Текст книги "Здесь всё – правда"

Я скоро приду

Родная! Именно родная, хотя по крови мы с тобой чужие. Пятьдесят три года, как узнали друг друга, и все это время я продолжала тебя любить. Любить по-настоящему, без тени, без задоринки. Любить, как любят беззаветно, не видя в человеке хоть какого-то изъяна. Да и не было в тебе этого изъяна, а то, что другие могли поставить в вину, в этом вины не находила. Так… некоторые «издержки производства».

Мы были родными по духу. Души наши были близки. И это невозможно сравнить ни с какими братьями-сестрами. Вот потому сестры мои ревновали к тебе.

Тридцать лет, как нет тебя, а засыпаю и просыпаюсь, видя портрет, написанный твоей тетей Тамарой – художницей Северовой.

Ты такая на нем красивая… Ручки – оголенные, загорелые. Голубо-зеленое платье открывает изящную грудь. Профиль – строгий, как выточенный. Милая, где ты сейчас?..

Мы встретились в Кёнигсберге зимой пятьдесят восьмого. Ты шла в сапожках по сугробам снега, редко выпадающего в этом городе, и твоя фигурка в черном пальто с серым каракулевым воротником резко вырисовывалась на белом.

Куда шла – не знаю. Но обе приостановились и внимательно посмотрели друг на друга. Почему? Наверно, что-то пробежало между нами, а когда через несколько дней Лавренко привел тебя в нашу редакторскую, сразу узнала незнакомку.

Тебя взяли редактором на полставки: больше ничего свободного не было. Но ты была рада и этому: сидеть на иждивении подруги Евы Духаниной было несладко.

Ты была умницей, и Борис Петрович это сразу учуял, ну а то, что Гринштейн, – Лавренко не был антисемитом. Да к тому же по паспорту ты числилась русской. Мать твоя – Мария Андреевна – была дочерью московских купцов Северовых.

Ты жила у Евки с ее дурным, взбалмошным характером, но надо было терпеть: пристроиться больше было негде. Все скрашивала Симочка – чудный ребенок, обожавший тебя.

Почему уехала из Ростова? Да из-за Степки – Степана Ивановича Клюева. Высокого статного кагэбэшника, который сватал тебя по всем правилам. Мертвой хваткой держал.

Почему не хотела за него идти? Во-первых, не любила. А замужества без любви не понимала. Во-вторых, был кагэбэшником. Короче, сбежала из города и даже мать оставила, но Мария Андреевна была тогда еще в сохранности.

Перебирала сейчас фотографии и вспомнила Женьку – Евгения Михайловича Штерна, что ходил к Евке играть в преферанс. На одной из фотографий я в его капитанке – капитанской фуражке с крабом. Выгляжу ничего, прилично.

А Женька за тобой здорово ухлестывал, но ты его отметала – отец двух детей. Дети – святое. Мы с тобой обе были бездетными: не дал Бог нам этого дара. Потому Женькиных детей сиротить – последнее дело. Этого допустить не могли.

Сейчас думаю, почему Лавренко, директор издательства, все-таки взял тебя. Ну, во-первых, как уже сказала, не был антисемитом. Во-вторых, увидел в тебе совсем-совсем не дуру, а даже очень разумную женщину. Потому и сделал после отъезда Половинкина главным редактором, хотя и была ты Гринштейн. Формально через обкомовское сито протащил. Но одна обкомовская зараза всё-таки не преминула что-то вякнуть. Однако Борис – очень умный человек – заткнул ей глотку.

Мы обе тогда, в шестидесятые, были коммуняками. Ты вступила сразу же, как выгнали немцев из Ростова. Тебе было восемнадцать. Вступила по велению души. Я – тоже: когда наступила хрущевская оттепель.

Обе были полукровками: у тебя отец – еврей, мать – русская. У меня мать – еврейка, отец – поляк. Но я пронянчилась с пятым пунктом до самой перестройки. И о том, что мы с родителями были сосланными, знала только ты. Кагэбэшники, реабилитируя меня в пятьдесят пятом, сказали: прошлое должны забыть как страшный сон. Только вот уже восемь десятков прожила, а сон не забывается. И умирая, если буду в сознании, помнить буду…

А вообще, дорогая моя, незабвенная, люди, независимо от национальности, делятся на антисемитов и неантисемитов. Отчего это – черт знает. От семьи, наверно, от окружения. Антисемитов ненавижу. В нашей великой и могучей они всегда были, есть и будут. Хотя евреев поуехало из бывшего СССР значительно – да все, кто мог. А антисемитизм – остался…

Вот фотография, на которой вы с Лёшкой Кирносовым. Эх, Лёшка! Лёшка! Способный, талантливый. Книжки хорошие писал. Штурманом дальнего плаванья был, но… пьянь и мерзавец. Как тогда его мамаша вцепилась в тебя!.. Как хотела, чтобы вы были вместе. А с тобой случился амок. Так я это называю. Всё видела, всё понимала, а оторваться не могла, пока не сказал он однажды: «Ну что, моя прекрасная жидовка..!» Вот тогда прояснились твои мозги. Поняла, к кому прилипла, кому себя отдавала. Свои чувства, свою нежность.

Через год на горизонте появился Юра Дмитриев. По паспорту – Пейсах-Эдельман. Прекрасный детский писатель. Пробивной, целеустремленный, москвич. Сразу положил на тебя глаз. Да и как было не положить, если ты была такой чудесной… И притом умной.

Насколько помню, вы встретились в «Национале», когда была ты в командировке в Москве. Зашла днем пообедать. Тогда «Националь» днем был доступен.

В Юрку, хотя был он ниже тебя и рыжий, нельзя было не влюбиться: очень уж остроумный. Помню наше первое знакомство: с другом Сашкой они играли на ложках и пели частушки, надо сказать, похаб-ненькие…

Красиво Юрка увозил тебя из Калининграда. Как цыган, невесту умыкал. А ты больше не сопротивлялась. Восемнадцать лет прекрасной жизни. За эти годы ничем он тебя не огорчил: ни пьянкой, ни изменами. Хорошо жили. Пока… Пока не пришла беда.

Отец твой – Гринштейн Борис Евсеевич – литовский еврей, коммунист с дореволюционным стажем, красный конник и начальник областного управления сельского хозяйства – был разумнейшим человеком. Когда немцы вошли в Ростов, вы с ним бежали, так как имели резко выраженную семитскую внешность. Переплывая Дон, отец утонул: рана от операции еще плохо зажила. Перед самой войной ему в Москве удалили левую почку из-за опухоли. Такая же опухоль настигла и тебя. Потом – метастазы в легкие. Тебя начали лечить, но… неправильно, пока профессор Бухман не сказал: «Немедленно операция!»

Ты скиталась по московским клиникам, а Юрка попался. Попался на удочку этой шлюхи, этой проститутки, которая пришла к нему брать от «Недели» интервью.

Как оказалось, не очень-то много ему надо было: сочувствие, зажаренная курочка… Он очутился в ее постели. Когда я поехала к ней объясняться, она заявила: «Что вы хотите, Дина Борисовна смертельно больна. Должен же Юрий Дмитриевич подумать о себе…»

Ну, а ей нужна была ваша прекрасная московская квартира. Зараза эта и в подметки тебе не годилась, но бывают же такие сволочи…

Юрку она свела на тот свет ровно через год. Совесть в нем осталась, и он очень страдал, курил нещадно. В результате – рак легкого. Причем, какой-то скоротечный.

Так закончились ваши жизни. Обе – на пятьдесят восьмом году: он ведь был на год тебя моложе.

Юрку очень жалела, потому что эта гадина так его скрутила, что, лежа в больнице, он тайком, страшно боясь, встречался со мной.

* * *

Тридцать лет прошло, как вас нет. Страна и мир изменились до неузнаваемости. Теперь всё, абсолютно всё меряется деньгами. Все отношения – между родителями и детьми, братьями и сестрами, друзьями и просто знакомыми.

Очень сильно неравенство в материальном отношении, а потому готовы идти брат на брата с ножом и пистолетом. Несправедливость ведет к протесту в виде демонстраций и суицида, особенно в среде молодых. Почти нет середины: или очень богатые, или совсем бедные.

Проклятые деньги так рассоривают людей, что из-за них попадают в тюрягу, простреливают головы, готовы на всякие подлости.

Совершенно обесценено образование. Вот уже тридцать лет, как Димочка, мой муж, – профессор, а что толку? Правда, кто с ним соприкасается, – уважают. Но богаче он не стал.

Народ наш сейчас – беспрерывно орущий, вороватый, пьянствующий и одурманенный, ленивый и нищенствующий.

Правители – власти – тоже не получшели, хотя это уже не шамкающие старики. Власти теперь умные, хитрожопые и изворотливые. Но ум их не идет на улучшение людской жизни. Таким быдлом, во что превратились люди, управлять, конечно, трудно. Вот и плюют. Во власти множество проходимцев.

Страна сплошь православная. Религия превратилась в эпидемию. Понастроили, пооткрывали монастырей и церквей множество, понавешивали на себя крестов, а нравственность упала до нуля.

Теперь нет больше Советского Союза, люди разбежались по национальным квартирам, ненавидят и ругаются друг с другом. Даже белорусы, украинцы и русские стали врагами, особенно в высшем эшелоне.

Нет теперь и КГБ. Есть ФСБ – федеральная служба безопасности. Она сторожит и охраняет, как говорит Дима, толстопузых, а до простого народа – как до фени.

СМИ обихаживают, ублажают власти, богатых. Ну а в нравственном отношении – сплошные голые задницы и постель.

Юрочка теперь бы не издал ни одной из своих красивых и хороших книжек, сколько числятся за ним. Книги теперь печатают за свой счет и такими малыми тиражами, что не хватило бы на прокорм Пальме – вашей милой собаченции.

Убивают и уничтожают ежедневно. Нет ни одних известий, где бы не докладывали об очередной трагедии. Всё – из-за денег и власти. А какая страшная была чеченская война!..

Люди не стали умнее. Плохо учат и учатся. Книги никто не читает. Главное, откуда «черпают» – «ящик» и Интернет. Но на этом фоне, правда, еще остались приличные. Только они не в чести. Их отстреливают.

Болтать стали свободно, но что толку от этой болтовни. Треплются все, выворачивая наизнанку свою подноготную.

Как и тридцать лет назад, вас бы не вылечили от злой и коварной болезни, что свела в могилу, хотя медицина здорово продвинулась. Но теперь всё за денежки… За просто так ни одна собака не подойдет.

Утечка мозгов – ужасающая. Уезжать стали свободно. Вот и бегут в поисках лучшей доли.

Мы провожали тебя в том черном платье, в каком ты велела. Юра не плакал, а рыдал. Видно, грызла его вина. Приехала и твоя сестра Эгда – Эдочка Виткевич, муж которой в свое время был подельником Солженицына.

Я стала писать, и Юра благословил мою первую повесть в «Огоньке». Радовался и одобрял.

Мы никогда не говорили с тобой о Боге. А ведь я – верующая. С восемнадцати лет. Вот и теперь, когда мне уже восемьдесят, наказываю, чтобы обязательно отпел меня ребе. Верю в загробную жизнь.

Почему помню тебя до сих пор? Потому – что очень любила. А любила потому, что ты – умница. Не было и нет у меня более умного друга. Любила за верность и честность, за доброту и готовность помочь. А потом, разве можно не любить красоту? А ведь ты была красавицей…

Кончаю. Маму твою, Марию Андреевну, проводила по чести. На Юриных похоронах не была. Эта гадина, эта сволочь, которая оторвала его от тебя, никому из друзей ничего не сообщила.

А еще любила тебя за отношение к Диме. Из нас четверых Димуха был младшим. Ты называла его меньшим братиком.

Родная! Пусть будет тебе хорошо. Туда, в далекое далеко, скоро, очень скоро приду. Жди…

2012 г.

Боже! Помоги!

Моя мать – проститутка. Это слово услыхала, когда мне не было и пяти лет. Так сказали о матери Маня, баба Лида и папа Гриша. Что оно означает, поняла. Поняла, что это – женщина, которая часто и легко меняет дяденек. Мать была такой.

Я – Мира Карташова. Фамилия не от отца, а от папы Гриши. Мне шестнадцатый год. Учусь в девятом классе.

Папу называю Гришей потому, что он неродной. Родного отца видела только на карточке. Красивый. Мать, посмотрев на фото, сказала своей подруге: «Этот жид сделал мне этого ублюдка» и показала на меня.

Я плохо одета по сравнению с другими девочками, но красивая. Так говорят девчонки. У меня большие ярко-зеленые глаза, длинные русые волосы и стройная фигура. И еще я умная. Так сказала учительница истории учительнице русского языка.

Я, и правда, учусь на «четыре» и «пять», хотя мне никто не помогает.

Мать-проститутка тоже интересная женщина: с красивой прической, макияжем, длинными ногами. Но я мать ненавижу, и она меня тоже. За что? Она меня не любит потому, что я – нежеланная, своевольная, не спускаю ее ругань, а, когда она начинает драться, хватаюсь за сковородку или утюг. Я ее не люблю за то, что она ненавидит меня.

Она сбежала из дому в шестнадцать лет. Свою мать, мою бабку, тоже не любит и постоянно с ней судится. Из-за чего – черт их разберет. Бабка – очень религиозная, сектантка. Всё хочет забрать меня к себе, но я не даюсь и не дамся.

Помню себя лет с четырех, когда мы с матерью жили в общежитии и по коридору бегали черненькие детки. Я с ними играла. По-русски они говорили хорошо. Где мать работала – не знаю. Но кем-то работала. У нас была своя маленькая комнатка, в которой стояло два дивана – большой и мой маленький, столик, два стула. Было тесно. Кухня – одна на много жильцов. Душ тоже один. В комнате была еще маленькая раковина, над которой умывались, и подмывались, стирали в ней. Мать за чистотой следила. У меня было три смены одежды, но она была чистой. На ночь, да и днем, часто приходил черный Гек. Приносил мне конфеты и мороженое.

Однажды пришел Гриша, и мать сказала своей подруге, что она его захомутает и женит на себе, потому что он, блин, дурак и некрасивый. Знает прикольно свои компьютеры и хорошо зарабатывает. Не был женат, не знал женщин, верующий. Так что лапшу на уши она ему повесит. И повесила.

Гриша оказался добрым, приносил мне дорогие подарки, брал на руки, гладил, даже целовал, чего мать никогда не делала. Я полюбила Гришу и стала называть папой Гришей. Вскоре мать однажды пришла очень веселая, показала своей подруге какую-то бумагу и сказала, что это – свидетельство о браке. Венчаться, сказала, не будет. Теперь, когда я взрослая, понимаю, почему она не захотела венчаться…

Папа Гриша снял однокомнатную квартиру, и мы зажили втроем. Это был самый счастливый период моей жизни. Папа Гриша относился ко мне очень ласково, мать не ругалась и у нее начал расти живот. Своей подруге она сказала: «Я его привяжу».

Пошла в садик и, кроме того, со мной стала заниматься бабушка Лида. Это бабушка папы Гриши. Она – бывшая учительница. Мы с ней очень интересно занимались. Меня все любили, кроме матери, но она хоть не била и не кричала. Не любила меня и Маня. Маня – Мария Ивановна – мать папы Гриши. Маня все время что-то ему на ухо нашептывала.

Папа Гриша сам принимал роды у матери – в ванне, наполненной водой. Через щелочку я заглянула. Совсем не страшно. Дашка – так мы назвали девочку – родилась крикливой и очень некрасивой. Она и теперь, когда ей девять, некрасивая и не такая способная, как я. Всё внимание стало ей, но я не обижалась: понимала – она маленькая.

Мать и папа Гриша стали все чаще ругаться из-за денег и из-за того, что мать, как придет папа Гриша домой, стала куда-то смываться. Иногда Дашку оставляла на меня, а мне, «няньке», и было-то всего шесть лет. Я, правда, была самостоятельной: сама ходила и приходила из садика, сама разогревала еду.

Слово «проститутка» в сторону матери впервые услыхала от папы Гриши: он был очень злой. Теперь, когда я взрослая, понимаю: он что-то учуял с ней в постели. Собрал пожитки и ушел к себе. У него была хорошая однокомнатная квартира, в которой было много всякой аппаратуры. Я была у него два раза – когда они с матерью еще не разругались. Так ушел из моей жизни первый любимый человек. Нет, и сейчас иногда с ним встречаюсь – у бабы Лиды. Он даже дает мне небольшие деньги, но теплота и любовь кончились.

Мать подала на алименты, и он их исправно платит. Платит на двоих, хотя меня не удочерял. Почему так – не знаю.

Мать – очень способная. За эти годы окончила заочный юридический университет и теперь где-то вкалывает. Где – не знаю и знать не хочу. Мне про нее неинтересно. Она, как и раньше, стала орать и бить меня. Честно не знаю, не понимаю, за что. Просто ненавидит.

С Дашкой возится, в основном, Маня – Мария Ивановна. Дашка ей родная внучка. Дашка – подхалимка. Дашку очень любил дед Саша, отец Гриши. Но он умер. Болел недолго. Маня после его смерти стала еще угрюмей и злей. Мать сказала, что, наверно, чувствует какую-то свою вину перед мужем.

Единственный нормальный человек во всей семье – баба Лида. Она старенькая. Ей сейчас восемьдесят восемь. Полностью себя обслуживает. Когда бы к ней не пришла, всегда накормит. Научила молитвам, объяснила всё про Бога. Я ее очень, очень уважаю. Живет отдельно ото всех.

Я, конечно, порочное существо. Меня так и тянет к пороку. Однажды даже стащила банку консервов в магазине: есть очень хотелось. На батон денег хватило, на консервы – нет. Увидела продавщица, вызвала милицию. Меня, блин, уволокли. Вызвали мать. Отдали ей в руки. Она так меня избила, что я хотела идти с синяками к прокурору. Потом плюнула: себе дороже. После этого мать совсем возненавидела. Но надо жить, куда деваться?..

В церкви, в которую часто захожу, не исповедуюсь: не могу рассказать священнику всё, что на душе, а врать не хочу.

В Бога верую и очень надеюсь на него: может, обратит на меня внимание. Стараюсь поменьше совершать плохих поступков, но жизнь… Она у меня такая…

Учусь хорошо – на «четыре» и «пять». Способная. Все это говорят. Если внимательно слушаю на уроке и пролистаю учебник – «пятерка» обеспечена. Стараюсь сама соображать, сопоставлять. Подсказываю и объясняю дурам-девкам и, хоть плохо одета, пользуюсь авторитетом. Но домой к себе они не приглашают. Почему – не знаю. Хотя… знаю: из плохой семьи.

Материны две подруги – Лиза и Тоня – тоже, наверно, проститутки. Всё шушукаются о чем-то, рассказывают. О чем? Наверно, о мужиках. Не обращаю на них внимания. Они злятся.

Самая большая моя привязанность – баба Лида и Олежка. Баба Лида всегда посоветует – всё как надо. Ни разу, никогда не повышала голоса. И, когда случилась эта история с кражей, тоже по-человечески объяснила. Мне ведь было тогда одиннадцать лет.

Олежка – мой друг. Сейчас я в девятом, он – в одиннадцатом. Подружились полгода назад. Дело было так. Я шла из школы домой – нога за ногу. Он догнал, спросил, что случилось. Я что-то буркнула: была очень голодной. Он повел к себе домой, и я увидела, до чего же прикольно могут жить люди. Класс!.. Всё чисто, всё на месте. Еду, вкусную, он быстро и ловко разогрел. Ко мне абсолютно не приставал, только все подкладывал на тарелку.

Родители у него киношники. Несколько раз была приглашена к столу. Сидела и слушала в оба уха – так интересно. Часто уезжают в командировки, но ненадолго. Когда это бывает, Олег приглашает меня остаться.

Он очень высокий, светло-русый, а глаза – голубые-голубые. В общем, парень – класс!.. А еще – добрый. Недавно купил мне красивую кофточку. Родителям сказал правду, куда потратил деньги, которые они подарили ему на день рождения. Похоже, он вообще никогда не врет. По крайней мере, по отношению к себе не замечала. Вино и наркотики не употребляет. Говорит, боится этой дряни. Я наркоту тоже никогда не пробовала. Вино – только один или два раза и то чуть-чуть. Ничего хорошего нет. Лучше – мороженое!..

Трахаться с Олежкой стали не сразу. Подготовились. Он – тоже первый раз. Скажу: ничего хорошего нет – больно. Так что не злоупотребляем и больше – чтобы доказать – только кому? – что уже взрослые.

Очень боюсь забеременеть: аборт делать ни за что не стану, а куда с ребенком? Родить, как мать меня, ублюдка?

Олежкины родители вряд ли позволят ему рано жениться. Да и сам он говорил, что ранние браки – ерунда. Так что здесь мне, наверно, ничего не светит. Спасибо, что привечают.

Мать последнее время совсем осатанела: орет, кидается драться, есть абсолютно не готовит, денег не оставляет. Если бы ни Олег, подохла бы с голода. Он и денег мне немного дает, чтобы еду покупала хоть какую-то.

Дашку все время забирает Мария Ивановна. Откармливает. Щеки у нее трещат. А я – как палочка. Видно, мать так меня ненавидит, как гитлеровцы презирали детей Освенцима.

Сейчас взяла еще моду выгонять к вечеру из дому. Делаю вывод: кобель, который у нее, наверно, не может с ней у себя дома кобелиться. Вот она и приглашает его к нам домой. Стерва!.. Раньше такого не было: уходила.

Чего хочу от жизни, о чем мечтаю? Только о нормальной семье. Чтобы был такой муж, как Олежка. Я бы слушалась его во всем, подчинялась, никогда бы не изменяла. Родила бы ему столько детей, сколько он захотел, и сидела бы с ними. Стряпала, чистоту наводила. А он бы только работал. Никогда бы с ним не ругались, а уж тем более не дрались. Мне не нужно никакого богатства – плевала на него. Только покой!.. Только покой!.. И уважение.

Как-то смотрела по телеку фильм «Без вины виноватые». Плакала. Особенно, когда сын срывает с себя медальон и говорит: «Выпьем за матерей, которые бросают своих детей и вешают им на шею золотые безделушки…»

Но там все хорошо кончается. У меня же так не кончится. Не знаю, не знаю, что делать: где жить, где брать деньги на пропитание. Идти в детдом не хочу: там не лучше. Только еще и тюрьма.

Боже, милостивый! Наставь и вразуми, помоги хоть немножко.

Не хочу, не хочу, как мать, стать проституткой, хотя могла бы уже зарабатывать этим на жизнь.

Если бы сейчас не Олежка, наверно, повесилась. Только он не дает мне этого сделать.

Будьте прокляты такие матери, как моя…

2012 г.