Текст книги "Молочные волосы"

* * *

За время нужных мне исследований я узнала другую Москву. В ней люди медленно выходят из машин, никто не бежит, в руках файлы или пакеты с бумагами, и их как-то бережно несут, а еще всегда наготове мелочь для голубых бахил. С кем-то я виделась в коридорных очередях в разные дни в разных концах города. У болезни своя теория вероятности, и параллельные прямые в ней легко пересекаются.

Мне сказали, что в моем случае, вероятнее всего – сначала операция, потом химиотерапия. Но это была «подвешенная информация» – сроки, даты, приоритетность – все было приблизительным. В таком тумане можно ехать только очень медленно, и это расслабляет, усыпляет. Трясинное такое чувство… Но мы с Лё «гнали события», нам нужны были даты.

Медицинский консилиум был назначен на 14.00 в поликлинике Герцена. Петр Палагин – врач и друг – отменил свой прием и поехал на мой. Мы явились сильно раньше – повезло не попасть в пробки. Купили мороженого и сели ждать верную делегацию: Оля отменила встречи, Маша ушла с пар в институте, Рома договорился на работе. В 13.50 мы были у нужного кабинета. Напротив и рядом сидели мужчины и женщины, у каждого в руках или на коленях папка с бумагами. Личное дело болезни.

Мы заняли очередь и традиционно ушли к окошку в конце коридора. 14.30. 14.50. Консилиум не начинается, очередь спокойна. 15.00. Я не выдерживаю, иду к кабинету, спрашиваю у одной из женщин: «Простите, на какое время вам назначили?» – «На 14, девушка, всем на 14». Возвращаюсь к окну. У всех моих были планы на «после консилиума», мы не знали точно, как долго он может идти, но чтобы он вообще не начинался!.. Консилиум – время, где человеку дают «маршрут» в его болезни. От верного «построения» которого много чего зависит. Жизнь зависит. Врачи консилиума – навигаторы для тех, кому предстоит проехать сложным маршрутом. С гарантированно аварийными ситуациями, и без страховки. В каждой болезни своя система all inclusive. Все включено. А дорога начнется с этого коридора.

15.35. Не торопясь, переговариваясь друг с другом, три консилиумных доктора вошли в кабинет. Двое мужчин под 40 и девушка, похоже, интерн. Вызвали первую женщину. Я билась в углу окна, говорила, что надо уходить, потому что не поверю ни слову врачей, которые так вольно распоряжаются временем своих пациентов. «Ну, бывает… ну, может, они после операции задержались… или пробка…» – Маша кроила белый флаг тем, кто не позволил себе минуты извинения в сторону молчащей, собранной у кабинета нитке пациентов.

Моя очередь. Зашла уже взведенная, но обещала Лё держать себя в руках. «Разденьтесь до пояса, – врач полистал мои бумаги, подошел и сказал девушке (действительно интерну), – Видишь, вот этот лимфоузел у нее…» Следующие пять минут я была пособием. Непосредственно ко мне, так, чтобы я была в фокусе доктора, обратились словами: «Ну, что ж, у вас не простой случай, агрессивный рак, и вы же хотите хорошую химию, так?» Я спросила: «Кто-то хочет плохую, доктор?» Врач называл лекарства, названия которых мне ни о чем не говорили. Врач ничего не объяснял, жонглировал ценами и побочными эффектами. Сказал, что да – это дорого, но такая химия может меня спасти. Второй доктор смотрел в телефон, девушка, казалось, чувствовала себя неудобно. «Доктор, вы сейчас мне рецепт выписываете или гарантию?» – я быстро оделась, попросила свои бумаги «взад» и вышла вон.

Потом мы долго сидели на красивом крыльце старинного здания поликлиники. Все везде опоздали. Оля звонила знакомой, компания которой занималась закупкой препаратов для химиотерапии, узнавала наличие и цены. Дети курили. Оля звонила дальше – теперь насчет квот препаратов в больницах. Мы «кинули» консилиум, и было не ясно, куда теперь двигаться. Петя предложил поехать в сторону ужина и пошел за машиной. По дороге я вспомнила, как в одном медицинском центре врач-гинеколог сказала – молодая для рака-то. Если бы пришла к ней с беременным животом – стала бы старородящей. Очень краткое время нормы у наших гинекологов, но один раз я успела в него попасть. Правда, тогда на мой живот сказали – молодая больно, в девятнадцать-то рожать. Мой бывший живот ехал на переднем сиденье Петиного микроавтобуса, работал, учился в аспирантуре МГУ, был ярко-рыжего цвета, и явно ждал возможности покурить.

* * *

Утром Оля сказала, что знает, куда меня «сдать» на лечение со спокойной душой. «У тебя еще не закончились однокурсники, Лё?» – «Не смейся, да, еще есть Юра, он хирург, и, как только ты окажешься в его руках, я умываю свои».

Через несколько дней Оля привезла меня в 62-ю московскую онкологическую клинику, в коридоре вручила меня Юре и уехала. Юра сказал: «Подожди, осмотрись, я скоро вернусь». Я не хотела осматриваться, села рядом с его ординаторской, достала яблоко. Доела я его вечером, посмотрела на утренние следы зубов и решила, что надо бы узнать, каким сортом яблока угостились Адам с Евой. Потому что у меня после яблока тоже произошли необратимые изменения.

* * *

Я была во 2-м классе, когда в школьный актовый зал, накануне 9 Мая, пришел ветеран без правой руки. Не помню ничего из того, что он рассказывал. Но вдруг он засмеялся и сказал, что вот руки у него нет, но иногда она чешется. И что он хватает воздух в этом пустом месте, а потом вспоминает – нет же руки. Несколько дней я ходила, пытаясь представить себе это. Зажмуривалась, старалась. Прятала от себя правую руку – как это, когда руки нет, а она чешется.

Мой дед Юлий Бриллиант прошел всю войну и вернулся с руками-ногами. Инсульт в мирное время лишил его половины тела, но второй половиной дед тянул застывшую часть себя в жизнь – вставать, ходить. Он тащил себя на кухню, как друга с поля боя. А сын деда, Марк, не вернулся. Его мама – моя бабушка Фаня – бежала с двумя сыновьями из Харькова буквально последним эшелоном – в городе уже вовсю были немцы. Ехали в Чимкент. Марку было семнадцать, Вадику пять. В суматохе дороги бабушка теряет детские метрики. И Марка – почти сразу с поезда – забирают на фронт. Фаня умоляла, плакала, клялась, что ему всего семнадцать. Ведь она уехала, чтобы спасти сыновей.

Марк был высоким и красивым на все восемнадцать. Он попал в авиацию, и скоро пришло извещение о том, что Марк Бриллиант пропал без вести.

Моя мама родилась после войны, семья вернулась в Харьков. С детства и до момента, пока не вышла замуж, мама волновалась, что родители уйдут по делам и именно в этот момент вернется Марк. Мама откроет ему дверь и не узнает. Ведь она видела только одну его фотографию, ту самую, где Марку семнадцать и он уже в форме. Она не узнает его, а он вообще не знает ее. И уйдет, опять пропадет без вести. Это моя история про войну, не бывшая, а настоящая, живая.

Почему я ушла в сторону войны? Таинство ассоциаций. Семейная история, разговор в кабинете хирурга и школьное воспоминание в какой-то момент «собрались» в одной точке. Когда я впервые услышала слово «мастэктомия», перестала дышать. На вопрос «Как я буду жить без груди?» хирург Юра Максимчук сказал: «Понятия не имею. Но ты будешь жить».

Юра когда-то спас Олину маму и многих-многих людей. У двери ординаторской на первом этаже 62-й московской онкологической больницы почти всегда очередь именно к нему.

Наш первый разговор, вернее, монолог Юры уместился в минуту. Долгое рассматривание снимков в тишине, и: левую убираем, хочешь оставить – лучше с крыши прыгни, так просто быстрее будет, все лимфоузлы слева тоже убираем, поэтому, если сразу после операции, через боль, не начнешь разрабатывать левую руку, ее у тебя тоже не будет. Кофе хочешь, кстати?

Я чувствовала, что пробежала спринтерскую дистанцию, причем показала лучшее время. Надо было восстановить дыхание, а тело не сразу вспомнило, как это – просто дышать. В окна ординаторской смотрел идеально чистый маленький парк с бассейном, вокруг которого медленно прогуливались люди – совершенно усадебный вид. Правда, люди шли не с зонтиками от солнца, а опираясь на палку, помогая себе сделать шаг. И еще один.

– Юра, я пойду туда, похожу, потом вернусь и договорим?

– Иди, и в том корпусе за бассейном есть отличный буфет.

Мне нужно было найти что-то знакомое, совсем привычное, из жизни до разговора с хирургом. Я вышла на улицу, сорвала пучок травы, понюхала его, убрала в карман пальто. В буфете взяла винегрет, крепкий сладкий чай с лимоном и черный хлеб с маслом. И села так, чтобы видеть окна Юриной ординаторской. Теперь я смотрела в них отсюда и, пока остывал чай, вдруг вспомнила того школьного ветерана… И что, теперь как у него – моя рука будет проваливаться в пустоту там, где была левая грудь? А если она будет чесаться?!

* * *

В регистратуре 62-й сказали, что прописка в определенных районах Москвы дает право бесплатного прохождения химиотерапии. Несколько друзей были готовы меня прописать, но их район не подходил под нужный больнице ареал обитания.

Первые две химии были платными и дорогими. Почти накануне третьей мне позвонила Лариса Брохман, сестра героя моего документального фильма, патанатома Брохмана. Мы давно знакомы, редко списываемся, но когда видимся – вцепляемся друг в друга историями, чувствами, смехом. Это когда Лариса вообще может говорить. Ее голос – ее работа. А дома от работы принято отдыхать. Брохман – очень красивая женщина, но узнают ее, скорее по голосу, чем в лицо. Потому что голос – один из самых востребованных сегодня: ежедневные озвучки мультфильмов, дубляж кино, спектакли, концерты. Из известного… ну вот Чебурашка говорит ее голосом, десять женских персонажей «Мульта личности» вели им беседы. В «Yesterday Live» Лариса была в кадре, и камера явно любит ее не меньше микрофона.

Я заправляла машину, когда Лариса позвонила и сказала, что ее московская квартира очень даже подходит под нужный для бесплатной химии район. И давай прилетай, пойдем прописываться. Лариса предложила свою квартиру, как банку домашнего варенья. Крыжовника, например.

И я впервые пожалела, что не курю – почти заполучить московскую прописку за время заправки полного бака – такую перемену я бы перекурила.

* * *

Я прилетела утром через несколько дней. Завезла чемодан к Агнешке, и сразу к Ларисе. Она прилетела тем же утром с очередных гастролей, вечером у нее был спектакль. Нам надо было решить сущностные проблемы жилья в положенное управой района время. Мы сели в очередь на сдачу документов. Когда она подошла, Лариса попросила даму в окошечке сказать, кто здесь главный, потому что нам правда очень нужно. Нам сказали номер кабинета – рядом с ним были заняты все кресла и стены. Мы приготовились к многочасовому стоянию, спросили, кто последний. Оказалось, толпа была совсем в другой кабинет, у которого уже не хватило стен. А сюда были только мы. Вошли, поздоровались: небольшая комната, мало мебели, за рабочим столом мужчина чуть за сорок, рукава рубашки закатаны, красивая форма черепа. Меня, лысую, стали занимать эти формы: за образами, укладками и прическами теперь я высматривала форму. Лариса усадила меня на стул, встала за мной: «Нам нужна ваша помощь, вот у нее рак, лечение проходит в 62-й, и каждая химия стоит 57 000. Если я пропишу ее у себя – химия будет бесплатной. Но она через три дня, а на прописку – по закону – нужно две недели. Можно что-то сделать раньше, через два дня?». «Можно сегодня», – был ответ. Мужчина встал, взял наши документы, вышел. У Брохман накатили слезы. Вернулся: «Приезжайте за паспортом к 17». Лариса сказала, что не может, у нее спектакль. «Тогда вы». Я сказала: «Да, спасибо». Это было все, что я сказала.

В 17.25, под дождем, я шла по улице Маршала Жукова – теперь я была на ней прописана. Позвонила Ларисе: «Привет, сожительница, мы так редко виделись, поэтому теперь, по документам, – мы вместе».

* * *

Хирург Юра Максимчук отнес мои бумаги знаменитому главному химиотерапевту 62-й. И у меня появился рецепт коктейля из нескольких препаратов. Сказали, химия будет жестокая, но результативная. С главным я не виделась, а накануне первой химии пришла знакомиться с тем, кто на время лечения стал моим химиотерапевтом. Я не знала, как все будет происходить, и у меня были вопросы. Врач смотрел на меня из своего стерильного, без единой складочки халата, с высокомерным терпением. На вопросы отвечал с долгой оттяжкой. Они ему не нравились, как и факт того, что вообще были. Ответы цедил, не нарушая гладь халата. Доктор выглядел дорогим пирожным безе, переливался безукоризненной белизной. Я сказала: «Простите доктор, рак случается не каждый день, и у меня нет знаний в этой профессиональной для вас области, поэтому есть вопросы, в которых я буду ходить только в рамках вашей компетенции». Доктор чуть снизошел, ответами почти довел меня до слез. Я остановила их прилив какой-то внутренней плотиной. На время. Чтобы дать им прорваться потом, не тут, не при нем.

Я преклоняюсь перед врачами. Это люди другого теста и замеса, они вступают в свой тайный сговор с жизнью, чтобы помочь этой жизни быть – в теле, выданном каждому напрокат. У моих родителей и у меня близкие друзья – врачи. В кабинет того химика я зашла собой, а вышла больной. Он сказал мне вслед: «Больная, вы ничего не забыли спросить?»

Все имена в этой книге подлинные. Я получила разрешение на это у каждого из своих героев. Имя того химика не хочу писать. Тем более, мне повезло, и из четырех химий мы встретились с ним два раза. К моменту второй он увидел меня лысой и сказал, что после химии волосы могут отрасти кудрявыми. Я засмеялась – на первую встречу с ним я пришла с кудрявыми рыжими волосами до плеч. Достаточно, чтобы мои вернулись, доктор, мне чужих не надо.

Больше я его не видела, и это был бонус. Две другие химии прошли у разных врачей – спокойных, уставших. Они говорили какие-то обычные слова. Наверно, почти одни и те же для каждого пациента. Но после них ты спокойно шел не на заклание, а на процедуру, которая скоро кончится. Да, и я забыла спросить, каким порошком доктору стирали халат – в слепящей белизне он достиг совершенства.

* * *

На химии я летала раз в три недели, из Екатеринбурга в Москву. Перед первой мне рассказали о новой технологии сохранения волос: в 62-й пациентам предлагали специальный шлем, охлаждающий кожу головы. В процессе химии резко повышается температура тела, и шлем со специальным гелем, охлажденным в морозильной камере, дает голове шанс не потерять волосы. Юра сказал, что при моей-то химии – забудь. Но как же, рыжие кудрявые волосы… Я не могла сдать их вот так сразу, и решила выдержать шлем.

Это был ад. Тело, все слизистые вмиг стали духовкой, а голова – ледяным шаром. В систему постепенно вводили препараты, шлем держал голову холодным капканом. Я мерзла, стучала зубами, боялась, чтоб для полного счастья не случился менингит. Чувствовала себя космонавтом, не предупрежденным о таких нагрузках на борту. Через два часа я дрожала уже в коридоре. Положила руки на голову и какое-то время так сидела, спасала ее теплом. Позвонила Оля, сказала, что заберет меня через полтора часа у Юриного кабинета. Полтора часа видеть, сколько людей зашли в кабинет химиотерапии, сколько вышли, опять зашли… Привезли в кресле, на каталке, привели под руки, увели. Это было невыносимее всего – видеть столько болезни. Каждый раз готовилась к этому – медленной демонстрации в больничных коридорах: удивленных, оглушенных, выключенных, растерянных. Со временем научилась узнавать лица тех, кто еще не знает, а просто ждет у двери кабинета.

Поняла, что не высижу здесь столько, побежала вниз, у выхода встретила Юру: «Ну куда ты несешься, иди спокойно, после химии вообще лежать надо».

У проходной стояли маршрутки, надела на холодную еще голову платок, села в кабину водителя, чтобы видеть только дорогу. Через 25 минут на «Планерной» взяла такси. Тем летом Москву украшали огромные рекламные щиты в пользу школьной жизни. На одном из светофоров над машиной оказался текст одного из них: «Я люблю химию». Я «зависла» и засмеялась одновременно. Подумала, что – да, последствия химиотерапии могут быть непростыми и вообще не очень предсказуемыми. Но сейчас она для меня – живая вода. Значит, не то чтобы люблю, но выздоравливаю после внутривенного приема каждой порции.

* * *

Дней через пятнадцать после первой химии встретила на улице свою одноклассницу Свету, классного мастера-парикмахера. Я собиралась позвонить ей, хотела опередить свои волосы до того, как они уйдут. Быстро всё рассказала, Света плакала, я уговаривала ее подумать о продвинутой мальчиковой стрижке для меня. Договорились через неделю встретиться у нее в салоне. А вечером я поехала в гости на одну редкую кухню – там происходило таинство зарождения игрушек, сшитых вручную. К игрушкам подавали свой хлеб, мед и варенье. Уральская альтистка, влюбленная в чешские сказки и их язык, дала жизнь игрушке, уже поселившейся по всему миру. Марина делает Тять – существ, которых она наделяет чем-то бо́льшим, чем просто удачным лекалом и пуговицами с пражского блошиного рынка в качестве глаз. Я приехала выбирать своего. Процесс ответственный, потому что, встретившись глазами с другими Тятями, поняла – буду в ответе.

Чай с травами, кусок хлеба, варенье – ближе к ночи все это становится только вкуснее. Я совсем расслабилась, убрала за ухо прядь волос, а она осталась у меня в руке. «Маринка, это уже началось…» Провела рукой в крошках по волосам. Они уходили, устали, замерзли. Вот эта волна минуту назад была моей, а сейчас сама по себе. Я тут же позвонила Свете: Инка, не могу, все расписано, все в отпуска едут, послезавтра утром сделаем.

Расстояние до послезавтра – марафонская дистанция. И так страшно было остаться на ней один на один со своими уже чужими волосами.

* * *

Следующим вечером я возвращалась из дачного дома в городской. Муж остался в деревне возиться с забором. Всегда превышаю скорость, когда одна в машине. Окна были открыты, я неслась, вдыхала вечерний май, и подумала – если добавить газу и высунуть голову в окно, в минуту превращусь в пустой одуванчик.

Утро началось долгожданным парикмахерским креслом. Стрижка «под мальчика» радовала три дня. На третий – «мальчик» стал нежно осыпаться, и я вернулась в кресло. Света стояла надо мной с машинкой и говорила: не могу этого сделать. Светка, я тоже за тебя не могу этого сделать. Чисто технически. Считай, что я иду в армию, обновляю банк волос. Обнуляю. Я закрыла глаза, машинка как робот-пылесос ездила по голове. Когда открыла – зеркало смотрело женщиной, которую я бы разглядывала в метро или на улице. Уходила из кресла, оглядываясь на нее до самого выхода.

Легкий платок, чтобы защитить беззащитную чакру, темные очки и машина. Всегда считала машину лучшим головным убором.

* * *

За четыре года до диагноза я, как журналист, была в США в командировке. Ее тема и близко не имела отношения к онкологии. Я была в группе учителей, воспитателей, социальных служащих. Мы жили в Калифорнии в семьях волонтеров. В какой-то момент я обратила внимание, что почти в каждой семье, где нас принимали или встречали, кто-то или прошел через онкологию, или лечится, или уже ушел. В доме, где жила я, такая история тоже была. Об этом говорили вскользь, кулуарно. Фотографии на стенах домов говорили больше. С помощью переводчика я аккуратно начала задавать вопросы. И слушала истории, как семьями проходили через болезнь. На обратном пути, в аэропорту Денвера, я задумала один проект – сделать несколько видеоисторий женщин, у которых болезнь позади. Чтобы в кадре – только женщина и ее история. Такая история поможет тем, кто пойдет своим путем, но с тем же диагнозом. Потому что сразу после вести от гинеколога или маммолога женщина оказывается у онколога. И там все будет быстро, жестко и по делу. И это нормально. Но нужен еще кто-то, кто не скажет «все будет хорошо», просто потому что надо что-то сказать, а расскажет, как он прошел свою дистанцию. А значит, ее можно пройти. Со своей скоростью, своей испариной, своим вторым дыханием, но пройти.

Близкие сначала не знают что говорить, они растеряны, испуганы, а говорить что-то надо. Психолог – так, чтобы штатный и в обязательном порядке, – нашим женщинам не положен. А история незнакомки в какой-то момент может стать спасательным жилетом. Хотя такой жилет нужно кроить из себя. Из себя – вообще самый надежный материал, пуленепробиваемый.

* * *

Утро дней химиотерапии было одинаковым. Ранний подъем, долгий душ, очень хотелось есть, но нельзя. Потому что в 8.00 – кровь натощак. А я всегда просыпаюсь голодной – или потому что ужинаю рано, или метаболизм такой. Но завтрак я люблю больше обедов и ужинов. Чтобы неторопливый, и на красивой тарелке, с сервировочкой. Слушать звуки тостера, сковородки, турки, кипятка по дороге в чашку. Ритуальное время, чтобы задобрить день и себя. На самой химии я считала минуты до конца, чтобы добраться до фруктов в сумке. А вокруг сидели люди с капельницами, обсуждая рак, как картошку на базаре: у кого какая уродилась.

Единственный довод смирял меня вмиг и на какое-то время – когда Оля говорила, сколько химий проходят дети с онкологией крови. Страшное сравнение, ни в чью пользу. После него я почти спокойно заходила в процедурный кабинет.