Текст книги "Здесь всё – правда"

О любви

Наверно, нет мыслящего человека, кто бы не задумывался о любви, о том, что она значит. Трудно дать определение этому чувству. О любви можно лишь сказать, что для души – это жажда властвовать, для тела – скрытое и утонченное желание обладать. Иногда любовью именуем несколько коротеньких безумств, а браком бывает глупость, которая кладет конец этим безумствам. Любовь не животное угадывание друг друга. Любовь, по-моему, прежде всего сострадание, факел, освещающий путь в высоту.

На этих страничках хочу рассказать о любви, которая со мной приключилась. Но всё по-порядку.

Маленький захолустный городишко (хотя и областной!) с немощеными улицами, расположенный геометрически очень выверено: с одного конца – сопки и вокзал, с другого – озеро и бескрайняя степь. Все улицы можно обойти за день. Тысяча девятьсот сорок третий год. Мы – я, мать, отец – сосланные. За что – чуть позже.

В городе три школы-десятилетки: Первая, Вторая и казахская. Потому – как Северный Казахстан. В Кокчетав переехали из Айдабула, в который были сосланы в сентябре сорок первого. Айдабул – рабочий поселок спиртзавода. Расположен в девяносто километрах от железной дороги.

Мать по профессии врач. Работает в кокчетавской городской поликлинике, где всего-то три доктора. Правда, есть областная больница, где тоже три врача. Отец трудится завхимлабораторией на «хитростанции» – Северо-Казахстанской гидрогеологиеской станции. Геологи ищут в бескрайних казахстанских просторах воду. У отца – два высших образования: химика и математика.

Я хожу в шестой класс Первой школы – она ближе к комнате, которую сняли в домике с голубыми ставнями. Посадили меня за одну парту с мальчиком Сережей Семёновым. У мальчика – густые пшеничные волосы, такого же цвета длинные ресницы и голубые-голубые (немного стальные) глаза.

Мальчик сразу же спрашивает: «Под гитару петь умеешь?» «Умею» – говорю я, так как, действительно, неплохо пою. Репертуар – все советские песни, а также Лещенко, Вертинский. Последние – от мамы, которая прекрасно поет.

Первый урок – русский. Приходит не учительница, а учитель. Худой и лысый. Глаза его удивительно похожи на глаза Сережи. Урок – неинтересный, но, наверно, нужный: грамотно писать следует. Второй урок – литература. Тут учитель Дмитрий Поликарпович преображается – вдохновляется. Что-то рассказывает о поэте Никитине. Читает наизусть стихи. Сережа тихонько шепчет: «Это мой отец».

Четвертый урок – география. Приходит молодая учительница – Надежда Дмитриевна. Тоже удивительно похожая на Сергея. Это его старшая сестра. Мать Сережи – учительница и директор начальной школы. В общем, семья учителей. Домой идем вместе – живем рядом. Приглашаю заходить. Сама не напрашиваюсь: девочкам не принято.

Дмитрия Поликарповича дразнят «Сёма – лысый». Сережка обижается: жалеет отца. Сам – невысокий, крепко сбитый. Короче – футболист. Учится хорошо, но математика дается трудно.

Идет война. В здании, построенном перед самой войной, куда должна была переехать Первая школа, – госпиталь. Школа взяла шефство над ранеными. Ходим помогать и развлекать искалеченных войной людей, писать письма. Серега обязательно берет гитару, и мы поем. Раненые особенно любят фронтовые песни. Не скупимся на эмоции.

Летом – элеватор и колхоз. На элеваторе перелопачиваем зерно, которое преет и горит. В колхозе делаем всё, что прикажут. Хорошо, если попадаем в русский колхоз. Там – более или менее чисто и кормят получше. В казахских колхозах живем в юртах. Вши – кишмя кишат. После колхоза голову приходится мыть керосином, а всю одежду – кипятить. Кормят казахи лепешками и кислым молоком. Один раз за все время дают бишбармак – мясную лапшу. Готовят грязно. Часто расстраивается желудок. Председатель придуривается, что не знает по-русски, а матерится отменно. Однажды, когда уж очень допекает, пускаю в него его же матом. Тут же уезжает на своей серой в «яблоках» лошади.

Седьмой класс. Тысяча девятьсот сорок пятый год встречаем радостно: война кончается. В магазине хлеб – по карточкам, но повидло (в больших деревянных бочках) и селедка – без карточек. Замечательно!..

Мальчишки на озере расчищают каток – погонять мяч. Мы, девахи, стоим вокруг и воодушевляем. Серега скинул телогрейку, остался в одном свитере, разгорячен.

Идем домой, он покашливает. Вечером прибегает его тетя Тоня. У парня температура тридцать девять с десятыми. Моя мама – уже пришла с работы – бежит к Семёновым. Начинается болезнь, которая длится три месяца: не спадает температура.

Мама ходит сначала каждый день, потом через день. Процесс в легких, как она говорит, какой-то непонятный. Рентгена в городе еще нет, хотя от закрывшегося госпиталя рентгеновский аппарат остался. Нет рентгенолога. Потом, в конце лета сорок пятого, маму, несмотря на сосланность, пошлют на два месяца в Алма-Ату учиться на рентгенолога.

Серегу пытаются поднять порошками, уколами и питанием. Последнее – очень плохое. Поэтому всё, что иногда дают маме другие больные – масло от своих коров, мед со своей пасеки, – относит Сереже.

Он маму очень уважает, даже влюблен. Мечтает стать только врачом – как мама и его старший брат Юрий, который служит на кораблях в Североморске.

К концу третьей четверти мама разрешает ему выйти на улицу. В школу идти не хочет: очень отстал. Математику, говорит, не осилю. Так он, старше меня почти на год, отстает на год по школе. Меня мама к нему не пускает, только носит наши треугольнички – записки.

Хотя мне уже тринадцать, а ему почти четырнадцать, мы ни разу не поцеловались. Разговариваем о любви только «теоретически».

Серега за время болезни много прочитал, опередил меня в чтении. У Семёновых – хорошая библиотека с довоенных времен. Брат Дмитрия Поликарповича, ленинградец, продолжает присылать книги.

Родные Сережи маме благодарны – его отец, Надежда, тетя Тоня. Мать молчит. Очень важная – директор школы, партийная, депутат Верховного Совета республики. А кто мы? Сосланные…

Для тех, кто не знает. В сорок первом из республики немцев Поволжья, которая находилась там, где расположены города Саратов и Энгельс, в Сибирь и Северный Казахстан выслали около двух миллионов людей. Немцев. Не самых худших работников, а совсем даже наоборот. Сделали это Сталин и Молотов. Высланные, а главное их потомки, не забыли мук и унижений, а потому, как только появилась возможность, уехали в Германию, где живут как нормальные, уважаемые граждане.

Так поступили и евреи, уехавшие в Израиль. Всё это – последствия «замечательной и справедливой» национальной политики государства.

Теперь в Москве и других городах России проживают среднеазиаты, ни слова не знающие по-русски. Ковыряются на стройках, после чего дома разваливаются, метут улицы – не очень-то чисто.

Фамилия наша – Райнгардт. Немецкая. Но папа не немец, хотя в паспорте значится немцем. Он – поляк. Мой дед – Ян Райнгардт – варшавский мещанин. Теперь – в девяностые годы – узнала, что он еще и дворянин.

Папа родился в Уфе. Ян бросил свою жену, старшую дочь и сына – моего отца – в семнадцатом году. Папа, учась в Уфимском пединституте и Казанском университете, писался всегда русским. В тридцать пятом – мы жили в Казани – ему впаяли в паспорт «немец» – из-за фамилии. Хотел исправить, но ничего не получилось. А в сорок первом, как немца, отправили на высылку – жили мы тогда в Саратове.

Мама и я могли не ехать – так нам сказали. Но как в горе бросить любимого человека? И мы поехали. Оказались сосланными все трое: мне позже, в шестнадцать лет, тоже влепили в паспорт ограничение: «разрешается жить только в пределах города Кокчетав. За нарушение режима – тридцать лет каторги». Всё это продолжалось пятнадцать лет: пока не подох рябой черт…

Оставление Серёжи на второй год очень сказалось на наших отношениях. К нему все чаще стали приходить хлопцы старше его, нигде не учившиеся и не работавшие. Они курили и даже выпивали. Давали попробовать и Сереге. Когда узнала, стала ругать. Он разобиделся и ушел. Пришел, наверно, только через месяц. Гонористый был.

Школы разделили. Первая оказалась мужской, Вторая – женской. Встречаться стали только на вечерах. Был обидчив, когда танцевала с другими мальчишками. А потанцевать любила.

До меня дошло, что побывал он и в «салоне» Идки Безбородько. «Салоном» называли дом девчонки, где собирались девки и парни, которым уже нужен был секс. Конечно, выпивали. Помню, как «съездила» ему по физиономии, когда пришел после «салона». Ничего. Съел… Значит, была права.

Я занималась всё рьянее и рьянее по всем предметам. Мне нужна была золотая медаль. А для этого дочь сосланных должна была учиться на голову, даже на две лучше других. И я сидела. Задница была железной…

В новый тысяча девятьсот сорок девятый, провожая с вечера, Серега в первый раз попросил разрешение поцеловать. Я разрешила. Но виделись все реже.

Майор МВД Виноградов, который курировал нас как спецпереселенцев, через Алма-Ату добился для меня разрешения на выезд в Казань – продолжить учебу. Золотую медаль получила. Куски из моего сочинения цитировала областная газета.

В тот, сорок девятый, при золотой медали могла поступить без экзаменов в любой институт. Отец потихоньку просил: в медицинский… Мать молчала. Я была самоуверенна и непреклонна: только на филфак в университет. Дура… Дура набитая.

Настал день отъезда. Сердце сжималось от тоски и боли по родителям и Сереге, но вида не подавала. Мне было семнадцать с половиной лет…

Учеба захватила. И здесь, в университете, должна была учиться только на «отлично», иначе отправили бы домой. Так прямо и сказали на Черном озере в республиканском МВД, куда ходила каждые десять дней на отметку: «Вам, сосланной, советское правительство оказало доверие. Если успехи будут не отличными, вернем домой». Я сидела.

Серега писал часто. Стал складывать стихи. Писал, что и музыку на них сочиняет. Говорил о чувствах, о любви. Я отвечала редко, не давала воли эмоциям. Сжала, скрепила себя в кулак. Иначе не выдержала бы.

У меня были очень красивые косы и хорошая фигура. Большие серые глаза. Мальчишки из группы предлагали прогуляться, ноя, правда вежливо, всем отказывала. Сочли гордячкой.

Весна и лето пятидесятого года. Жду не дождусь каникул. Очень соскучилась по родителям и Сереже. Нужно успеть в город, пока он не уехал сдавать экзамены в институт. Окончил школу хорошо, но без медали, потому придется пыхтеть.

Шестнадцатое июня. Поезд тянется как черепаха. Но вот вокзал и мои дорогие – папа, мама. Сережки нет. Тут же, на вокзале, спрашиваю, где он. Папа отвечает: «Уехал сдавать экзамены. Но не в Казань. В Свердловск. Уехал с матерью». Ноги у меня подкашиваются. Как?.. Почему Свердловск?.. Папа обнимает за плечи, притягивает к себе. В глазах у него слезы.

Уже дома узнаю, что последние месяцы десятого класса Таисия Ильинична, мать Сергея, твердила, что не поедет он в Казань. Серега жаловался моему отцу. Папа даже ходил объясняться к матери Сергея. Но Таисия Ильинична была непреклонна. Сказала, что иначе лишит помощи, а на одну стипендию не проживет. Позже, в письме из Свердловска, Сергей приведет слова матери: «Если поедешь в Казань, поженитесь с Аней, а я не хочу, чтобы эта еврейская девчонка стала твоей женой». А то, что мать этой еврейской девчонки, и сама еврейка, спасла когда-то ее сына, Таисия на минуточку забыла… Ну и, конечно, наша сосланность, а она – депутат Верховного Совета…

Нас оплевали еще раз, нахаркали в душу. Папа ходил поникший, а мама как будто даже была довольна. Много позже объяснила: живя в одном городе, действительно, поженились бы. Ты могла забеременеть, а при нашем подневольном положении это был бы крах.

Переписка с Сергеем прекратилась. Он писал, я не отвечала. Летом, после его первого курса, а моего второго, встретились как чужие. Так продолжалось три года. Время от времени он писал, жаловался на тоску. Однажды ответила коротко: «Сам так захотел…»

Лето пятьдесят четвертого. Я окончила с отличием университет. Распределена в татарский город Бугульму учителем в старшие классы восьмой средней школы. Директор школы Нури Галеевич Галеев говорит: «Не тужи, Анна Александровна. Выдадим замуж за нефтяника. Дадут вам квартиру, а пока поживи, где сняла угол – у хозяев, Бардиных, за печкой».

Весь пятый курс мучилась с желудком. Мама ведет к хирургу Низамаеву. Он тут же ставит диагноз: хронический аппендицит. Нужно немедленно оперировать, а не то может схватить так, что будет поздно.

Иду на операцию. Доктору ассистируют свои же ребята: они перешли на шестой курс Омского мединститута. Шура Шасаитов и Катя Трофимцева. Операцию делают под местным наркозом. Больно, но я прошу показать, что они там отрезали от моих кишок.

Поправляюсь быстро, и Шурка однажды приходит и просит от себя и Сергея, чтобы согласилась поехать в камыши, на озеро, на рыбалку – там хорошо клюёт. Поплывет и Катерина. Соглашаюсь, хотя мама и отец против: шов плохо зажил.

В одной лодке Шура и Катя, в другой – мы с Сергеем. Отплываем в одиннадцать вечера. Сережка гребет мощно, но озеро большое, глубокое и коварное. Набежавший сильный ветер относит нас от камышей к мельнице. Начинаются сильный дождь, молния и гром. Сережка потом, много потом говорит: «Была единственная мысль: просунуть руку в «корзиночку» твоих кос. Утонем – так вместе…»

Господь спасает и выносит около мельницы на берег. Где Шура и Катя – не знаем. Кричим долго и протяжно. Потом решаем идти по воде вдоль берега: авось на них наткнемся. Выбиваемся из сил – тащим волоком лодку: она ведь чужая. Сергей отсылает меня домой, сам остается.

Мама и отец, конечно, не спят. Я не засыпаю ни на минуту, а с рассветом бегу к Семёновым – первый раз в жизни. В сенях на веревке висят Шуркины и Серёжкины штаны. Сами они уже хлопнули по стакану и спят. Тетя Тоня приглашает зайти, но я бегу домой.

Отношения возобновляются. Сергей говорит, что любит меня и только меня. Никто другой ему не нужен. Разъезжаемся – он на учебу в Свердловск, я на работу в Бугульму – с твердой уверенностью, что зимой он приедет ко мне, и мы оформим брак.

От Сергея приходит только одно письмо. Короткое, сухое. Он не приедет. Объяснить сейчас не может. Объясняет только через семь лет.

Через семь лет, когда я уже замужем и приезжаю в город на могилу к отцу – папа умирает в пятьдесят шестом на пятьдесят втором году жизни, – Сергей рассказывает, как всё получилось.

Конечно, он не был один. Была девица, тоже медичка, с которой поддерживал интимные отношения. Она забеременела и пригрозила: если не женится – вылетит с шестого курса института с волчьим билетом. Она добьется.

Рождается девочка, которую Сергей называет Анечкой. Девица отвозит ребенка к своим родителям и продолжает гулять. Изменяет Серёжке направо и налево.

Он благополучно заканчивает институт и получает распределение в Ивдель – город на Урале. Девица с ним не едет: учится на пятом курсе. Брак распадается.

В шестидесятом заболевает раком Таисия Ильинична. Просит сына перевестись в Кокчетав. Стал работать врачом областной санэпидстанции. Отца и матери к этому времени уже нет. Один. Некому приготовить даже тарелку супа. Женится на Маше – фельдшерице станции. Хорошая женщина, но… говорить не о чем. Подряд рождаются двое ребятишек: девочка и мальчик. Детей любит.

Встреча через семь лет длится недолго: всю ночь сидим на лавочке на озере и… говорим, говорим, говорим… Назавтра у меня билет на самолет. Изменить ничего уже нельзя. Всё – в прошлом. Обмениваемся телефонами и адресами: я живу в бывшем Кёнигсберге. Начинаются письма. Его письма. Полные тоски, печали и боли.

Тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Седьмое декабря. День рождения Сережи. После очень большого перерыва решаюсь позвонить ему на работу. Трубку берет начальница санэпидстанции Аида Ивановна Мамеко. Почему-то сразу узнает меня. Голос ее опадает. Она говорит: «А Сережа умер». Я не могу вымолвить ни слова. Как? Почему? Ведь ему исполнилось всего тридцать шесть. Оказывается, утонул на охоте: случился инсульт. «Он очень страдал», – говорит Аида Ивановна и плачет. Я даже не могу и плакать…

Всё… Кончились тридцать три года наших отношений, наших страданий. Человека больше нет. Встреча может быть только там, на небесах…

Часто, бессонными ночами, думаю, что значило для меня это чувство. Понимаю одно: нельзя предавать любовь. Предательство мстит. Он тогда, в пятидесятом, предал…

* * *

Свято место пусто не бывает. Но в пятьдесят четвертом меня (главным образом) больше беспокоит мое положение в обществе, то есть моя сосланность. Понимаю, чувствую, что долго так продолжаться не может, но проклятый штамп «разрешается жить только в пределах Бугульмы» жжет душу. Тридцатого декабря завуч школы Мария Васильевна говорит: «Вам звонил какой-то мужчина и приятным баритоном просил быть второго января в Казани. Где – вы знаете».

Я знала и «полетела на крыльях». Второго января пятьдесят пятого меня реабилитируют. Отец с мамой остаются с клеймом еще год.

Реабилитация совпадает со знакомством с Ильей Белым – врачом бугульминской больницы, где работает дочь хозяев Лида. Она и приводит Илью, она и знакомит.

Это высокий, красивый молодой человек типично еврейской внешности. На нем китель, которые тогда носили железнодорожники. Он стесняется, смущается. Мне как-то всё равно, но я ценю старания Лиды, которая хочет оторвать меня от мрачных мыслей: я поведала ей свою историю.

Илья начинает заходить всё чаще, но уже со своим другом – фельдшером Женей. Собака у хозяина грозная, и они перелезают через забор в безопасном месте.

Из рассказов Ильи узнаю, что он тоже казанец. В городе живут его мать и старшая сестра. Отец недавно умер: пробыл на сталинской каторге десять лет. Илья говорит только о сестре и матери – других разговоров у него нет.

Каждую неделю – с проводником – в казанском поезде отсылает родным посылки – всё, вплоть до соли. Говорит, что в Бугульме она дешевле и лучше. Я удивляюсь, но… так – так так. Однажды просит пойти с ним в бугульминский универмаг и выбрать отрез сестре на платье. Я иду, но случайно обращаю внимание на его брюки: они светятся от проношенности.

Честно говоря, мне с ним скучно. Интересно только со Львом Моисеевичем Адлером – историком нашей школы, который, можно сказать, в Бугульму сослан из Москвы за то, что, вступая на фронте в партию, не указал, что отец репрессирован. Жена Льва Моисеевича – психолог – с ним не поехала.

И Илья, и Лев Моисеевич старше меня, но последний – умница. Как же мне с ним интересно!.. Он столько знает. Мы месим с ним темными бугульминскими вечерами (работаем во вторую смену) грязь, которая такова, что ногу нельзя вытянуть. Другой такой грязи никогда не видела.

Лев Моисеевич никогда не заходит к Бардиным. Из очень скудных разговоров о жене понимаю, что он ее любит.

Часто устраиваем «выпивоны» (одна бутылка вина на пятерых). Пятая – Томуся Левина, моя сокурсница, работающая в «Нефтянике Татарии». Пробую соединить их с Ильей, но ничего не получается. Видно, ему нравлюсь я.

Однажды сваливаюсь с сильнейшей ангиной. Илья сидит у моей постели всю ночь, делает уколы. Конечно, очень благодарна.

Как-то раз на высоком бардинском крыльце, подняв меня на руки (я была легкой!) и целуя, делает предложение. Я, ловко соскочив с его рук, говорю: «Нельзя, Ильюша, выходить замуж без любви, а у меня тут – показываю на сердце – всё пусто». Он понимает. Друзьями мы остаемся.

Когда летом пятьдесят шестого, после скоропостижной смерти отца привожу в Бугульму маму, чтобы собраться, уволиться с работы и ехать куда-нибудь (куда, не знаем) искать место под солнцем, он помогает сложить нехитрые пожитки и провожает. Мать говорит: «Эх! Анка, пожалеешь.» Илья ей очень нравится.

Вскоре Белый возвращается в Казань. Мы изредка переписываемся. Он продолжает нянчить мать и сестру. Женится только в шестьдесят три года, когда хоронит их одну за другой. Женится на хорошей женщине, учительнице. Она увозит его в Израиль, где в окружении ее родных и заканчивает свою жизнь двадцать шестого ноября одиннадцатого года – в день моего восьмидесятилетия. Об этом мне сообщает Соня – его вдова. Я завидую белой завистью: он лежит в израильской земле…

* * *

Одинокой оставаться не хотела. Поняла, что нужно, скрепя сердце, выбрать человека, который стал бы другом на всю жизнь. И нашла. Таким другом оказался Митя.

Мы встретились до войны в Москве: ему было три года, мне – четыре с половиной. В Москве была с родителями проездом, Митя – москвичонок. Встретились под столом: оба потянулись к большому рыжему коту.

Вторая встреча состоялась в сорок восьмом, когда перешла в десятый, а Митя в восьмой классы. Он был на полтора года моложе меня. Несмотря на то, что москвич, учился в Ташкентском суворовском училище. Туда устроила его приятельница тетки-матери. Отца своего он не знал: тот погиб, когда мальчику было всего полтора года.

В сорок восьмом Митя был очень хорошеньким голубоглазым среднего роста подростком. Я была симпатичной длиннокосой девицей с ямочками на локтях, которые – уже тогда – приметил мальчик. Мы подружились и изредка переписывались. Он приходился нам какой-то дальней родней с отцовской стороны.

Окончив Казанское (оно находилось в Елабуге) военное училище, стал офицером, был послан служить в Германию и писал мне, хотя девицы вокруг красивого парня кружились… Где-то году в пятьдесят четвертом прислал письмо, в котором утверждал, что любит меня и никто ему больше не нужен. В пятьдесят пятом приехал в отпуск в Бугульму. Бардины его устроили у себя. Он им очень понравился.

Я не могла – да и не хотела – бросать работу. Боялась оформлять документы на Германию: только-только освободилась от своей неволи. Поэтому договорились: будем ждать лета. Летом его часть должны были вывести в Союз.

После смерти отца мы с мамой решили ехать в Калининград: там жила мамина старшая сестра с семьей. Маме тут же предоставили работу: ей было всего сорок семь, и она была рентгенологом. В старом немецком доме дали однокомнатную квартиру, а вот мне с работой пришлось побегать. Но, наконец, и со мной всё устаканилось: взяли преподавателем в Калининградский пединститут.

Часть вывели летом, и Митя приступил к московской службе. Она состояла в том, что вместе с конвоем перевозил заключенных с вокзала на вокзал. «Замечательная», «интеллектуальная» служба!.. Решили, что так продолжаться не может и, когда Хрущев стал сокращать войска, мой муж (поженились в ноябре пятьдесят шестого) «сократился». Стали жить в Калининграде все трое на жилплощади, что дали маме.

Митя работал и учился. Поступил на заочное отделение Вильнюсского университета на юридический факультет. Работать и учиться было нелегко. Помогала писать контрольные работы. Ночами он топил немецкую печку и с учебником в руках засыпал около нее: уж очень уставал.

Детей у нас не было: причина была во мне. Еще в ранней юности сильно простыла и надорвалась. Заболели придатки. Лечения не получила, считай, никакого.

Все было бы не так уж плохо, если бы они оба – мать и Митя – не раздирали меня на части. Оба были очень упрямы и эгоцентричны. Я находилась между двух огней. Нервы – на пределе. Но что было делать?

Жить отдельно от матери не могла – ее бесконечные приступы и просто нежелание быть одной. Плакала, плакала, плакала…

Отношения между мной и мужем были хорошими: друг другу не изменяли. Интимно устраивали.

Мы прожили в Калининграде двенадцать лет, пока Митя не поступил в аспирантуру. Жилплощадь к этому времени улучшилась: прикупили – путем обмена – еще комнату, и эту квартиру (старую, немецкую) обменяли на двухкомнатную «хрущёбу» в Химках. Всем этим занимался Митя, а мы с матерью «отвечали» за его быт и учебу: дали слово Митиной тетке-матери, что выучим парня. В шестьдесят четвертом он хорошо окончил университет и был готов к продолжению образования. Оказался способным и работоспособным: сидел за столом как пришитый. В результате накатал за два года четырехсотстраничную диссертацию (тогда разрешали: пиши, сколько сможешь…) и в шестьдесят девятом защитился. Стал кандидатом наук. Мы с матерью перевыполнили «план». Но Митя решил «не останавливаться на достигнутом». И в семьдесят девятом защитил уже докторскую. Короче, вся наша жизнь – учеба, учеба, учеба… Потом работа.

У нас с мужем были не совсем одинаковые интересы. У меня – поэзия, музыка, музеи. У него – история, хорошая литература, спорт. Но как-то притёрлись. Вдвоем было нормально.

Хирело и хирело материнское здоровье. Оставлять ее и уезжать даже на время уже не могла. Митя ездил один. Отпускала. Ничего. Никто не «похитил».

В восемьдесят седьмом мама умерла и тут бы «развернуться», но захирела я. Болею, сильно болею – так, что теперь он привязан ко мне. Это не только огорчает, но просто омрачает существование. Хочется, чтобы это существование скорее кончилось. Но Митя «стоит на страже». Делает всё, что может.

О чем прошу Бога? Только о том, чтобы скорее забрал, но Митя сердится и переживает, когда я говорю что-нибудь подобное.

Подводя итоги, заключаю: главное – не пылкая любовь, страсть, хотя это тоже важно. Но они проходят. Главное – уважение и доверие, бесконечное доверие…

Боже!.. Боже!.. – говорю теперь я, – сделай так, чтобы он, мой самый родной, был жив и здоров, чтобы его конец не был страшен и печален. Ведь многие уходят очень легко.

Пусть будет так… пусть будет так…

Счастье же любви заключается в том, чтобы любить, и я любила и люблю своего старого «мальчика», мужа, свое дитя, свое самое драгоценное…

2012 г.