Текст книги "Любовь одна"

Он все еще стоял У нее за спиной и, похоже, уходить не собирался. Выход был только один. Дороти глубоко вздохнула, взяла щетку и начала собирать осколки! И все это – не поднимая на Дункана глаз.

– Извини, – проговорила она наконец, когда молчание сделалось совсем уже невыносимым. – Это была глупая… детская выходка, но, как ты сам видишь… – Дороти помедлила, взглянула на Дункана и со вздохом закончила фразу: – …сейчас я не в самом лучшем состоянии. Да и не в настроении тоже. Вот и решила сделать себе чашечку чаю, усесться перед камином и почитать старый добрый роман Дороти Идеи.

– А-а, лучшее средство от депрессии и всего за несколько шиллингов, – прокомментировал Дункан, одарив ее той милой улыбкой, которую она так хорошо знала когда-то.

У Дороти что-то оборвалось внутри. Она изо всех сил старалась сдержаться и не броситься ему в объятия, чтобы там – на груди Дункана – дать волю чувствам и слезам.

– Послушай, Дорри, что касается прошлой ночи…

Она вся напряглась, потому что уже знала, что за этим последует: банальное признание, что он утратил контроль над собой и хотел бы извиниться за «недоразумение».

– Пожалуйста, не говори ничего, – перебила она его. – То была ошибка, мы оба это понимаем. И знаешь, Дункан, скажу тебе честно: я бы хотела, чтобы ты ушел.

Та невидимая преграда между ними, которая исчезла, когда Дункан пошутил насчет страсти Дороти к любовно-приключенческим романам, вернулась на место и, кажется, стала еще прочней. Дороти повернулась спиной к Дункану, чтобы тот понял: его присутствие нежелательно и неуместно. Но при этом в душе у нее творилось такое… Она затаила дыхание, услышав, как Дункан открывает дверь.

– Мне очень жаль, что все так получилось… со свинкой, – сказал он с порога.

Это был запрещенный прием… Впрочем, Дункан мог догадаться, как много значила для Дороти эта уродливая игрушка.

– Да ладно, – сухо проговорила она. – Я вообще не понимаю, как он сохранился, этот поросенок. Надо было его выкинуть еще сто лет назад.

Она услышала, как закрылась дверь, но даже не повернула головы. Ей не хотелось смотреть на то, как он уходит от нее, возможно, в последний раз, навсегда. И только полностью убедившись в том, что Дункан уехал, Дороти бросила щетку и, опустившись на колени, медленно собрала все кусочки разбившейся глиняной копилки. Слезы текли по щекам и капали на пол. Потом Дороти разложила осколки на столе. Она понимала, что их уже не склеишь. Как не склеишь ее разбитое сердце. Теперь уже ничего не исправишь. Ничего…

Дороти встрепенулась и строго сказала себе: перестань. К чему эти драмы? И вообще, пойди наверх и умойся, идиотка.

Она так и сделала. Поднялась в ванную, глянула в зеркало и скорчила болезненную гримасу при виде своего заплаканного лица с припухшими глазами.

Осколки глиняного поросенка так и остались лежать на столе в кухне.

Дороти включила холодную воду. Вода шумела, да и стены в старом доме были каменными, толстыми, поэтому Дороти не услышала, как Дункан снова вошел в дом.

* * *

Он резко остановился, наткнувшись взглядом на аккуратно разложенные на столе кусочки глины, а потом подошел к столу и принялся перебирать их в руках. Если бы сейчас Дороти увидела Дункана, она бы его не узнала. Его лицо – обычно такое суровое – смягчилось, в глазах появилось какое-то странное, почти мечтательное выражение.

Дункан вернулся, поддавшись какому-то непонятному порыву, поддавшись желанию, в котором не хотел себе признаваться даже после стольких лет. Он вернулся с заранее приготовленным оправданием.

Но сейчас… Ему нужно было время, чтобы подумать, может быть, убедить себя в том, что это глупо и даже опасно – надеяться на что-то из-за каких-то кусочков глины.

Прошло уже столько лет, и ничего не изменилось. Все эти годы он ждал… надеялся и томился… Все эти годы он слышал от своего деда только то, чего ему не хотелось слышать. А потом вернулся и обнаружил, что в ее жизни нет никого, кто…

Ну хорошо. Он позволил сердцу взять верх над разумом, отдался своим желаниям, своим стремлениям… Но это было ошибкой. Хотя, может быть, все не так уж страшно. И все еще можно исправить.

Женщина, которая со слезами на глазах собрала с пола осколки разбившейся глиняной игрушки и аккуратно разложила их на столе, вместо того чтобы просто выкинуть в помойку… эта женщина вряд ли может быть равнодушной к тому человеку, который подарил ей эту игрушку. Так ведь?

Уходи, пока еще можешь уйти, сказал он себе. Наверху послышался какой-то шум. Дункану не хотелось, чтобы Дороти застала его сейчас. Он тихо вышел, но перед этим взял со стола один из самых больших осколков разбитого поросенка и забрал с собой.

Когда Дороти спустилась в кухню, у нее сразу возникло ощущение, что, пока она была наверху, кто-то побывал в доме. Она не могла понять, почему ей так показалось. Но странное чувство не проходило.

Пожав плечами, Дороти уселась за стол и уставилась на собранные осколки. Ей было грустно и горько. Она уже поняла, что день безнадежно испорчен. Даже то удовольствие, которое она, может быть, получит от книги Иден, уже не сможет поднять ей настроение и прогнать отчаяние.

Часов в пять вечера, устав от самой себя и от своих невеселых мыслей – которые, казалось, окутали весь дом, словно какие-то флюиды непреходящего несчастья, – Дороти позвонила матери и сказала, что собирается приехать к родителям в гости и провести у них пару дней. Потом Дороти позвонила Тресси и предупредила: она не появится в офисе до середины недели. Та ответила, что все нормально, что подруге и компаньонке давно пора было взяться за ум, отложить все дела и позаботиться наконец о своем здоровье.

Уже через час Дороти выехала из дому. Проезжая мимо закрытых ворот «поместья» Эшби-Кроссов, она заставила себя не смотреть в ту сторону, хотя и знала, что все равно не увидит, стоит ли перед домом машина Дункана. Высокие деревья закрывали обзор, и с дороги нельзя было разглядеть, что происходит во дворе.

Она всего лишь проехала мимо этого дома, но этого было достаточно… Ее сердце забилось чаще. Почему? Что за дурацкий вопрос! Потому что теперь здесь опять живет Дункан.

Дороти уже давно поняла: если Дункан действительно решит остаться тут навсегда, тогда придется уехать ей. Ради собственного спокойствия.

Но она еще не решила, как скажет об этом Тресси. Надо было придумать какое-то действительно убедительное объяснение своего отказа от того, чего она несколько лет добивалась с таким упорством и чего добилась в конце концов.

В пути Дороти невесело размышляла о том, хватит ли ей смелости и силы воли известить друзей и знакомых о своем предполагаемом отъезде. Конечно, можно придумать какую-нибудь ерунду, что, мол, надоело сидеть на месте, что пришло время перемен… Но каких, спрашивается, перемен?

Задумавшись, Дороти едва не съехала в кювет. Она раздраженно тряхнула головой и мысленно отругала себя за то, что совсем не следит за дорогой. Не хватало еще в аварию попасть!

Дороти добралась до родителей как раз к ужину. А после ужина ее едва ли не в директивном порядке отправили спать. Миссис Пресли даже зашла с ней вместе в спальню и выдала ей дежурный «спальный набор»: грелку с горячей водой, плюшевого мишку – того самого, с которым Дороти не расставалась в детстве, – и большую кружку с горячим лимонным напитком.

– Постарайся заснуть, дорогая, – сказала мама. – Ты что-то совсем исхудала, да и выглядишь очень уставшей. Что тебя беспокоит? Как у тебя с работой?

– С работой все замечательно, – Дороти улыбнулась. – Мам, кажется, я уже совсем засыпаю.

На самом деле ей совсем не хотелось спать. Но она ухватилась за этот предлог, чтобы не продолжать разговор. Если мама начнет расспрашивать, что ее беспокоит, Дороти придется врать. Но и правду она сказать не могла. Даже маме.

Миссис Пресли поняла намек и вышла, на секунду задержавшись у дверей, чтобы выключить свет. Что-то случилось, она это знала. Но знала и то, что дочь расспрашивать бесполезно – все равно ничего не добьешься. Со взрослыми детьми всегда так. Ты их любишь, заботишься о них точно так же, как когда они были маленькими. Но дети повзрослели, и теперь их боли и обиды уже не прогонишь, просто приласкав и поцеловав в макушку.

Дороти явно что-то гнетет. Дочь предпочитает держать это при себе и справляться с проблемой в одиночку. Но материнское сердце подсказывало: это что-то серьезное. Очень серьезное. Иначе Дороти не приехала бы к ним вот так, ни с того ни с сего. Дочь всегда отличалась независимостью и упрямством. Даже когда была под-ростком и так мучительно переживала свою влюбленность в Данка Эшби-Кросса.

Миссис Пресли в задумчивости остановилась на лестнице. В тот вечер она вообще много думала, и мысли ее были исполнены материнской тревоги.

Дороти провела у родителей три дня. Ее окружили теплом и заботой. Ей было очень хорошо. Так хорошо, что она даже забыла про Дункана. То есть не то чтобы забыла… Просто здесь ей было проще не думать о нем. Мысли, конечно же, появлялись, но Дороти не давала им мучить себя. Она сразу же переключалась на что-то другое. В доме родителей не было страха, что вот она завернет за угол – и столкнется с ним лицом к лицу. Здесь Дороти была в безопасности и от мучительных воспоминаний о прошлом, и от боязни того, что ждет ее в будущем, – гнетущая, мрачная перспектива неизбывного одиночества.

Дункан когда-нибудь женится… От этой мысли Дороти невольно вздрогнула. Ну как, как ей смириться с тем, что у Дункана будет жена, а потом и дети, что он будет счастлив. А она?.. Что останется ей? Дороти едва не расплакалась от жалости к себе. А потом вдруг разозлилась.

Так нельзя, твердо сказала она себе. Надо что-то делать. Если она поняла, что не сможет жить в одном городе с Дунканом, видеть его постоянно и мучиться оттого, что не может быть с ним, значит, надо уезжать. Первым делом необходимо вернуться в город и откровенно и честно сказать Тресси, почему она решилась на такой шаг. А потом уже можно приступить к составлению планов на будущее и придумать нечто такое, за что можно будет зацепиться, чтобы остаться на плаву.

Если бы Дункан приехал ненадолго, только на похороны деда, а потом снова вернулся в свою Америку… Если бы Дороти была уверена в том, что ей придется потерпеть совсем немножко, а потом она уже никогда не увидит Дункана… Тогда она бы справилась с собой. Рано или поздно забыла бы Дункана, прогнала из памяти его образ. Но сейчас… сейчас это было невозможно.

Дороти очень хотела возненавидеть Дункана за то, что он так ее мучит, пусть даже по незнанию, пусть даже не желая сделать ей больно. Ведь он ничего не понимает. А что, сказала себе Дороти, было бы лучше, если бы он понял? Неужели ей хочется, чтобы Дункан узнал о ее чувствах и пожалел ее?

Она решительно тряхнула головой. Нет, только не это. Гордость и уважение к себе – это все, что осталось сейчас у нее. Пусть даже от них было мало толку, пусть они и не смогли защитить ее от этой безумной любви… Hfe от любви даже, а от неизбывной боли. Но все-таки они были, гордость и чувство собственного достоинства. Не так уж это много. Но не так уж и мало.

В среду утром, несмотря на протесты родителей и настойчивые просьбы задержаться еще хотя бы на пару дней, Дороти уехала.

– Я почти выздоровела, – сказала она матери. – Да и нехорошо, что Тресси там одна. У нас сейчас очень много дел, а я, получается, ее бросила.

Миссис Пресли приводила Дороти до калитки и стояла там, пока машина дочери не исчезла вдали, а потом повернулась к мужу:

– Очень надеюсь, что все у нее будет хорошо. Может быть, позвонить Дункану и…

– Никуда ты звонить не будешь, – твердо сказал мистер Пресли и тихо добавил: – Это будет неправильно… и нечестно по отношению к ним обоим.

– Да, милый, наверное, ты прав. Просто мне больно на нее смотреть. Она такая… несчастная.

– Понимаю. Я все понимаю. – Мистер Пресли взял жену за руку, и они вместе вернулись в дом.

9

Завтра утром Дороти пойдет к Тресси и скажет ей, что собирается уезжать. Навсегда. А сегодня у нее масса свободного времени. Мучительно длинный день, который надо чем-то заполнить, как-то прожить… Пожалуй, стоит прогуляться. Подышать свежим воздухом, размять ноги, проветрить мозги. И тогда, может быть, она наконец придумает, что ей делать дальше.

Дороти решила пройтись вдоль берега реки, а потом подняться на холм. Где-то на полдороге она почувствовала, что натерла ногу. Возвращаться домой не имело смысла – ближе было до города, через поле и парк. Но, добравшись до аптеки, Дороти уже заметно хромала.

Аптекарь сочувственно выслушал ее жалобы и предложил сесть в огромное старинное кресло, которое в аптеке держали для пожилых клиентов. Дороти наклеила пластырь, надела носок и зашнуровала кроссовку. Черт бы побрал эту новомодную обувь! Стоили кроссовки дорого, но были скорее экстравагантными, нежели удобными. Дороти купила их в тот период, когда ее вдруг потянуло на какие-то смелые выходки. О чем сейчас пришлось пожалеть. Конечно, на сегодня пешие прогулки закончены. Дороти решила доковылять до площади и сесть на автобус, благо тот шел почти до самого дома. Прихрамывая, она вышла из аптеки и направилась к остановке.

Улица была пустынна. Дороти прошла уже почти половину пути, как вдруг кто-то подошел к ней сзади, схватил ее за руку и прижал к стене. Она резко дернулась, пытаясь вырваться, и услышала ехидный голос Дональда Форбса:

– Так спешим, что и старых друзей не видим? Даже сказать «привет» времени нету?

Пусть даже в его словах не было ничего предосудительного, Дороти очень не понравилось, как Форбс с ней обращался. Он мертвой хваткой вцепился ей в руку и по-прежнему прижимал ее к стене. Дороти не могла даже отодвинуться от него, потому что ей некуда было отодвигаться.

Ее сердце бешеноколотилось в груди. Она боялась Дональда Форбса, как, наверное, любая женщина боится мужчину, который не ис-лытывает к ней ничего, кроме похоти и ненависти.

– Ну что, весь твой гонор куда-то делся, да, крошка? – Он смотрел на нее, упиваясь ее замешательством. – Думаешь, ты какая-то особенная? Ну так должен тебя огорчить: ты такая же, как все. А теперь будь умницей, попроси меня хорошенько, и я, может быть, отпущу тебя.

Дональд протянул руку к ее лицу. Дороти резко отшатнулась. Он был ей противен. До тошноты.

– А-а, ты упрямишься? Так даже лучше. Чем больше будешь упрямиться, тем мне приятнее. Люблю норовистых женщин.

– Дороти? С тобой все в порядке? – раздался знакомый голос.

Сейчас Дороти обрадовалась бы любому спасителю. Пусть даже и Дункану. Дональд Форбс мгновенно отпустил ее, буркнул что-то насчет того, что они еще встретятся, и быстро – почти бегом – пошел вниз по улице.

– В чем дело? Он тебя обидел? – нахмурился Дункан.

Дороти трясло. Она так дрожала, что почти не могла говорить. Но когда Дункан хмуро уставился вслед Дональду, она резко подалась вперед, схватила его за руку и жалобно попросила:

– Нет, Дункан, пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня.

Она сделала это, повинуясь какому-то сокровенному порыву. Дороти знала только одно: она не хочет, чтобы Дункан ушел и оставил ее, пусть даже для того, чтобы догнать Дональда Форбса и разобраться с ним. Больше, чем месть обидчику, ей было нужно то чувство уверенности и защищенности, которое давало присутствие Дункана.

Дункан почувствовал, как сильно она дрожит, нахмурился еще больше, а потом поднял руку и нежно дотронулся до ее щеки.

– Если он обидел тебя…

В ответ – лишь отрицательное покачивание головой. Она не могла говорить – боялась, что-голос сорвется. По улице кто-то шел, Дункан, видимо не желая привлекать внимание, отошел в сторону и потянул Дороти за собой. Она совершенно забыла о том, что натерла ногу. Но тут тихонечко вскрикнула от боли.

– Что такое?

– Пятку натерла. Эти чертовы кроссовки… – Дороти и сама понимала, что лопочет какой-то бред. – Я собиралась сесть на автобус, а тут…

– На автобус? Вот еще глупости. Я отвезу тебя, у меня машина припаркована на площади. Дойдешь туда? Или подожди – я ее подгоню.

– Нет, Дункан… не надо… я могу идти. Тем лучше. Иначе…

Она и сама не знала, что имеет в виду под этим «иначе». Но одно знала определенно: оставаться тут слишком опасно. Надо бежать, спасаться.

Погруженная в свои мысли, Дороти не сразу сообразила, что они уже почти подъехали к ее дому. Но Дункан почему-то не снизил скорости.

– Эй, – встрепенулась она, – притормози.

– Мы едем ко мне, – невозмутимо отозвался он. А когда она начала возражать, все так же спокойно добавил: – Я тебя всю неделю ищу. – Сердце Дороти на мгновение замерло, переполненное каким-то бешеным восторгом. А Дункан тем временем продолжал будничным тоном: – Ты так и не забрала свои дрезденские статуэтки. И еще. Как мне кажется, ты, несмотря на все бравые заверения, очень огорчена из-за этого Форбса. И вообще, ты должна заявить на него в полицию.

– О чем, интересно? О том, что он пытался закрутить со мной роман? – невесело усмехнулась Дороти. И переменила тему: – Извини, что я не забрала статуэтки. Собиралась заехать за ними, но…

Дороти умолкла на полуслове и только пожала плечами. Не могла же она сказать Дункану, почему не могла прийти в дом Эшби-Кроссов, – потому, что он был дома.

Машина остановилась.

– Дед хотел, чтобы ты их взяла, – сказал Дункан и добавил, отстегивая ремень: – Я тебя донесу до дома.

– Нет, пожалуйста, не надо, – запротестовала Дороти, быстренько отстегнув свой ремень и потянувшись к дверце. – Сейчас уже все в порядке. Тогда я просто сильно переволновалась.

– А как твоя нога?

Ее нога?! Дороти в изумлении уставилась на Дункана, но тут же смущенно покраснела: она забыла о своей стертой пятке.

– А-а, нога. Скоро пройдет, пластырь должен помочь.

Пластырь, конечно, помог, но не очень. Волдырь на пятке набух, так что ступать на ногу было по-прежнему больно. Однако Дороти все-таки кое-как доковыляла до подъезда, поднялась по с детства знакомым ступеням.

Дункан открыл дверь, и Дороти вошла в дом. Это было как шаг в прошлое. Здесь ничего не изменилось: на окнах – все те же занавески, в холле все те же ковры на полу, напротив парадной двери – все тот же полированный дубовый стол. Все та же чуть старомодная атмосфера респектабельности и спокойствия. Особняк был не таким уж красивым. Но это был старый, на славу выстроенный дом, в котором чувствуешь себя… как дома. В котором тепло и уютно.

– Я поставлю чайник, – предложил Дункан, но Дороти быстро возразила:

– Не надо. Я и так отняла у тебя слишком много времени. Сейчас заберу статуэтки и…

– Они наверху, в комнате деда.

В спальне старого Эшби-Кросса был огромный старинный шкаф – специально для коллекции фарфора. Сначала он стоял в кабинете. но дедушка Джордж потом настоял, чтобы шкаф перенесли в спальню. Он рассказывал Дороти, что иногда по ночам, когда ему не спится, он любит смотреть на фарфоровые фигурки и представлять, что они вот-вот оживут и отправятся куда-то по своим фарфоровым делам.

Дорога наверх была ей прекрасно известна. Она ориентировалась в этом доме не хуже, чем в своем собственном. Но почему-то смутилась и вопросительно взглянула на Дункана.

– Ты же помнишь, куда идти? Странное чувство вдруг охватило их обоих.

Какое-то внутреннее сопротивление мешало им ступить на лестницу. Дороти даже не шелохнулась. Дункан тоже стоял на месте.

– Если тебе тяжело войти в комнату деда…

Слова Дункана смутили Дороти. Ей вдруг стало ужасно грустно. Глаза защипало от слез. Она покачала головой и тихо проговорила:

– Нет. Знаешь, я видела твоего дедушку утром того дня, когда он умер. Он выглядел здоровым и очень спокойным. Таким я его и запомнила. Навсегда. И он был счастлив.

Дороти безотчетно шагнула вперед, поближе . к Дункану. Ей хотелось, чтобы тот понял: его дед по-настоящему любил жизнь и наслаждался ею до своего последнего часа.

– Да, знаю. Я сам разговаривал с ним по телефону за несколько часов до его смерти. Он мне тоже казался веселым и жизнерадостным. Даже если у него и были какие-то предчувствия, он бы все равно мне не сказал. Но все равно я себя чувствую виноватым. Как будто его предал… Мне надо было быть с ним в тот день.

– Хорошо понимаю, о чем ты, – тихо сказала Дороти. – Я то же самое чувствую. Почти каждый вечер я звонила ему, а в тот день был прием в Коммерческой палате. Он закончился толь-

ко в полночь. Если бы я вернулась пораньше и позвонила дедушке Джорджу…

– Не переживай, это ничего бы не изменило, – заверил ее Дункан. – Приступ начался днем, все закончилось быстро. Дед, прилегший подремать после ланча, умер, не успев даже толком проснуться, так сказал доктор. Знаешь, я все еще по нему очень скучаю. – Дункан умолк на мгновение. – Да, я приезжал к нему редко. Реже, чем нужно. Но он все прекрасно понимал и… – Он опять замолчал, а когда заговорил снова, его голос звучал едва ли не раздраженно: – Черт его знает, зачем я тебе все это рассказываю. Не обращай внимания. Пойдем наверх, помогу тебе собрать статуэтки. Мне тут попалась подходящая коробка. Если бы я тебя не нашел в ближайшие дни, то просто упаковал бы все это и отвез к тебе в гараж.

Его слова разрушили атмосферу доверия, которая на какое-то время возникла между ними. Теперь Дункан был почти так же далек от нее, как в тот злополучный день, когда она услышала, что ее глупая детская привязанность его тяготит.

Дороти едва не сказала ему, что вполне управится и сама. Но это все-таки его дом, она не имеет права здесь распоряжаться.

Глотая слезы, Дороти медленно поднималась по лестнице. Рука как будто узнавала теплые, гладкие перила. Из окошка на площадке между этажами струился мягкий свет. Ей всегда нравился этот дом. Замечательный дом, жена Дункана и его дети будут счастливы здесь… Дороти резко остановилась на полпути наверх. Ее будто парализовало от пронзительной боли. Она и представить себе не могла, что душевная боль может быть столь сильной.

Смутно, как бы издалека, Дороти услышала, как Дункан произнес ее имя. Это подстегнуло ее, и она двинулась дальше. Дункан шел следом. На верхней площадке он положил руки ей на плечи, и Дороти замерла. В любую секунду Дункан мог развернуть ее лицом к себе и увидеть всю ту печаль, которую она упорно от него скрывала.

– Слушай, если тебе тяжело… Я же знаю, как ты любила деда, Дорри.

Дороти с облегчением вздохнула. Стало быть, он решил, что она так волнуется только из-за того, что сейчас ей придется войти в комнату дедушки Джорджа.

Дункан открыл дверь и посторонился, пропуская Дороти вперед. При этом он не сводил с нее глаз, в его взгляде читалось беспокойство. В комнате все осталось почти как прежде. Не было только личных вещей дедушки Джорджа – его расчесок, старого халата, а еще – вечно разбросанных книг… Ничего этого не было. Просто комната со старомодной мебелью и громоздким шкафом, полным фарфоровых статуэток.

Стоило Дороти лишь взглянуть на них, как на глаза вновь навернулись слезы. Это было ее наследство – все, что осталось ей от дедушки Джорджа. Нет, есть еще воспоминания. Она сохранит их на всю жизнь.

У нее за спиной Дункан тихо проговорил: – Он всегда говорил, что вот эта пастушка, что в центре, напоминает ему тебя. Та же нежность, те же хрупкость и грация. Он тебя очень любил.

– Я его тоже любила.

– Да, я знаю… Послушай, давай я все-таки приготовлю чай. Нам это не помешает, мне кажется.

Дороти собралась было сказать, что не нужно. Но тут внизу зазвонил телефон.

– Придется спуститься. Помнишь, наверное: дед так и не разрешил провести телефонную линию наверх.

Дороти еще долго смотрела на фарфоровые статуэтки, не решаясь открыть шкаф. Потом все-таки открыла и взяла первую попавшуюся фигурку. Но руки ее тряслись, пришлось поставить статуэтку на место, чтобы нечаянно не уронить и не разбить. Только сейчас Дороти поняла, как глубоко она переживает, попав в этот дом. Частично – из-за Дункана, частично – из-за воспоминаний о дедушке Джордже, которого очень любила и уважала.

Несмотря на разницу в возрасте, они с Джорджем были очень дружны. Понимали друг друга с полуслова. Дороти даже подозревала, что Джордж прекрасно знает, почему она уезжает из города, когда его навещает Дункан.

Словно в полусне Дороти вышла в коридор. Ей был знаком в этом доме каждый уголок. Рядом со спальней Джорджа располагалась ванная, а сразу за ней – комната Дункана, где тот жил… десять лет назад. Она прислушалась: Дункан все еще говорил по телефону. Дороти медленно подошла к двери его спальни. Дверь была приоткрыта. Она легонько толкнула ее и вошла.

Тут тоже практически ничего не изменилось. Дороти оглядела знакомые плакаты на стенах – не с девушками неглиже, а с картами звездных систем. В юности Дункан очень увлекался астрономией. Она улыбнулась, вспомнив, как мама в первый раз отпустила ее на ночь в дом Эшби-Кроссов. Дункан тогда показал ей лунное затмение. Она уснула у него на кровати, а утром он напоил ее какао с печеньем.

Дороти несмело шагнула к кровати. На постели больше не было покрывала с изображением фирмы «Харлей-Дэвидсон». Теперь кровать была застелена льняным бельем – чистым, но потускневшим от времени. Это было приданое еще прабабушки Дункана. Миссис Айзеке, которая долгое время служила у Джорджа горничной, постоянно жаловалась на то, что стирать и гладить это белье – сущий кошмар. После того, как миссис Айзеке ушла на пенсию и пришлось нанять новую горничную, Джордж был вынужден распорядиться отдавать белье в прачечную.

На простынях, наволочках и пододеяльниках красовались инициалы невесты. И это было ужасно трогательно. Кто сейчас так готовится к свадьбе?! Никто уже не покупает белье, которым потом будут пользоваться несколько поколений потомков. Да и зачем беспокоиться, если брак зачастую тускнеет столь же быстро, как краски на ярком фабричном белье?

На этой постели сейчас спит Дункан. Дороти представилось: его темные волосы на белоснежной подушке, его смуглая теплая кожа… Она даже не сразу сообразила, что стоит на коленях около кровати и водит рукой по белью – так, как если бы это и вправду была кожа Дункана. А потом… Потом у нее за спиной Дункан тихонечко произнес ее имя. Дороти вздрогнула и испуганно отдернула руку.

Она обернулась и увидела, что Дункан закрыл дверь спальни и привалился к ней спиной. Он не отрываясь смотрел на Дороти. Та вскочила на ноги и в панике бросилась к двери, как-то даже не подумав о том, что не сможет выйти – ведь Дункан загораживал ей дорогу. Она взялась за дверную ручку, но тут Дункан схватил ее в охапку и прижал к двери.

Наверное, он рассердился. Ведь Дороти без спросу вошла к нему в спальню, вторглась в его личную жизнь. Сейчас она все объяснит, извинится, и тогда он ее отпустит.

– Данк, пожалуйста… – начала было Дороти, но Дункан не дал ей договорить.

– «Данк, пожалуйста» – что? Пожалуйста, поцелуй меня? Дотронься до меня? Возьми меня?

Дороти стало дурно от унижения и стыда. Но когда она попыталась вырваться, руки Дункана скользнули вниз по ее спине. Он сцепил пальцы в замок, еще крепче прижал Дороти к двери и буквально навалился на нее всей мощью своего сильного тела.

Она подняла голову и приоткрыла губы – хотела попросить Дункана избавить ее от этой пытки. Но когда их взгляды встретились, Дункан наклонился к ней. До Дороти не сразу дошло, что он собирался сделать. А потом уже было поздно – его губы прижались к ее губам. Это был поцелуй, исполненный одновременно нежности и страсти, – такой поцелуй возможен лишь между давними любовниками. На него нельзя было не ответить, даже если бы Дороти нашла в себе силы оттолкнуть Дункана. Она сама потянулась к нему, ее губы возвращали его губам ту нежность, которую он ей дарил.

Дункан гладил ее по спине, его ласки были исполнены обжигающего огня. То был сон – невозможный, бредовый. Все, что сейчас происходило, не могло случиться на самом деле. И превосходило самые смелые фантазии Дороти.

Когда она нашла в себе силы открыть глаза, то увидела близко-близко серые глаза Дункана, потемневшие от страсти. Дороти никогда и не думала, что настанет минута, когда Дункан будет смотреть на нее так…

Он оторвался от ее губ, и Дороти протестующе застонала. Ей хотелось, чтобы он целовал ее вечно. Она безотчетно провела кончиком языка по своей верхней губе. И это послужило сигналом для Дункана, который еще плотнее прижал Дороти к двери. Его руки коснулись ее лица. Он держал ее голову так, чтобы она смотрела прямо ему в глаза. Дороти уже не могла, да и не пыталась побороть желание, которое сжигало все ее существо. Она обняла Дункана за шею, потом руки соскользнули вниз по его спине, будто исследуя тело любимого. Постепенно ее ласки становились все более бурными, она отвечала на ту страсть, что горела в его поцелуе.

Дороти осмелела настолько, что вытащила рубашку у него из брюк и вздрогнула от удовольствия, прикоснувшись к его обнаженной коже. Она провела рукой по его позвонкам, по его плечам, ощущая силу этого сильного тела, разгоряченного страстью. Но ей уже хотелось большего – узнать его запах, впитать в себя его вкус. Хотелось слиться с этим мужчиной в единое существо.

И в перерывах между поцелуями Дороти шептала Дункану об этом – горячечно, сбивчиво.

Слышала собственный голос и не верила, что говорит такое. Но она уже не владела собой. Ее тело будто плавилось в горниле обжигающего желания.

– Ты этого хочешь? Этого? – хрипло прошептал Дункан. Его руки скользнули Дороти под свитер. Он провел ладонью по ее груди, обтянутой шелком бюстгальтера. Дороти тихонечко застонала. Она так жаждала его ласки, что малейшее прикосновение его пальцев отозвалось во всем теле сладостной дрожью.

– Данк… прошу…

Его пальцы скользнули по ее соскам, и Дороти опять застонала. Она вся изогнулась, прижимаясь к нему, а потом чуть не закричала от обиды, когда Дункан убрал руки.

– Тише, все хорошо, все хорошо…

Эти слова он прошептал ей на ухо, будто хотел ее успокоить. Но Дороти сейчас было нужно совсем другое. Она продолжала прижиматься к Дункану, ища избавления от того нестерпимого, лихорадочного желания, которое горело в ней. Он начал снимать с нее свитер, она поняла это, только почувствовав, как прохладный ветерок коснулся ее разгоряченного тела. Дороти замерла и ждала, затаив дыхание, – ждала, когда он закончит и между ними уже не останется этой преграды. Правда, сам Дункан пока оставался одетым. И это было невыносимо. Будь у Дороти побольше смелости, она бы сама раздела его…

– Как ты прекрасна. Я еще тогда знал, что ты будешь невообразимо прекрасна.

Он произнес это, практически не отрывая губ от ее губ, раскрытых ему навстречу. Его дыхание было как шелк, как влажный мягкий шелк, если провести им по коже. Дункан наклонил голову и принялся покрывать поцелуями шею Дороти, ее ключицы…