Текст книги "Молочные волосы"

Инна Лесина
Молочные волосы

© Лесина И.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Предисловие

У меня сложно с чувством дома – там, где дом, я давно не живу. Где хочу – там дома нет, а судьба у меня с чувством юмора – поэтому сейчас живу в Израиле. Жизнь привела нас с мужем сюда за руку, и книга – про эпизоды этой ее навигации. И еще про опыт прохождения через болезнь. Я ее пережила, то есть буквально: ее нет, а я есть. И слова какими-то сгустками стали проситься на бумагу, я их туда пустила. Слово «книга» – очень весомое для меня, поэтому села писать, успокоив себя тем, что это просто тексты. Возможно, они соберутся под одной обложкой, как волосы в хвост. Тогда по форме это будет книга, а по содержанию, скорее, документальное кино. Потому что я снимаю документальные фильмы, даже когда без камеры. Мое «неснятое» кино пишется сразу на встроенный жесткий диск. По ощущениям, он где-то в районе ключиц, и это надежное место. А если в каких-то эпизодах этой истории вы будете улыбаться или смеяться – ради этого стоило ее рассказать.

* * *

– Олька, ты мне мешаешь, – я «добивала» на компьютере в доме друзей одну срочную бумагу (завтра утром конверт с этой бумагой надо было положить в почтовый ящик Министерства культуры Москвы).

Пока я убирала из текста лишние слова и смыслы, Оля, в прошлом врач-гинеколог, стоя за стулом, профессионально пальпировала мне грудь. По дороге на кухню в дверях задержался Олин муж.

– У нас диагностика, Олег.

– Я понял. Чем запьем?

Мы ужинали и строили планы на грант, который не получили. Зато именно в момент написания явок, по которым нас должны были найти в случае неминуемой победы, Оля спокойно подобралась к моей левой подмышке. Я сказала, что накануне случайно нашла, почувствовала там что-то, может, клад. Никогда не знаешь, где его найдешь. Оля ругалась, что я нагуляла лимфаденит, потому что вечно без головного убора зимой, и вообще неукутанная. Еще сказала, что я – хороший повод увидеться с однокурсником по 2-му меду Лешей. Потому что он классный онколог и у него хороший глаз. Но ничего такого – просто повод.

Через неделю я бежала от метро «Смоленская» в сторону одного арбатского переулка. Не хотелось подводить опозданием Олю и хороший глаз доктора. После шумных объятий однокурсников, доктор осмотрел мою грудь, как пекарь нежное тесто.

Одевалась я под разговоры о фитнесе, планах на отпуск и выросших детях. Доктор хвастался Оле свежим бицепсом, а мне сказал, что все бы онкологические так выглядели. Но все же, все же… надо использовать меня как повод увидеться с еще одним сокурсником – Славой. Так что, езжайте, девицы, в Герцена.

До арбатского приема мы написали сообщения нашим детям насчет поужинать вместе. Олина Маша и мой Рома – тогда еще студенты, – приехали в кафе друг за другом, выбрали еду и ушли курить на улицу. Мы смотрели в окно, как жили в их разговоре сигареты – взлетали светом за руками и смехом.

Маша знала о нашем походе к врачу, я просила ее не рассказывать Роме об этом, так как говорить особо не о чем, а пристрастных вопросов будет много. Мой сын – зануда, несмотря на объемы юмора.

* * *

Слава принял нас в своем кабинете клиники Герцена, спросил, что меня беспокоит. Я сказала, что Оля – потому что беспокоится больше меня. Пару звонков, и Слава отправил нас на УЗИ. Оля, Маша и я – мы ждали, когда меня вызовут, о чем-то смеялись, и не сразу услышали, каким тихим был полный людей коридор. Стало неловко, я сказала, что никто не понимает, кто из нас больной, и мы ушли смеяться к окошку в конце коридора.

Блат сделал свое дело, и скоро меня позвали в кабинет. Молодая врач так долго водила по груди «мышкой», что я устала лежать. Потом спросила, когда я делала маммографию. Я ответила, что год назад. Она кивнула и сказала, что ей тут не все нравится. Я спросила: «Что?» «Да, в общем, все, – был ответ, – будем делать пункцию».

Это слово всегда мне не нравилось, о процессе я знала по книгам. Лежала и думала, что меня слишком долго рассматривают, и я задерживаю очередь, а она большая. Я отвернулась от экрана аппарата УЗИ, закрыла глаза, и еще прикрыла их рукой. Врач засмеялась, что я надежно подготовилась к процедуре, и неужели нельзя просто закрыть глаза?

Больно не было – своей рукой я давила на закрытые глаза сильнее. Мне сказали, что взяли нужный для исследования материал, и через час надо вернуться в кабинет за результатом.

В девяностые Оля ушла из любимой профессии, потому что был развод, двое детей и игрушечная зарплата. Оля сделала карьеру в международной страховой компании, но работу свою не любила. Зато работа любила ее. После затяжного моего пребывания в кабинете УЗИ Оля понимала много больше моего. То есть я знала, что скажут мне через час: мастопатия, нужно что-то пропить. Все, как обычно. И мы уедем – уже начиналось пробочное время, и можно было надолго застрять на Беговой. А у меня еще встреча.

Через час в коридор вышла медсестра и назвала мою фамилию. Я пошла к двери, а Оля – с ростом 1,85, большая часть из которых ноги, – в три прыжка оказалась рядом с медсестрой, и на пороге кабинета выхватила из ее рук заключение. Мы зашли, Оля читала результаты, а врач виновато улыбнулась и развела руками. Потом сказала, что в лимфоузле метастаз. Я спросила: «Один?» Медсестра выдавала Оле мои ценные бумаги, их вдруг сразу стало много. Когда мы уходили, она протянула еще одну: а тут морфология, девочки.

Мы вышли из кабинета, Маша еще ничего не поняла, а я сказала: «Лё, ты слышала? Она сказала морфология». Я ушла в конец коридора, к тому окну, где мы смеялись. Позвонила в Снежинск, мужу, сказала, что у меня рак. Он помолчал, потом сказал, что сделает все, что нужно, и еще что-то уменьшительно-ласкательное, хотя это совсем не его. Я слушала и думала, что лучше быть по мою сторону трубки, чем по его. Я бы не знала, что говорить. Сыну и родителям не позвонила – что я им скажу?

Потом мы спускались по лестнице, Оля посмотрела на меня с нижней ступеньки: «Ты слышала, что тебе сказали?»

– Да, есть метастаз, значит рак, но как так… морфология.

На улицу мы вышли в голубых одноразовых бахилах. Высокие Оля с Машкой и мои метр шестьдесят между ними.

* * *

Это был вечер 8 апреля, а за четыре месяца до этого, вечером 7 декабря, в кинотеатре «Художественный» на фестивале документальных фильмов «Артдокфест» показывали мой фильм «Морфология». Он получил специальный приз кинофестиваля. Это был мой первый документальный «выход в свет», поэтому награда была неожиданной, нечаянной радостью. Фильм был о папином друге – заведующем морфологическим отделением, патологоанатоме Сергее Брохмане. Для меня он Зиновий Гердт патанатомии. Обаятельный, умный, харизматичный заведующий своим тихим отделением на 4000 кв. метров. Несколько десятилетий исследований, более 50 монографий. Дорогие звуковые колонки рядом с рабочим микроскопом, фотографии «Роллинг Стоунз» на стене кабинета, подборка лицензионной музыки в книжном шкафу.

Фильм был о том, что в морге много жизни. И она проявилась сразу, с первого съемочного дня. В процессе монтажа фильм несколько раз был перекроен моим учителем в документалистике Мариной Александровной Разбежкиной. Имя фильму дала Алка, Алла Максимова – друг и однокурсница по учебе в Школе Разбежкиной. Она «зарубила» все мои названия и подарила лучшее из возможного – «Морфология». Конечно, я знала, что так называется исследование клеток на их доброкачественность и наоборот. И даже снимала этот процесс. Но в названии фильма был иной смысл, и он выходил за рамки клеточного.

Из клиники Герцена я вышла удивленной. Что все это происходит со мной, это у меня рак, и с этим надо выйти на улицу, перейти дорогу и сесть в машину. Или спуститься в метро. И зайти в магазин за сыром, потому что с утра хочется.

Удивление было настолько сильным, что испугаться я не успела за все время лечения. Так и ходила – удивленной – несколько месяцев химии, потом с ним же, удивлением и еще любопытством, явилась на операцию и курс радиологии. Еще я знала, что буду жить, но надо пройти сквозь какой-то опыт, еще не знаю какой. Больше всего боялась физической боли и что буду выглядеть больной. Странное устройство женской головы или конкретно моей – страх был не в том, что рак. Но стать вдруг беспомощной, иной – это было страшно.

* * *

Первые несколько дней после диагноза у меня не получалось заплакать. Я ждала от себя слез, смотрела в домашние, кафешные и больничные зеркала до рези в глазах. Ничего. Ночью третьего или четвертого дня уснула со снотворным. Оля обещала, что утром с бубнами будет доставать меня из сна. Я проснулась посреди ночи, долго смотрела в темноту абсолютно выспавшимися глазами и заплакала. Сразу за все. И что сильная таблетка не действует, и что живу с раком внутри, и что ему от меня надо, и как буду бродить лысая, и как вообще все это будет, а оно будет. Плакала тихо, все спали, да и не хотелось громко.

Утром сказала, что снотворное меня не берет, и из-за этого пришлось плакать ночью. Лё обрадовалась: и слава богу, наконец-то. На другой день перед сном мы выпили хорошего немецкого рислинга, его действия хватило до утра.

Но именно в тот ночной плач я почувствовала, что ходила, как в корсете. Стянутом так, что место оставалось только ритму сердца. Слезы ослабили шнуровку, сняли натяжение, оно отстало от моих ребер и грудной клетки. Ей, клетке, и без корсета было трудно дышать.

* * *

Когда в детстве падаешь с разбегу, твоя боль часто зависит от реакции мамы. От ее неиспуга. В четыре года мне хорошо «прилетело» качелями в лоб, я помню звук и удар. Мама взяла на руки, обняла, заглянула в меня, погладила по голове. Испуг потускнел и быстро стерся. Еще мне дули на вафку (одно из любимых слов детства, в других детских поколениях я его не слышала). Сила ударенности обо что угодно роли не играла – «подуть на вафку» работало, как быстрое обезболивающее. Теперь была моя очередь «подуть», потому что наоборот это тоже работает: родители ударились о мой диагноз. Но я была спокойна и не делала вид. Это было очень похоже на состояние перед экзаменами по фортепиано в музыкальной школе. Я боялась сцены, но знала, что выйду и сыграю. Потому что на сцене я уже не одна – со мной рояль и Бах, например. На троих у нас хорошо получалось.

Я не знаю сотой доли того, что чувствовали родители после вести о моей болезни. Сколько плакали, о чем не спали ночами. И все время вглядывались в меня – а я была такая же, только лысая. Почти все время за рулем, в доме – как всегда – друзья, муж – как обычно – готовил, как еврейская мама. Я так же не мыла на ночь посуду, выбирая между посудой и родной таксой Бусей очевидное – ночную прогулку без поводка. Утром разбиралась с посудомоечной машиной, пылью на книжных стеллажах и порядком в комодах. Записывалась на педикюр, покупала книжки, разбирала с помощью ценного моего монтажера Гоши карты памяти и жесткие диски. И этой – той же самой жизнью, пусть и с химиями раз в три недели – я дула на вафку, которую выдала судьба.

* * *

Раз в год я делала маммограмму – ежегодное исследование груди с определенного возраста. Когда один из врачей клиники Герцена накануне медицинского консилиума на повышенных тонах сообщил, что надо было собой заниматься, я показала ему снимки, сделанные ровно за год до этого разговора. Доктор поводил ими перед собой, вздохнул, сказал: «Значит, попала в противофазу». Да, несовпадение во мне чего-то с чем-то запустило волну болезни. Несовпадения еще не было на тех снимках, но было очевидно на новых. То есть хождение к врачу вовремя – в моем случае, к маммологу – это не страховка. Возможно, если бы тогда, за год до диагноза, я попала еще и в кабинет УЗИ, – что-то во мне и заподозрили бы. Но «бы» не работает в настоящем. А протоковый рак вообще сложно диагностируется. Его не видно, нет локализации. Он вел партизанскую войну в молочных протоках моей груди. В процессе лечения врачи спрашивали меня, как я вообще его нашла? Страшный вопрос. То есть живешь себе, в основном активно, радуешься, грустишь, иногда злишься, поздно ложишься спать. Обычная жизнь. А на самом деле ты уже сам себе шахид. И когда рванет – узнаешь последним.

* * *

Однажды решила почитать этимологию «жизни», «любви», «смерти», «случайности». Один из вариантов «случайности» был таким: когда лучи с-лучаются в одном месте (где «с» – приставка, а «луч» – корень). Тогда все пересекается и происходит. У меня пересеклось в ванной московских друзей Петра и Агнешки. Я остановилась у них, отменилась пара встреч, не надо было никуда нестись. С утра было чувство первого января, когда тихо, спокойно и много еды. И есть дом, в который можно завернуться, как в плед. Большая ванная комната, теплый пол, мягкая подсветка, мое полотенце терракотового цвета. Я делала пучок на макушке, обычное женское движение. Когда пальцы убирали под резинку выбившиеся волосы, я увидела левую подмышку – ту ее часть, где живет клювовидно-плечевая мышца. Ну, выглядит это лучше, чем звучит. И вот рядом с ней нежная тень подмышки была чуть больше, чем обычно. За месяц до этой тени я начала подтягиваться на турнике, так как делала фильм, много сидела, и решила помочь позвоночнику. Все подходы к турнику я гордо на нем висела, а потом возвращалась к монтажным листам. И в ванной удивилась, что вот ни разу не подтянулась, а мышца проявилась. Но было еще одно странное ощущение – будто в зеркале мне показали только эту часть моего тела, а не все вместе. Ощущение было сильным, передать его словами сложно. Может получиться красиво и фальшиво.

* * *

Когда работала на телевидении, у меня было много интервью с врачами, и с онкологами, конечно. Я не раз слышала истории, как женщины боялись сказать мужу про обнаруженную болезнь. Боялись реакции на правду. Мужу я сказала через пять минут после получения диагноза. А к разговору с сыном готовилась, как кошки к родам, – искала место, где смогу это сделать. Рома что-то чувствовал, хотя я «вязала» красивые легенды, оттягивая время.

Я жила у Пети с Агнешкой, сын – в аспирантском общежитии МГУ. Олина Маша была нашим заложником: все знала, все видела, но я просила ее не говорить Роме. Мне надо было самой, но духа не хватало. Каждый день с утра прислушивалась к себе: могу – не могу, а говорить было нечем.

К четвергу Рома решил рвануть на свадьбу друга в Екатеринбург. Взял билеты на самолет, отгул на работе, одноклассницу Катю – и утром пятницы радостная делегация полетела делать сюрприз. В это время мы с Олей ждали своего часа в госпитале ФСБ. Приехали делать сцинтиграфию – метод функциональной визуализации, проще говоря, исследование костей на наличие метастазов. Это было одним из главных исследований, решающим для меня много чего. Но я об этом еще не знала. Знала, что Оля искала нужный телефон и долго дозванивалась до хорошего знакомого, когда-то коллеги ее мамы-физиотерапевта. Договорилась с ним о срочной встрече.

Если бы не Олины онкологические связи, все нужные мне исследования делались бы много дольше. Даже за деньги. В одной из больниц нам предложили очередь через месяц. У меня не была ситуация, когда не по дням, а по часам, хотя мне поставили степень 3А. Но ждать 30 дней, когда есть диагноз, и день тянется, как вареная сгущенка, растягивается, истончается и без всяких границ перетекает в ночь – страшная нелепость. Ты все знаешь, чистишь зубы, говоришь по телефону, работаешь, ешь суп, гуляешь с собакой – и еще на день продвигаешься к исследованию, от которого зависит лечение, его сроки и вообще жизнь. 29 дней, 28, 20, 18, 17… Обратная перспектива.

В общем, в 8.00 мне ввели в вену контрастное вещество. Нужно было ждать три часа, чтобы стать удобной для процесса. Мы с Лё сидели в маленькой комнате напротив друг друга, в глубоких, неудобных для жизни кожаных креслах. Столько сидеть просто так – сложная для меня история. Рядом был хвойный парк с чистым утренним воздухом, я тянула Олю туда. Ну, или вернуться в машину и там поспать. У меня были варианты, у Оли – никаких. Она понимала, о чем может идти речь через три часа. И заранее договорилась с доктором, что если он увидит на снимках то, что сильно осложнит мне жизнь, – не говорить об этом ни мне, ни ей при мне. А все потом – в приватном звонке, а она мне – в вольном пересказе. Поэтому, в отличие от меня, Лё не торопила время.

Медсестра из стеклянной комнаты сказала в микрофон, что вставать можно только после выключения красной лампочки. Прибор надо мной двигался, как в замедленной съемке. Он был где-то в районе щиколоток, когда, при еще запрещающем красном, доктор над моей головой сказал: все нормально с твоими костями, все чисто. Я смотрела на него снизу вверх, улыбалась, потеряла из виду красную лампочку, забыла, что еще нельзя вставать… Три дня назад мне сказали «что все тут не нравится», а сейчас сказали «нравится». И это второе было весомее первого. Чистые кости важнее чистой груди. Я вышла к уже сияющей Лё и пожалела, что мы приехали на ее машине, а не на ее мотоцикле. Тогда обратно мы пронеслись бы на заднем колесе – так мы себя чувствовали. Это был выигрыш – у жизни, у болезни. Такая игра в кости.

Иногда благую весть надо дать самому себе. Ее, конечно, хочется извне. Но это редкое совпадение – вести с ее острой необходимостью. Чаще наоборот – есть непроходимость через самого себя, и тогда нужна весть. Я не о позитивном мышлении, слово «позитив» меня пугает, его превратили в глагол, цель и алтарь. Поэтому я о другом – мы всегда у себя на раздаче, и можем выдать так нужное себе без ожиданий и очередей. Не все и не всегда, но навык такой нужен. Он очень прикладной и редкий – казан борща или кисло-сладкого мяса нужен, слава богу, гораздо чаще.

Я выдала себе весть, что вперед костями – чистыми! – пройду по любой ширине или ужине предложенной мне дороги.

* * *

«Мама, что там у тебя происходит? – Рома поймал меня звонком из Екатеринбурга, уже на входе в квартиру. – Рассказывай». – «Сын, ну что тебе на свадьбе не гуляется, прилетишь – поговорим». – «Нет, сейчас».

Я удивилась его голосу, чутью и все-таки сделала еще одну попытку: мне неудобно сейчас говорить, и лучше живьем увидеться.

– Да, мама, конечно, живьем и сейчас тоже.

Я ходила по дому с телефоном, запутывая свои следы перед самой собой. Рома курил в трубку, ждал. Я зашла в ванну, села на теплый пол и сказала, что у меня рак, но все очень вовремя нашлось, надо пройти лечение, потому что в моем случае все лечится. Сын продолжал курить в трубку, молчал. Потом заплакал, тихо, без звуков, внутрь себя. Спросил, почему сразу ему не сказала.

Так получилось, что почти в это же время в ста километрах от Екатеринбурга Петя, в чьей ванной я сидела на полу, сказал про рак моему папе. Папа потом бродил по городу, а вечером рассказал маме. Я так и не смогла.

* * *

В первые дни диагноза я решила, что болезнь – это то, что мне дали. Дали время. Несколько ночей я укладывала в себе информацию – днем было некогда. Мы вставали в 5 утра, в 6 уже куда-то ехали. Я долго стояла под душем – пока Оля пила кофе, красила глаза и стучала в дверь ванной, что уже пора выметаться. Я вообще замедлилась в те дни. При очень большой поддержке от моих людей, я становилась прочной кирпичной стеной самой себе. Кирпич был из розового туфа (горная порода вулканического происхождения). Надо было выждать, настояться, как любимый односолодовый виски. Дождаться другую себя. Жизнь, женственность, красивые волосы, за которыми меня иногда не видели. Казалось, из меня все это вычитали. А я чувствовала себя строительной площадкой, где работа полным ходом – все в лесах, и бетономешалка имеется, с божьей коровкой на боку. Я видела однажды такую – ярко-оранжевая, с коровкой, она украшала пухлую московскую пробку.

* * *

Хорошие звукорежиссеры в процессе съемки пишут тишину того места, где происходит действо. Она нужна, необходима для последующей работы со звуком. Неправда, что тишину можно дописать потом, где-нибудь. Нет. У каждого места – своя тишина. Чужая тишина не подойдет, не совпадет с твоим шумом.

Я не зашла ни на один сайт. Не прочла в Интернете ничего о подробностях своего диагноза. Задавала вопросы напрямую: лечащим врачам, друзьям-врачам, просто друзьям. Среди подруг были те, кто прошел через болезнь, поэтому я садилась за руль и везла свои вопросы к источнику информации.

У меня абсолютный слух, и он не раз «подставлял» меня на экзаменах в музыкальной школе. Слушая игру других, я забывала свою прелюдию или этюд, их тональность. Потому что могла сыграть в любой. Чужие экзаменационные программы смешивались во мне, как в шейкере. И, выходя на сцену, я сидела в тишине перед роялем. Кто-то думал, что так я сосредотачиваюсь на игре, но мой учитель, Алла Александровна Плахова, точно знала – я просто вспоминаю что играть. И когда вспоминала – что именно, но «пролетала» мимо тональности, Алла Александровна кричала из зала: «Лесина, ближе к тексту!» С 3-го класса я перестала слушать тех, кто играл до меня.

После сообщения диагноза во мне «включился» тот музыкальный опыт: «сыграть» свою историю без прочтения чужих. Я не знаю, насколько это верно. Кому-то показан рецепт ровно наоборот. Но мне нужно было самой «откатать» свою произвольную и показательную программу. А дорогие мне люди ждали и верили в зрительном зале.