Текст книги "Моя Италия"

Глава VII. Негры и Савонарола

Я шла по площади, погруженная в размышления об этом уязвленном самолюбии. Джироламо… Что бы случилось с этим влюбленным тогда, в глубокой юности, обрети он взаимность? Но после первой же неудачи на ристалище сердец, в годы расцвета платонической любви, которая воспевалась со времен Петрарки и признавалась одной из счастливых и возвышенных форм существования, Джироламо напишет сочинение «О презрении к свету». Он оставляет свой труд вместо прощального письма, он тайно бежит, он вступает в юношеский доминиканский орден, он принимает постриг и навсегда отдается жестокой аскезе… Этот человек вызывает во мне какое-то почти нездоровое любопытство, бередит воображение. Быть может, я даже боюсь его, оттого, что, кажется, представляю, как бы сложилась моя судьба, если б мне довелось его узнать… Впервые имя «Савонарола» я услышала в глубоком отрочестве. Оно прозвучало в разговоре взрослых, и я обратила внимание на тон, которым оно было произнесено, потому попросила краткую справку о деятельности монаха-доминиканца. И пусть не запомнила точных формулировок, но то же самое чувство заставляет и сегодня вздрагивать при этом имени – от каких-то одновременных и совершенно несовместимых друг с другом впечатлений. Каждый из авторов, кто решался на описание жизненного пути Савонаролы, так или иначе занимает позицию – Добро или Зло принес на благоденствующие земли этот неистовый проповедник. К тому сводятся и научные труды! Никто не в силах остаться равнодушным, глядя на этот феномен – на происходящее в одном из прекраснейших и процветающих городов мира под жгучую проповедь…

* * *

Я подняла голову и обнаружила, что давно бреду в толпе черных мужчин. Они обгоняли меня, двигаясь шеренгой, и первые ряды этой довольно упитанной гусеницы где-то далеко впереди начали сбивать заграждения, предназначенные для удобства туристов, кричать, крушить еще что-то хрупкое – об этом можно было догадаться по звукам. Звуки подтверждали и присутствие здесь полиции. Потом в вой ее сирен вмешались резкие вскрики сирены скорой помощи, потом присоединились и пожарные. За машинами, которые медленно двигались по пешеходным улицам, замыкая длинное шествие, шли люди в шлемах, со щитами, в темной форме без опознавательных знаков. Ситуация казалась опасной. Мне не было пути назад, улицу следом за мной перекрывали и занимали войсками, а сворачивать с площади означало углубиться в противоположную часть города и тогда оказаться отрезанной от железнодорожного вокзала… Мне пока не оставалось ничего другого, как двигаться в процессии коммунальных служб, вслед за темной толпой. Так я оказалась в гуще небольшой революции, которая набирала обороты.

* * *

Всякому протесту, уличной, публичной акции необходим разгон, и, переворачивая, разбивая тяжелые урны, расшвыривая ногами мусор, протестующие начали скандировать, подбадривать себя криками и сбрасывать на средневековую мостовую огромные керамические вазы, полные цветов, которые украшали уютные улицы. А потом митингующие принялись оборачиваться по сторонам и кричать в изумленные лица людей – расисты! Две юные девы из числа туристок были в восторге от происходящего. Они тотчас увязались за первым рядом и снимали происходящее на телефоны, делали селфи, и вместе со всеми выкрикивали незнакомые слова на незнакомых языках. Большинство туристов было потрясено, глубоко растеряно. В полном непонимании происходящего люди брели вслед за зачинщиками и внимательно рассматривали произведенные разрушения. Меня поразило, что никаких эмоций не выражали их лица! Это действительно удивительный факт: только глубокая, молчаливая заинтересованность. Словно завороженные, с тем же предельным вниманием они выслушивали выкрики и снова переводили глаза себе под ноги, на тяжелые черные плиты, и рассматривали разбросанные по ним умирающие цветы вперемешку с пивными банками, осколками ваз, фантиками, железными урнами и кусками пиццы.

Среди публики были и другие. Им не было интересно, что конкретно здесь происходит. Не менее черными тенями они, исполненные напряжения, двигались вслед за толпой. По краям процессии располагались молодые люди на легких великах, в продвинутой спортивной одежде. Все они были фотографами. Профессионалами. Они появлялись и исчезали мобильными группами. За считанные минуты выступление небольшой группы собрало как минимум еще столько же участников акции и с десяток фотографов. И кто-то из них уже отсылал удачные снимки в редакцию… Я тоже включила камеру на своем мобильном. Передо мной в пяти метрах разлеталась керамика и брызгала мне под ноги. На меня катились тяжелые тумбы, и теперь я уже не рассматривала симпатичных мужчин, но старалась уворачиваться от мусора и в то же время не могла притормозить – полицейская машина фарами гнала меня вперед, как зайца. Нужно немедленно сворачивать! Мне не понравились первые несколько переулков от площади, потому что навстречу оттуда текли и текли потоки людей, которые теперь заполоняли улицы. И эти люди были настроены отнюдь не на веселую прогулку по городу.

И тут я по-настоящему задумалась: что же в таком случае делать? Флоренция, как и было сказано, придумана для уличного боя. У нее есть стратегические перекрестки, хорошие отходы, места для засады… Но если она тебе незнакома, как незнакома врагу всякая чужая крепость, то пропадешь ты на этих улочках, погибнешь в первом же тупике. Такова была хитрость древних. Нелегалы-сенегальцы, возглавляющие протест, привыкли бегать от полиции, они хорошо знают город, вполне вероятно, у них есть преимущество и перед местными. Справа и слева вдоль нашего невеселого хода тянулись высокие витрины магазинов. И тут мне стало интересно, кто из этих сытых хозяев не сэкономил на стекле? Если ребята сейчас по-настоящему разгуляются и начнут бить окна, ведь пострадают в первую очередь те, кто искал спасения внутри… А интересно, есть ли у магазина задние помещения? А есть где спрятаться? А есть задний двор? А запасной выход? А сколько человек сможет укрыться? А вот эта девушка пустила бы меня под прилавок, если что?

После того, как я пережила в Италии два землетрясения, мысль в чрезвычайных жизненных обстоятельствах начала работать острее. Я категорически отвергла идею магазина или кафе, особенно после того, как увидела, с каким выражением на лице выходят на порог владельцы, продавцы, кассиры, официанты, вместо того чтобы зайти внутрь и закрыть двери заведения. Нет. Все они безмолвными тенями застывали между спасением и улицей, но было видно, что достаточно повода и они сделают шаг вперед, они пойдут врукопашную… Бледные пятна их лиц проплывали передо мной, словно на чудовищной карусели. Флоренция! От огней мигалок, на фоне серого от дождя города все вокруг выглядело ярко-синим. Это был не мир – фантасмагория. Казалось невозможным все происходящее. И я подумала: ну как же так? Как же больно видеть Флоренцию такой… А потом я еще немножко подумала. Это же город, а не музей. И уж сражений он изведал на своем веку чуть ли не больше, чем любой другой за всю историю. И то напряжение, которое было разлито сейчас по улице, и те непримиримые друг к другу правды, которые вставали сейчас за каждым из участников и расправляли свои знамена… Мне довелось увидеть Флоренцию такой, какой она и была знакома всякому ее жителю, когда «плаксы» были готовы в любой момент наброситься на «беснующихся» – так прозвали две основные партии сторонников и противников Джироламо Савонаролы.

Мне еще повезло, Флоренция пожалела меня, я не видела оскала ее разъяренной толпы. Я не слышала криков исступления, передо мной не тащили в костер прекрасных произведений, в меня не кидали камни, на моих глазах не терзали трупы. Напротив! Как в мультфильме – вдруг начался парад симпатичных двухместных мусорных машинок. Они синхронно, будто по команде, выезжали из узеньких улочек. Из кабин весело выпрыгивали люди в оранжевых комбинезонах и моментально убирали весь беспорядок: слаженно возвращали каменные тумбы на место, быстро собирали крупный мусор, отодвигали клумбы, подметали… Еще минута – и улица снова выглядела чистой и красивой. Тогда они исчезли. Расстраивало только то, что этим служителям чистоты и порядка слишком хорошо знакома такого рода деятельность. Но если еще поразмышлять, то такой роскоши во времена Савонаролы не представляли. Впрочем, тогда горожан больше радовали несколько другие вещи – например, публичные казни. Сохранились многие из заметок хронистов, которые описывают эпизоды поведения толпы, в частности разгоряченной местью. Как-то раз граждане разорвали свою жертву на площади и, не в силах утолить свое бешенство, брали куски плоти и раздирали на мельчайшие клочки, кусали их, швыряли на землю, топтали, трясли, выжимали кровь. Глядя на это зрелище, герцог уподобился мертвецу – так заканчивает очевидец свой абзац, и я не стану перечислять те дикости, на которые способны были люди, те самые люди, что обожали поэтические соревнования и рыцарские турниры…

Впрочем, нужно не забывать и того общего исторического фона, на котором разворачивается жизнь Флоренции. Она кардинально отличается от других земель: на протяжении столетий коммуна вырабатывает правила сосуществования, она сообща, пусть с переменным успехом, но сражается за справедливость, она доверяет правосудию, она далеко отстоит от тех городов, где на гербе дворяне носят девизы: Против Бога, милосердия и сострадания, и где не зазорно убить человека лишь за то, что он тут чужой… Но в моменты смуты вперед выступала иная страта. Те, кто не признавал ни общества, ни государства. В минуты сомнений город захватывали хищные, страшные, ничем не сдерживаемые инстинкты тех, кто из всего сказанного и сделанного городом признавал одно – право на свое право. И невозможно не учитывать ту роль, которую играли на тот момент подобные подстрекатели, иначе как это религиозное и глубоко верующее общество было доведено до такого исступления, что уже сторонники Савонаролы начали призывать к его сожжению, лишь бы все это наконец окончилось…

* * *

Поражает, конечно, упорство Джироламо. Этот человек с единственной личной вещью – Библией, что в детстве подарила мать, в суровой рясе и сандалиях, с глубокой юности ходил в поиске места проповедника между монастырями, но его риторика никого не вдохновляла. Взрослым, по тем временам – очень взрослым, почти тридцатипятилетним человеком он окажется во Флоренции, в монастыре Сан-Марко, и, как бы пышно ни звучала его должность, на деле он был одним из чтецов и не более чем наставником послушников, к коим причисляет себя всякий монах. Но он все так же мечтает проповедовать, он готовит речи, он просит – по соседним церквям – уступить ему кафедру, он бесконечно погружен в чтение святых отцов, он пишет многочисленные труды, но никому не интересен. И Савонарола покидает Флоренцию. Спустя почти десятилетие его услышит в Генуе Джованни Пико делла Мирандола – тот самый философ, который в своей речи о достоинстве впервые помещает человека в центр Вселенной. Эхо его же собственных речей, которые парили в воздухе столицы Возрождения, и с которыми не мог не быть знаком Савонарола, глубоко трогают сердце Джованни в чужой стороне. Близкий друг Лоренцо Великолепного, сраженный истовым пламенем проповедника, убеждает призвать Савонаролу в город, чтобы услышать его. Так, август 1490 года явится поворотным для истории Флоренции. Савонарола прибывает по высочайшему приглашению в тот самый монастырь, который ранее казался ему не столь благосклонным…

* * *

Но не будем забывать, что и сам Джироламо изменился. Читая отрывки из его проповедей или трактатов, можно заметить, как он близок духу Флоренции в своей мысли: он самый настоящий ее воспитанник. Годы скромной жизни здесь и знакомство с этой высочайшей культурой сделали его настоящим посланником идей Ренессанса. Именно пропаганда тех размышлений, раздумий, которыми всегда жила Флоренция, и принесла ему первую известность. Потому неудивительно и то, что теперь его философские трактаты, его страстные призывы к нравственному величию оказываются созвучны общественным настроениям. Сам Лоренцо Медичи посещает эти проповеди и делает богатые вклады в монастырь, настоятелем которого будет объявлен Джироламо. Но дерзкая гордыня! Савонарола не придет к Лоренцо, дабы засвидетельствовать свое почтение благодетелю. И не просто как гость первого гражданина, но и позже – как настоятель. Он будет отказывать Медичи в каких бы то ни было знаках внимания. Он будет просто не замечать его. И несмотря на откровенные выпады, Лоренцо Великолепный до самой смерти не отступит от своего принципа – давать возможность проявлять себя самым разным людям… Он перед смертью призовет монаха, но Савонарола не отпустит возлюбленному всей Флоренции грехов. В последние минуты, после исповеди, на отказ Медичи дать свободу народу и передать городу состояние монах разворачивается и уходит, оставив Лоренцо в неизбывной тоске на смертном одре… Не менее сурово обойдется он и со своим другом: на похоронах Пико делла Мирандола он произнесет длинную обвинительную речь над усопшим и пожелает возвращения из Чистилища…

* * *

С первых дней, заняв кафедру в соборе Сан-Марко, Савонарола неустанно обличает всех и каждого – для любого найдется точное и хлесткое словечко. Надо учесть: великий проповедник создает целую сеть соглядатаев, которые докладывают ему об увиденном в городе и дополняют для него картины исповедей. Подобные спецэффекты – стопроцентные попадания в аудиторию, а иногда и экстатические крики священника: «Дьявол!» – на вход в храм богатого, знатного человека, призывы к Республике или неожиданные резкие нападки на саму церковь: Подойди сюда ближе, священник или монах! Теперь ты не вырвешься у меня, и я докажу тебе, что ты похож на размалеванную фигуру: внутри тебя нет ничего хорошего. Цель закона – благо, достоинство закона познается из результатов, какие он приносит: где есть добрые дела, там и закон хорош, где дела злы, там и закона нет… – Флоренция была заворожена. Возможно, важнее было даже не что, но как он говорил, потому что некоторые тосканские монастыри принялись действительно реформировать свою жизнь!

* * *

Проповеди посещал весь цвет города. И глава Платоновской академии – Марсилио Фичино, и его ученики, и известные поэты, философы, художники… И они не просто слушали, они внимали. Микеланджело до конца жизни будет возвращаться к воспоминаниям о Савонароле и перечитывать его труды. А Боттичелли окажется еще более последовательным – вскоре он бросит свои картины в костер тщеславия, отречется от своего искусства, а после сгинет в безвестности и нищете… О, собор был не в силах вместить всех желающих. Что и говорить – монастырь был переполнен! Страшными преступниками объявлены власть имущие, и теперь вместо тридцати монахов в Сан Марко проживает около трехсот, причем большинство из новых братьев в прошлой жизни были крупными землевладельцами или купцами, которые отдали состояние на благодеяния… Недоброжелатели немедленно отметили нападки на церковь, и спешные депеши полетели в Ватикан. Савонарола действительно был реформатором, был тем, кто призывал жить и действовать по принципам веры – но ответы на все вопросы он находил в Библии. Сколько бы экспертиз ни предпринималось, ни разу Ватикан не мог уличить его в ереси. Но после серии очередных пылких воззваний к справедливости и критики священнослужителей проповедник был арестован… Как выяснилось, Савонарола только что закончил свое новое произведение «Торжество Креста», в котором снова так точно и последовательно приводит постулаты католической церкви и настолько консервативно формулирует свои мысли, что все обвинения сняты. И как же своевременно появляется этот труд! Как нарочно, оставлен на столе, обнаружен во время обыска… Проповедник возвращается с триумфом из Рима и снова поднимается на кафедру. Теперь Савонарола обещает, что вскоре Бог поразит своим гневом всю Италию. Вести, которые он получит у престола, и правда неблагоприятны. Три ключевых игрока политической жизни – король неаполитанский, папа римский и Лоренцо Великолепный при смерти. Три столпа на которых держится хрупкое равновесие полуострова… Но Савонарола спасет мир! И Флоренция вверяет ему судьбу. После кончины Лоренцо он изгонит род Медичи и займет место повелителя. Он начинает вести внешнюю политику, он внедряет программу по реформированию правительства и фактически становится его главой, а Королем Флоренции он провозглашает Христа… И с этого момента ход событий начинает подчиняться року…

* * *

Нет, я вовсе не собиралась погружаться в биографию Джироламо, и я все так же не готова занять четко определенную позицию по отношению к нему… Я просто не устаю возвращаться к мысли о том, что город, который придерживался концепции что всякая вещь происходит от Бога, и Он распределяет их по разным уровням бытия, в зависимости от объема примеси материального; вдруг начнет упоенно швырять в костры музыкальные инструменты, картины, одежды, книги, драгоценности… А потом эта столица Любви и Красоты, потребует пытать Савонаролу. И дважды минует его испытание огнем. И это воистину мистические истории… В конце концов, они его повесят…

Послесловие

Я вышла из монастыря Сан-Марко, все еще находясь под впечатлением того благоговения, которым проникнуты работы Фра Беато Анджелико. Отцами Возрождения считают трех друзей: Мазаччо, Брунеллески, Донателло. Фигура их современника – брата ангелов – держится чуть в стороне. Пока Флоренция размышляет о новом стиле и разрабатывает его принципы, Беато все так же погружен в размышления о христианской вере. И он один из немногих художников, в чьих наивных – очень простых – историях действительно живет чудесное… Ах, Флоренция вновь подарила мне незабываемый день. Наполненный многими событиями и размышлениями. Я пробиралась к поездам через перегороженную привокзальную площадь. Сюда все стекались и стекались люди, чьи требования, согласно древним законам распространения информации, мне оставались пока неизвестны. Только дома я узнаю, что утром на мосту через Арно был застрелен один из чернокожих мигрантов…

Рим

Глава VIII. Что есть вокруг вокзала, или Рим за три часа – Актер и историк, или Чувства и разум, или Театр и архитектура – У Пантеона

Когда я впервые оказалась в Риме, я в него не вышла. Так, прогулялась вдоль вокзала и… рассердилась. Первое путешествие, составленное моим дорогим художником, предполагало посещение двух городов – Флоренции и Рима. Мы прилетели в столицу ранним утром, и теперь передо мной возникла дилемма. На часах 10:00. В 14:00 начинается заселение в отель во Флоренции, до которой полтора часа на поезде. И рассчитано у нас все по-честному: три ночи в одном городе, три ночи в другом. Но поскольку Рим уж совсем необъятный, то можно было вот сейчас выйти в него погулять. Дорога и заселение в гостиницу отнимут как минимум три часа светового дня. К шести музеи все равно закрыты. Так не лучше ли бросить сумки на вокзале и пойти сейчас в город? За три-четыре часа, не отходя от вокзала и на пятьсот метров, можно успеть многое.

«Даже непонятно, с чего начать! – воскликнул он. Мы вышли на улицу. – Вот эту церковь видишь? Первый храм в честь Девы Марии в мире и самый большой. IV век. Там и ранние христианские мозаики и всякие поздние красоты – то самое барокко. Ты же питерская? Вот, хорошо его себе представляешь». В конце переулка, на площади, виднелась белая мощная мраморная стена, над ней царил купол – Санта Мария Маджоре. Мы еще чуть прошлись вдоль вокзала. «А видишь в переулке? Вон там – круглая низкая башня? III век. Сейчас ресторан, а вообще-то часть терм Диоклетиана. Поэтому и вокзал называется Термини. В честь того роскошного комплекса, который устроил император для своих элитных войск – преторианцев. Термы – это же не просто бани. Это и залы для выступлений ораторов, и площадки для музыкальных состязаний, и библиотеки, и очень много другого всего… А видишь вот эту плинфу перед тобой, ну в смысле здание построено из плинфы – формой она похожа на кирпич, только тоньше, у нее другой состав и, конечно, она изготовлена вручную. – Я посмотрела на вытянутое, невыразительное одноэтажное строение. – Первый век! Внутри одна из интереснейших коллекций мира – Национальный музей Рима. Тот мрамор, которым плинфа была облицована, вот он там, внутри – античное искусство. А вон слева, в палаццо Массимо, вторая часть экспозиции. Скульптура. Там несколько прямо истинных шедевров и даже росписи античные сохранены – из дома Ливии. Дальше городскую площадь видишь? Площадь Республики. Это сейчас такое движение и пробки, а вообще-то это тоже один из залов терм – экседра. Ранее – место для прогулок и возможность уединенной беседы. Там, кстати, сейчас неплохой книжный, а дальше еще и планетарий тоже поместился, и еще одна такая же круглая башня, как тот ресторан, – это церковь Сан-Бернардо-алле-Терме. Кстати, напротив храм, где скульптура Бернини – «Экстаз святой Терезы»… Самое главное чуть не забыл: еще часть терм, просто отсюда не увидишь, за музеем и очень внушительная, она была не то чтобы даже перестроена, а приспособлена для церкви Санта Мария дельи Анджели. Микеланджело, между прочим. Базилика выходит прямо на эту площадь. И смотри сюда! – Я оглянулась. – Это стена древнего города. Еще до нашей эры она его защищала. Вот именно здесь он и кончался. А на месте вокзала потом была вилла с гигантским парком одного знаменитого кардинала, и ее аллеи украшали статуи Бернини, которые сейчас в коллекции музея Виктории и Альберта в Лондоне… Ладно, пойду разберусь с билетами…»

Так я осталась наедине с Римом впервые. И ведь только в последнее время я перестала испытывать особый трепет перед ним. Впрочем, не совсем так. Я про него думаю, как про живое существо, и как могу для него стараюсь. Показываю друзьям, бесконечно диктую всем, кто спрашивает, и просто на улице любопытствует, и про вкусные заведения, и про хорошие отели, и про самую короткую дорогу от точки А в точку В или про самую красивую, да и сама – просто люблю, бесконечно кружу по его улицам, не переставая удивляться. Он бесконечно радует, он неисчерпаем… Это как в любви. Когда ты понимаешь, что происходящее неминуемо, тогда чуть медлишь на пороге. Словно тебе нужно время попрощаться со всем прежним… Мы стояли с Вечным городом лицом к лицу. Я пока только ощущала его могущество, потому что и представить себе не могла, насколько он велик. Да и сейчас, наверное, тоже не очень… Я постояла еще минутку без мыслей, глядя на древние стены, в которые впилось тело современного вокзала. Я прислушивалась… Потом выбросила сигарету. «Идем? Можно ведь и просто сесть пообедать. Тут много такого, что стоит попробовать. Мы же уже в Италии! Тут и сыры, и пасти, и антипасти…» Я повернулась к своему спутнику: «Знаешь, а давай туда не пойдем. Я уже все поняла. Какие три часа? Чтобы узнать его, мне понадобится полжизни…» Он расхохотался. Мы пошли к поездам. И это было верным решением.

* * *

Искусство может перевернуть жизнь. Моей хватило и Флоренции. Вернувшись с первой в жизни прогулки по столице Возрождения, я тогда решила остаться на всю неделю в городе. Добрые служители тотчас счастливо заулыбались, продлили нам номер и прислали еще бутылку шампанского. Так мы зависли в прекрасной мансарде с гигантской видовой террасой и вскоре после этого путешествия поженились. Но оставаясь в поиске ответов на те вопросы, которые обрушились на меня во Флоренции, в той Флоренции, что мне открылась, в попытке осознать свои чувства, я отправилась учиться в университет. Я поступила в МГУ на исторический факультет, на отделение истории искусств, и начала изучать те эпизоды, что я пережила, но теперь как художественные явления.

Чрезвычайно любопытно, как пригодилась мне и первая – актерская профессия. Во-первых, артист очень восприимчив. И если зрители думают, что свет, костюмы и всякие спецэффекты, которые они наблюдают, прид уманы только для них, – это не так. Актеры тоже люди, и для того, чтобы пробуждать фантазию, вызывать определенные эмоции им, конечно, необходима помощь. Художник помогает актеру тем, что вычерчивает перед ним пространство и наполняет его необходимыми предметами. Но чаще приходится работать через вещи очень условные, театр вообще искусство условное, основанное на общественном договоре: всяк входящий будет здесь верить. Один – в то, что происходит с ним, другой – в то, что все это происходит с другими… Так вот, в театре артист очень плотно работает со светом. Свет нужно чувствовать, чтобы не покидать его на сцене, в таких случаях на репетициях тебе кричат: не вываливайся! То есть артист чувствителен к степени освещенности и исходя из нее выстраивает иерархию своих передвижений. Во-вторых, актер не просто заучивает тексты пьесы. Он раскладывает фразы, как партитуру на свое движение. Физическая память, память тела – очень надежный спутник. Почему говорят: нельзя разучиться ездить на велосипеде? Такой тип памяти хорошо развит у танцоров. Они запоминают очень большое количество движений и их последовательность. Артисты действуют так же, только партнером им служит не музыка, а текст. Два эти качества – восприимчивость к свету, к степени освещения, но главное – умение точно запоминать движение совместно с эмоцией, чувством, которое оно вызывает, позволили мне увлечься историей архитектуры. Я люблю рассматривать световые концепции, и мне легко запоминать телом. А архитектор – он как режиссер. Он предлагает тебе действовать в рамках выстроенной им мизансцены и работает с твоим восприятием с помощью смены эффектов. Единственное отличие от театра – научиться наблюдать за собой в моменты перехода из одной среды в другую, переживая ряд мельчайших событий.

* * *

Настоящая архитектура невероятно выразительна и передает нам очень большое количество информации на визуальном уровне, на уровне кодов и смыслов. Она драматична – способна вызывать резкую смену поведения или умонастроений, она демократична – принадлежит всем – мне и каждому, кто заходит или даже проходит мимо, архитектура – мать всем искусствам: росписи, мозаика, скульптура – все это рождалось именно благодаря ей, а еще она долговечнее всех искусств, по крайней мере была так придумана, и подтверждением тому – те самые здания, которые за две тысячи лет почти не изменились…

* * *

Я сижу в кафе у Пантеона – на самой главной площади мира. Нет, я не в переносном смысле. Пантеон – это пуп земли. Я точно знаю. Для начала: эта площадь раскинулась перед входом в одно из древнейших зданий мира и этот храм всех богов до сих пор не утратил своих функций. Пантеон построен в 25 году до нашей эры – как вход в термы, устроенные в честь победы над Антонием и Клеопатрой. В 80 году нашей эры храм сильно пострадал при пожаре. Достоверно известно, что современный вид здание приобретает около 125 года. Много ли таких со-зданий известно? То есть как был здесь в первом веке храм, где Аполлон нисходил светом, так и остался. Просто теперь главенствующий бог другой. И в праздник Сошествия Духа Святого из окулюса – круглого окна в центре купола – под торжественное пение на прихожан высыпают целым дождем лепестки роз… Храм христианский хранит икону Богородицы, как считается, писанную самим евангелистом Лукой. И если сидеть в кафе по центру, то сияние ее видно и с другой стороны древней площади, которая, как воронка, тысячелетиями затягивала людей. Я провожу здесь почти все свои дни. Я завсегдатай. В том самом старомодном смысле этого слова. Я – тень. И у меня есть несколько излюбленных точек зрения на громаду этого исполина. В зависимости от времени года и настроения я меняю кафешку. Меня знают везде и подходят, чтобы только безошибочно продиктовать мне мой же заказ. Я смеюсь, делаю вид, что записываю, и киваю. Впрочем, что я еще могу? Я не знаю итальянского. Мне так нравится. Мне можно объяснять только самые простые вещи. Хорошо, что на любые вопросы можно отвечать только «да» или «нет». В крайнем случае, улыбнуться и пожать плечами. Меня вполне устраивает моя «палитра». Иногда я даже не считаю нужным проявить знание английского. Я теперь слушаю человеческую речь как мелодию. Даже иногда различаю акценты итальянского – выговор севера и юга сильно отличаются. И правда – забавно «хэкают» флорентийцы… Как можно жить в Италии и не знать никаких других слов, кроме: бениссимо, бонжорно и транквилло? Но я здесь, чтобы читать знаки. Я слежу за другой «речью».

Я веду преинтереснейшую беседу с величайшими из творцов. И всякий раз, разглядывая Пантеон, я поражаюсь древним. Мысленно обращаюсь то к одному из них, то к другому. И вот если представить себе, что этого здания нет – так сложилось бы! – то на земле не было бы и всей последующей архитектуры. Вообще. То есть все, что мы видим вокруг себя сегодня, – все было бы совершенно другое! Конечно, нашлись бы иные идеи, иные пути. Другой канон для эха повторений. Но так случилось, что именно Пантеон – это точка. Точка отсчета нашей цивилизации… Мне приносят бокал прохладительного напитка, и я начинаю думать, что Аполлодор Дамасский точно строил. Ну хорошо, нет фактов. Но ведь это грандиозно! Кто б еще так смог! Ладно, не с самого начала, но мог же он принять участие в реконструкции этого величайшего инженерного сооружения? Ну хотя бы из любопытства? Мы точно знаем, что он строит с присущим его родине размахом – форум Траяна. Прочие его создания не уцелели… Да и он сам за критику архитекторских способностей одного императора был умерщвлен, имя его позабыто… Но быть может Пантеон – его произведение? Почему-то хочется, чтоб его…

* * *

Жаль только, кухня в ресторанах по периметру площади Пантеона никуда не годная. В некоторых из заведений так просто микроволновки. Да и кофе так себе. Думаю: специально, чтобы не засиживались. Или просто – все равно. Там, где такая высокая проходимость, смысла не имеет что-то выдумывать. И итальянцы не выдумывают. Они отдали туристам виды, и все вместе с этого зарабатывают. Их лучшие рестораны вечно расположены в каких-то ужасных закутках, без окон и малейшего беспокойства об эстетическом чувстве. Например, одна из лучших кофеен города Tazza d’Oro прячется прямо тут – за углом, а в ней есть только узкая стойка, толчея, духота и – превосходный кофе… Нельзя забывать и то, что приличные люди здесь едят строго по расписанию. Так что кухня в городе открывается в 12:30 и закрывается 14:30. Ужин с 19:30 до 23:00. Еда – это серьезно. И в это время не будет ни вай-фая, ни музыки. И даже телефон не берет. Зато какая пища!