Хамид Сатри. Эдвард несколько раз подчеркнул, что его убийство расследует местная полиция, с которой я даже сотрудничать не могу, а мое дело именно розыск алмаза. Никакого ограничения в средствах, способах, кроме откровенно криминальных, или сроках. Найти алмаз «Тадж-Махал»!

Мы никогда не работаем поодиночке, рядом всегда есть те, кто слушает, подсказывает, фотографирует и даже защищает. Если агент один, это значит, операция сверхсекретная. Но что может быть секретного в убийстве болливудского продюсера, он не шпион мирового уровня, не член мирового правительства, разве что обладал супералмазом, но и тот украли.

Я не ломаю голову над причиной секретности моей миссии, прекрасно понимая, что таковой нет вовсе. Тогда почему я и почему так срочно?

Все просто – меня «спасают». Служба охраны дворца всерьез вознамерилась повесить на меня часть ответственности за стрельбу, им это выгодно. Если позволить завести против меня дело, с возвращением в строй можно распрощаться, у меня и без стрельбы в присутствии королевы проблем хватает. Единственный выход – спрятать меня на время. А если я еще убийство и похищение алмаза при этом раскрою, то охранке крыть будет нечем. Я снова благодарна Элизабет Форсайт, умная женщина придумала то, что не смогли бы самые умные мужчины.

Весьма вероятно, что мне придется остаться дольше двух недель, пока проведут расследование в Лондоне, что-то прояснится с премьером, и Элизабет Форсайт даст команду вернуться. Едва ли министра национальной безопасности Британии беспокоит кража алмаза, почти никакого отношения к Британии не имеющего.

Чего я жду от Индии? Ничего.

Во всяком случае, ничего хорошего. Это просто место работы на ближайшие две недели. И даже великолепный Тадж-Махал лишь точка на карте, где совершено убийство, которое мне нужно раскрыть. Чем быстрей и полней, тем лучше.

Будет ли это мешать кому-то, например местной полиции?

Мне безразлично. Все, что я знаю об индийской полиции, – они берут взятки. Этого достаточно. Берут взятки, значит, можно обойтись без утомительных запросов через Интерпол, достаточно просто эту взятку дать.

У Хамида Сатри, кажется, нет родных, которые боролись бы за его светлую память и страстно желали расследования убийства, но мне это только на руку, можно сделать вид, что я английская кузина погибшего, страстно желающая восстановить справедливость.

– Мумбаи, – кивает на иллюминатор Престон.

Мы сидим в центре, но кресло возле иллюминатора с моей стороны свободно, и я перемещаюсь туда. Стюардесса понимающе улыбается.

Те, кто летает часто, говорят, что по мимолетному взгляду можно определить, в какой стране ты находишься, мол, вид построек легко подскажет, что за город внизу. Я летаю редко, но понимаю, что не узнать Мумбаи, если ты уже бывал здесь, невозможно. Когда самолет заходит на посадку, я наблюдаю странную картину: пространство между многоэтажными (впрочем, не очень высокими) домами словно грязевым потоком затоплено какими-то постройками. Это бесконечные небольшие крыши из чего попало.

Трущобы?

О, господи! Они же совсем рядом с аэропортом!

«Добро пожаловать в Мумбаи!» – счастливо улыбаясь, произносит стюардесса и сообщает, что период муссонов практически закончился, если ливень ночью и был, то к полудню от него не осталось следа.

Мне кажется, что дождь странным образом завис в воздухе, поскольку вне кондиционированной прохлады аэропорта нас охватывает атмосфера душного пекла. Ощущение, что ты в душевой кабине только что выключила горячий душ, но выйти из нее не можешь. Жарко и одновременно влажно – худшее сочетание, особенно для людей с моими проблемами. Я понимаю, почему вся жизнь в Индии протекает сразу после рассвета и даже до него, а потом после заката, замирая в полуденные часы. Но у нас выбора нет, рейс прибыл именно в это время.

Влажная духота и вонь… Конечно, я читала о Мумбаи и впечатлениях европейцев от встречи с этим ни на что не похожим городом на семи островах (что за число такое, что ни великий город, то либо семь островов, либо семь холмов…), но какие книжные или журнальные строчки смогут передать тяжелый, словно придавливающий запах океана? Позже я поняла, что не просто океана, а гнили его берегов. И это после муссонов, когда дождь смыл большую часть нечистот, а что же перед началом сезона дождей?

А еще смог. От него сам воздух к середине дня, кажется, приобрел желтоватый оттенок. Сколько же в этом воздухе свинца выхлопных газов? Лучше не думать…

С трудом подавив желание вернуться в здание аэропорта или хотя бы прижать что-нибудь к носу, я пытаюсь улыбнуться. Ричардсон был прав, говоря о том, что Индия не для меня.

Чарлз сообщает:

– В машине кондиционер, сейчас будет легче.

Я с благодарностью киваю ему и широко улыбнувшемуся с приветствием «Намасте!» водителю.

– Господин Престон, в «Тадж-Махал», как обычно?

– Нет, Тилак, сначала мы отвезем мисс Макгрегори в «Оберой». – И мне: – Для меня постоянно зарезервирован номер в «Тадж-Махале», но для вас, к сожалению, второго достойного не нашлось. Студия заказала и оплатила номер в «Оберое». Поверьте, отель приличный и с видом на океан. Хотя шик не тот, что в «Тадже».

– Я за шиком не гонюсь. – Я тоже стараюсь улыбаться как можно шире и приятней. – А вот за вид на океан спасибо.

– Не совсем на океан, как с Малабарского холма, я неверно выразился. Это залив Бэк-Бэй, но все равно красиво. В «Тадже» такого нет.

В другое время я ехидно предложила бы ему поменяться, но сейчас лишь киваю:

– Согласна и на Бэя, лишь бы там был кондиционер.

– Зато Марина-драйв у вас под ногами, к тому же в отеле прекрасный бассейн и неплохая кухня в ресторанах, – пообещал Чарлз, протягивая мне рекламный буклет «Обероя».

Мне совсем не хочется обсуждать достоинства или недостатки отеля, тем более он пятизвездочный, значит, по определению все должно быть в порядке.

Мы выезжаем со стоянки аэропорта, и я приникаю к стеклу, впитывая впечатления.

Потрясение следует за потрясением…

Вокруг сплошные такси – довольно старые, но до блеска начищенные черные с желтым верхом «Фиаты». Их стекла опущены (если вообще существуют), ветерок развевает волосы пассажиров. Хочется открыть окно у нас в такси, но это свело бы на нет работу кондиционера. Остается разглядывать происходящее снаружи через стекло.

Сумасшедший поток транспорта движется по одному ему ведомому закону, назвать который правилами дорожного движения не повернулся бы язык даже у самого неосведомленного водителя. При этом все, у кого под рукой клаксон, беспрерывно сигналят.

Позже я поняла, что сигналили не все и не постоянно, но первые дни пребывания в Мумбаи казалось, что на улицах не иначе как водительская забастовка – звуки клаксонов заглушали даже шум моторов.

Машины в Мумбаи можно поделить на две основные категории независимо от марки или страны-производителя – те, у которых работают кондиционеры, и те, у которых таковые отсутствуют. Ездить без кондиционера можно, только открыв стекла, а с ними и доступ в сам автомобиль смога, звуков клаксонов и протянутых за подаянием рук.

Следующее потрясение – серый цвет. Это цвет цемента и ржавчины, вернее, ее потеков. Даже там, где еще сохранились остатки штукатурки, они безнадежно изуродованы следами окиси железа. Если добавить отсутствие стекол, создается впечатление полной разрухи. Позже я поняла, что в таком жарком и сыром климате не ржаветь может только отменная сталь, а штукатурка не продержится и сезон.

Много мусора, обрывки бумаги, газет, следы уличной торговли, просто выброшенные пакеты и прочая дрянь… Ни одной урны, все отходы под ногами или по краям тротуаров и дорог. В Европе такое бывало только в случае забастовки мусорщиков, а здесь, похоже, привычная картина. Жара и влажность вносят свою лепту, и вонь стоит неимоверная. Тошнотворный запах гнили обволакивает плотным облаком, проникает внутрь и оседает в легких, чтобы потом дать о себе знать даже в кондиционированном воздухе помещений. Местные в этой вони выросли и не замечают. Через несколько дней привыкают и иностранцы, но сначала…

Но по-настоящему содрогнуться меня заставляет вид двух спокойно пирующих крыс на небольшой свалке мусора прямо у светофора, возле которого мы остановились на красный свет. Крысы днем в городе! Что же творится ночью?

И трущобы…

Конечно, я читала о трущобах Мумбаи вокруг аэропорта. Эта своеобразная достопримечательность города, пожалуй, не меньшая, чем Ворота в Индию или даже Болливуд. Большинство европейцев на вопрос, что самое знаменитое в Мумбаи, после «Миллионера из трущоб» отвечают: «Трущобы».

Но читать о них у Кэтрин Бу или Робертса, рассматривать на фотографиях или экране одно, а увидеть воочию совсем иное. Мне бросается в глаза не скопище похожих на простые навесы или поставленные одна на другую картонные коробки домишек (если их вообще можно назвать жильем), а то, что большинство из них вдоль дороги украшены рекламой. Иногда непонятно, как и на чем держатся огромные рекламные щиты, если под ними шаткие конструкции из ржавых шестов и рваных тряпок.

Торговля прямо с земли – на убогих столиках, а то и просто картонках разложены фрукты, какие-то вещи, еда… Молодой мужчина и пожилая женщина сидят посреди тротуара, разложив какие-то прутья, мужчина плетет то ли корзины, то ли блюда. Они превратили тротуар в мастерскую, пешеходы вынуждены выходить на проезжую часть, но никто не возмущается. Меня удивляет ослепительно-белая майка на мужчине, чем и где он ее стирал, чтобы не остались следы от смога, забивающего, кажется, не только носоглотку, но и легкие? Здесь же ходят собаки, женщина моет ребенка на краю дороги, поливая из канистры, грязная вода стекает на край тротуара, двое других малышей, ожидая своей очереди, сидят в этой грязи, но никого такая картина не смущает.

Невозмутимость вообще отличительная черта окружающего меня мира – всем на все наплевать, никаких правил, но и обид тоже.

Многолюдье бывает разным.

Существуют города, в которых толчея вызывает настоящее озлобление, где все раздражены, все всем мешают.

Вторая категория – безразличные, такие позволяют спрессовать себя в толпе, терпеливо переносят давку, мирясь с ней, как с неизбежным злом, и остаются ко всему совершенно равнодушными.

Третья – города вроде Лондона, где толпа не вызывает ни озлобленности, ни эффекта отсутствия, напротив, каждый стремится двигаться по определенным правилам, стараясь не мешать остальным и надеясь, что ему тоже не помешают. Это комфортно и никого не раздражает.

И четвертая – в городах вроде Мумбаи – тесно, но беззаботно. Правила, если и есть, не соблюдают, зато никто ни на кого не обижается. Водители гудят беспрерывно, но спокойно взирают на идущих по проезжей части вдоль тротуара пешеходов, умудряются не давить переходящих в десятке ярдов в стороне от светофора дорогу или попросту спокойно вышагивающих через перекресток по диагонали и болтающих при этом по телефону разинь. В свою очередь пешеходы прощают автомобили прямо на «зебре» и восприятие желтого цвета светофора как зеленого.

Припаркованный во втором ряду, да еще и под углом автомобиль даже на оживленной улице не кажется преступлением, езда не в полосе, а как вздумается не вызывает возмущения, как и попытка кого-то подрезать или втиснуться на машине туда, где и мотоцикл не проскочит. Едем же, чего возмущаться?

Движение при этом достаточно быстрое, никто никого не задерживает и не торопит.

На круглой площади остановилось такси, перегородив две полосы, только потому, что пассажиры пожелали сфотографироваться на фоне памятника. Остальные спокойно объезжают, и никому в голову не приходит, что это ненормально – создавать проблемы многим ради удобства всего двоих. В Лондоне на ветровом стекле машины давно красовалась бы квитанция штрафа, здесь полицейского не видно и близко.

Коробит на каждом шагу. Другой мир, другие правила, вернее, их отсутствие. Или старушка-Европа живет уж слишком упорядоченно? Даже если так, то мне лучше по правилам, привычней как-то…

И еще: кажется, я начала понимать Престонов, не оставшихся в этой стране. Чтобы жить в Индии, нужно родиться вне Англии, иначе ломка понятий может оказаться слишком тяжелой.

Одно утешает – я здесь ненадолго. Чем быстрее справлюсь, тем лучше. Это тоже стимул поторопиться.

В «Оберое» вежливый швейцар в белоснежной форме с широким золотым поясом и в черном тюрбане (кажется, это одежда сикхов), приветливая служащая в сари, – вот, пожалуй, и все напоминающее, что я в Индии. Внутри атриум на все одиннадцать этажей с прозрачным потолком где-то на уровне неба, ярко-красный рояль в холле, скульптура юноши и девушки, чьи стилизованные фигурки мало напоминают упитанные пышнотелые статуи, знакомые по фотографиям индуистских храмов, бюст самого Обероя. Просторный номер в стиле хай-тек и вот оно – обещанный залив прямо под широким, во всю стену, окном номера со знаковым названием «Кохинор-люкс»! Набережная Марина-драйв, плавно закругляясь, огибает залив, на другом берегу которого зеленеют парки Малабарского холма. За этот вид я готова простить все остальное, если бы было что прощать.