Текст книги "Корчак. Опыт биографии"

13
Участковый врач берсоновской больницы

…Семь лет я был именно таким скромным участковым врачом…

Януш Корчак. «Дневник», гетто, май 1942 года

После нескольких страшных месяцев, украденных у него русско-японской войной, Корчак наконец вернулся к матери и к больнице на Слиской. Вокруг произошло много перемен. Он не присутствовал при бурных событиях в Царстве, где – как и в России – весь 1905 год продолжалась борьба с российским самодержавием. С одной стороны, постоянные забастовки и рабочие демонстрации, с другой – кровавые столкновения царской армии с толпой, массовые репрессии и аресты. В последние дни октября 1905 года была объявлена всеобщая забастовка. Прекратили работу железные дороги, фабрики, мастерские, трамваи, закрылись магазины, замолчала пресса.

Когда царь в своем манифесте провозгласил конституционные свободы, люди надеялись, что будут уступки и в отношении Польши. Может, Царство даже получит автономию. Революционный настрой охватил все общество. На городских площадях и в публичных залах проходили пламенные собрания. Пресса выходила без цензуры, из тюрем выпускали арестованных. Эйфория длилась недолго. Уже 1 ноября 1905 года произошло побоище на Театральной площади в Варшаве, где русская кавалерия атаковала толпу, протестовавшую против того, чтобы из ратуши[20]20
  В ратуше располагалась полицейская тюрьма.


[Закрыть] вместо политических заключенных выпускали обычных преступников. Это не помешало людям продолжать марши и демонстрации.

Пятого ноября на демонстрацию вышло уже сто тысяч человек.

Толпа текла по улицам, неся флаги национальных цветов с польскими орлами и надписями: «Да здравствует свободная и независимая Польша!» При этом пели «Боже, что Польшу…» и «С дымом пожаров». Окна и балконы были украшены коврами и цветами{112}112
  Władysław Pobóg-Malinowski, Najnowsza historia polityczna Polski, dz. cyt., t. 1, s. 158.


[Закрыть].

На следующий день запретили все публичные собрания, а 11 ноября ввели военное положение. Снова вернулся характерный для Польши сплав настроений: страх и отчаяние, бунт и жажда мести. Снова забастовки и террористические акты Боевой организации ППС; ее члены бросали бомбы в царских чиновников, совершали так называемые экспроприации, то есть нападения на почтовые кассы, учреждения и на поезда, перевозившие деньги. Но общество начинало уставать.

Заострились идеологические расхождения. Польская социалистическая партия распадалась на два лагеря: сторонники Пилсудского, так называемые «старики», считавшие борьбу за независимость Польши главной целью партии, подвергались все более яростным нападкам со стороны «молодых» – фанатичных апологетов пролетарской революции, которая должна была, свергнув царскую власть, принести всем народам свободу. Национально-демократическая партия во главе с Романом Дмовским обвинила социалистов в бандитизме и еврейском влиянии, узурпировала право представлять весь народ и определять, что является спасением, а что – пагубой для будущего страны. «В борьбе с противниками не выбирают средств; на дельные аргументы чаще всего отвечают потоком обвинений, порочащих доброе имя»{113}113
  Władysław Pobóg-Malinowski, Najnowsza historia polityczna Polski, dz. cyt., t. 1, s. 173.


[Закрыть].

1906 год не улучшил общий настрой. Революция догорала. Полякам она принесла несомненные положительные изменения: смягчилась цензура, у рабочих улучшились условия труда, повысились зарплаты, они получили право объединяться в профсоюзы. Указ об общественных организациях значительно облегчил создание различных учреждений и обществ, в которых люди учились гражданскому сотрудничеству. В то же время царское правительство восстанавливало силы. Новый губернатор Царства Польского, генерал Скалон, пришел к выводу, что революционный террор можно победить лишь еще более мощным террором. Аресты, в том числе и невинных людей, вытягивание признаний под пытками, смертные приговоры, которые выносили даже подросткам, – все эти репрессии должны были отбить у мятежников охоту бунтовать.

Был ли Корчак в Варшаве, когда столицу потрясло небывалое событие? Юная участница ППС, деятель Боевой организации Ванда Крахельская при участии двух других девушек из партии 18 августа 1906 года совершила покушение на Скалона. Из снятой для этих целей квартиры на втором этаже дома на улице Натолинской она сбросила на проезжающий под домом экипаж две бомбы в нарядных коробочках. Одна не взорвалась, другую отшвырнул ехавший в эскорте казак, а третья, брошенная соучастницей покушения панной Овчарко, тоже не попала в цель. Скалон остался жив, только оглох на одно ухо. Девушки скрылись. Их так и не поймали. Отчаянно смелая «Алина» – такова была конспиративная кличка Крахельской – еще появится в этой повести.

Варшава встретила Доктора гнетущей атмосферой. Ему было двадцать восемь лет. Согласно собственному магическому отсчету времени, он прожил уже четыре семилетия. В гетто, в «Дневнике», он охарактеризовал этот этап своего развития так:

4 × 7. – Потребность в плодотворной деятельности в ограниченном, собственном рабочем пространстве. Хочу уметь, знать, не ошибаться, не заблуждаться. Я должен быть хорошим врачом. Вырабатываю собственный образец{114}114
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

В этих нескольких коротких фразах он обошел стороной целую область личных тем: чувств, желаний, надежд. В его жизни начинался следующий отрезок – очень важный период, когда человек, переступив порог тридцатилетия, вступает в истинную зрелость. В стандартной биографии – время вить гнездо, создавать семью. Однако Корчак вовсе не спешил с этим.

Холостяцкая жизнь предоставляла ему полную свободу, не отвлекала его на приземленные дела, позволяла заниматься только тем, что его больше всего интересовало. Работа в больнице давала скромный заработок, которого бы не хватило, чтобы содержать семейство.

Как участковый врач я имел квартиру с пособием и 200 рублей в год, в рассрочку по четыре выплаты в год. Хозяйство за 15 рублей вела добродушная Матуля.

За практику сто рублей в месяц, за статьи тоже что-то платили.

Я много тратил на дрожки.

– До Злотой – на дрожках. Двадцать копеек. Транжира{115}115
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Больница, располагавшаяся в угловом доме – 51 по Слиской, 60 по Сенной, – находилась в южной части еврейской Варшавы, в Средместье, за Иерусалимскими аллеями. Слиская, Сенная, Панская, Злотая, Марианская среди ортодоксальных евреев считались «порядочными» улицами. Исаак Башевис Зингер писал:

Трудно объяснить, почему именно их жители считали себя настоящими варшавянами. Сюда редко забредал литвак, в шабес хасиды прогуливались здесь в штраймлах, здесь же проживала самая набожная и самая консервативная часть варшавских евреев. Крупные фирмы здесь не особо размещались, чаще всего здесь встречались маленькие лавки с едой, пряностями, молоком, сладостями или маленькие угольные склады.

Большинство обитателей жили убого, но уж если кто-то был богачом, то богачом солидным, без банкротств, долгов, ипотеки. На «этих» улицах почти в каждом дворе был хасидский штибл, а на каждые несколько домов приходилась миква. Мальчики и молодые люди, изучающие Тору, редко прятали пейсы, закручивая их вокруг ушей, – здесь в этом не было нужды. Часто попадались старые, страшно сгорбленные женщины в высоких чепцах из разноцветного атласа. <…> В пятницу вечером, перед наступлением шабеса, всю округу обходила стража, следившая за тем, чтобы все лавки закрывались раньше, чем в остальные дни недели. Не случалось такого, чтобы какая-то лавка или склад были открыты в шабес. Субботним утром улицы наполнялись запахом чулнта и кугла[21]21
  Чулнт (чолнт) – традиционное субботнее блюдо из тушеного мяса и овощей. Кугл – запеканка из лапши, риса или картофеля.


[Закрыть]. Из всех окон доносились звуки субботних песнопений. Здесь была Земля Израильская…»{116}116
  Isaak Baszevis Singer, Każda zydowska ulica w Warsawie była samodzielnym miastem, Forverts, 2 VII 1944, cyt. za: Barbara Engelking, Jacek Leociak, Getto warszawskie – przewodnik po nieistniejącym mieście, Warszawa 2001, s. 40.


[Закрыть]

Участковый врач был в ответе не только за своих маленьких пациентов. С просьбой о помощи к нему приходили и жители окрестных кварталов. По удивительному стечению обстоятельств последнее здание Дома сирот в гетто находилось неподалеку от больницы Берсонов. Корчак, перенесшись в пространство своей молодости, немалую часть «Дневника» посвятил тем временам:

Я объявил:

– Поскольку старые врачи неохотно утруждают себя ночью и, уж конечно, не к беднякам – я, молодой, должен по ночам бежать на помощь.

Вы же понимаете. Неотложная помощь. А как же иначе. Что, если ребенок до утра не дотянет? <…>

Единодушное мнение: сумасшедший. Опасный сумасшедший. <…>

Однажды приходит ночью женщина в платке. Льет дождь.

– К маме…

– Я – только детей.

– Она впала в детство. <…>

– Иду.

– <…> Меня фельдшер Блухарский прислал. Еврейчик, но добрый человек. Говорит: «Милая моя, мне бы вы заплатили рубль, потому как ночной визит. А в больнице есть доктор, он пойдет бесплатно и еще оставит на лекарство». <…>

Слиская – Панская – Марианская – Комитетова. Воспоминания – воспоминания – воспоминания.

Я принимал больных за двадцать копеек, потому что «в Талмуде сказано, что бесплатный врач не поможет больному»{117}117
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Он не брал денег, когда его вызывали к детям людей из близких ему кругов варшавской радикальной интеллигенции: социалистов, учителей, журналистов, адвокатов, врачей.

В ноябре 1905 года, когда объявили военное положение, газета «Глос» была запрещена цензурой. Но спустя три месяца вернулась под новым названием – «Пшеглёнд сполечны». Корчак стал печататься там сразу же по возвращении в Варшаву. Пережитое на войне очень изменило его. Творчество Корчака всегда было проникнуто гневом и сопротивлением. Но раньше он воздерживался от личной агрессии, старался обуздывать свой темперамент, шуткой смягчал яростную филиппику. Теперь же нападал беспощадно. Досталось Марии Конопницкой, что разливалась соловьем о горестях польских детей, – за экзальтированное, лубочное описание смерти бедного Яся, который в своей подвальной комнатке не дождался весны. И варшавскому архиепископу Винцентию Попелю за осуждение молодежи, пытавшейся забастовками добиться права учиться на польском языке. И Генрику Сенкевичу – национальной святыне – за консервативное отношение к революционным событиям. И всей общественности, которая не умеет найти направление для деятельности, а только мечется «среди беспорядочного переплетения шутовства, трусости, обмана, алчности и притворной серьезности, истеричных, беспочвенных надежд и жалких попыток дуться на то и на это – среди усталости одних и бесцельного шатания других…»{118}118
  Janusz Korczak, Rozpędza czy nie?, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 12, w: Dzieła, t. 3, wol. 2, s. 156 – 157.


[Закрыть]

Защищая Станислава Бжозовского – которого травили обвинениями в сотрудничестве с царской охранкой – от нападок тогдашних блюстителей нравов, Корчак называл Национально-демократическую партию его же словами: «Партия национального позора». Ибо она уничтожает нежелательных людей при помощи послушной ей прессы и других доступных средств, пытаясь поссорить всех со всеми. Своих противников она старается «истребить коварным оружием клеветы», лишить их хлеба насущного и доброго имени. Корчак задавал столь актуальный сегодня вопрос: «Почему, обладая властью, силой, люди опускаются до недостойных средств?..»{119}119
  Janusz Korczak, Szanowny Panie Stanisławie!, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 38, w: Dzieła, t. 3, wol. 2, s. 167.


[Закрыть]

Он был на войне, когда в Варшаве вышли «Глупости», подборка фельетонов из «Кольце», которые он сам успел подготовить к печати перед отъездом. Рецензенты объявили, что родился новый, многообещающий талант. Между мартом и маем 1906 года в «Пшеглёнде сполечном» печаталась с продолжением «Неделя каникул» – повесть о семи днях из жизни гимназиста на территории царской Польши.

Корчак писал о том, что хорошо знал. Еще недавно он сам ходил в русскую школу. Повесть стала комментарием к буре, которая во время революции 1905 года побуждала молодежь защищать свое право на обучение на родном языке.

Множество учеников тогда были выдворены из гимназий с волчьим билетом, который запрещал им поступать в школы по всей империи. За участие в школьной забастовке некоторые из них дорого заплатили – неоконченная учеба, неосуществленные жизненные стремления. Но геройский бунт детей принес свои результаты. Они добились того самого чуда, что снилось несчастному Стасю – персонажу «Недели каникул», который мечтал умереть, потому что не мог понять, что такое priewoschodnaja stiepień. Царское правительство позволило открыть частные школы с преподаванием на польском языке.

В начале 1907 года было издано книгой «Дитя салона». В те годы, проникнутые революционным настроем, повесть вызвала всеобщий интерес.

Станислав Бжозовский, самый прозорливый критик и мыслитель тех времен, писал, что внутренний опыт автора – «это немного история всех нас, чья молодость проходила в Варшаве в течение последних пятнадцати лет. <…> Чувство собственного одиночества стихийно и самопроизвольно породнило его со всем тем, что страдает, бессильно борется, тоскует. <…> Он попросту начал с того, что всякое существование ощущал как неизлечимую несправедливость. <…> И прежде всего, ему запал в душу доносящийся со всех чердаков, подвалов и погребов, из всех приютов и «фабрик ангелов[22]22
  Так в народе назывались приюты, куда матери отдавали внебрачных младенцев; как правило, эти приюты организовывали акушерки, принимавшие роды. Детей содержали в ужасных условиях, смертность была крайне высока, отсюда название.


[Закрыть]» детский плач. <…> На все лады звучат со страниц его произведений – жалоба, ругань, проклятия в адрес общества, которое безжалостно загоняет собственное будущее в гроб, в нищету материальную и умственную, бессилие, одичание и преступную жизнь»{120}120
  Stanisław Brzozowski, Janusz Korczak, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 7, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz…, dz. cyt., s. 101.


[Закрыть].

Та известность, что Корчак приобрел в кругах интеллигенции, вскружила бы голову многим молодым литераторам. Он стал пользоваться успехом и как врач. К состоятельной клиентуре, которую приводил к нему скорее снобизм, чем забота о детях, он относился надменно:

За дневные консультации у богатых, на богатых улицах, я запрашивал по три и пять рублей. Дерзость – столько же, сколько Андерс, больше, чем Крамштик, Бончкевич, – профессорские гонорары. Я, участковый врач, мальчик на побегушках, Золушка Берсоновской больницы. <…>

Врачи-евреи не пользовали христиан – только самые выдающиеся жители главных улиц. – Да и те – с гордостью:

– У меня сегодня визит к околоточному, к ресторатору, к банковскому сторожу, учителю прогимназии на Новолипках, почтмейстеру.

Это уже было нечто.

А мне звонили, конечно, не каждый день:

– Пан доктор, пани графиня Тарновская просит к телефону. – Председатель судебной палаты. – Директриса Сонгайлло. – Меценат Маковский, Шишковский.

На обрывке листка записывается адрес. Спрашиваю:

– Нельзя ли завтра? – После больницы, в час дня. – Какая температура? – Можно дать яичко.

Однажды было даже:

Генеральша Гильченко.

Что уж говорить о – капитан Хоппер, звонок после каждого стула ребенка, иногда два раза. <…>

Однажды вызвали меня Познаньские в свой дворец на Уяздовских аллеях:

– Непременно сегодня. Пациенты в нетерпении.

– Три рубля, – говорит знающий всю Варшаву доктор Юлек. – Они скупые.

Иду.

– Пан доктор, подождите минуту. Я пошлю за мальчиками.

Они вышли?

– Недалеко. Играют в парке. А пока что мы выпьем чаю.

– У меня нет времени ждать.

– А вот доктор Юлиан всегда… Что это вы пишете, доктор?

– Увы, только рецепты.

Назавтра:

– Побойтесь Бога, коллега, – они возмущены. – Врагов нажили.

– Плевать!

– Ну-ну…{121}121
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть]

У автора повести «Дитя салона» бывали и такие визиты, когда Гольдшмит ночью шел в подвал на Слиской, 52, на чердак Панской, 17.

Вместо того чтобы нежиться в лучах растущей славы, пить чай в гостиных варшавских богачей и брать с них большие гонорары за советы, он продолжал практиковать в маленькой больнице на Слиской и все острее чувствовал свое бессилие перед несчастьями маленьких пациентов, вызванными нуждой и невежеством среды, в которой те жили. Он с самого детства хотел преобразовать мир. «А преобразовать мир значит преобразовать воспитание», – когда-то, еще школьником, написал он в дневнике.

В феврале 1907 года на страницах «Пшеглёнда сполечного» появилась первая глава нового произведения Корчака под названием «Школа жизни». В примечании автор пояснял, что это будет «фантастическая повесть, действие которой происходит в образцовой реформированной школе, служащей целям всего человечества, а не малочисленного класса зажиточных людей»{122}122
  Janusz Korczak, Szkoła życia, w: Dzieła, t. 4, s. 6.


[Закрыть]. В повести, как в сказке, в Варшаву приезжает благотворитель, некогда «умирающий с голоду рабочий», теперь – благодаря неожиданному наследству – миллиардер. Цель, на которую он мог бы употребить это наследство, ему подсказала прочитанная в варшавской газете статья «Труд как фактор воспитания», подписанная «С.Б.». В этих инициалах можно узнать Станислава Бжозовского. Именно он утверждал, что только благодаря труду человек обретает связь с другими и находит свое место в мире. Посоветовавшись с этим С.Б., которого автор в дальнейшем называет Стахом, великодушный богач решает создать идеальный воспитательный центр: «Мы построим школу, где воспитанники не будут учить мертвые буквы с мертвой бумажки, где вместо этого они будут учиться тому, как живут люди, почему они так живут, как можно жить иначе, что следует уметь и делать, чтобы жить во всей полноте свободного духа»{123}123
  Janusz Korczak, Szkoła życia, w: Dzieła, t. 4, s. 13.


[Закрыть].

От главы к главе автор вместе со своим вымышленным героем-филантропом строил утопическую школу. Над Вислой, в солнечном свете, среди зелени вырастали на страницах газеты современные здания, а в них – светлые, полные воздуха спальни для детей, комфортные ванные комнаты и бассейны, просторные столовые, залы отдыха. Вместо душных аудиторий и неудобных скамей – научные кабинеты, лаборатории, библиотеки, ремесленные мастерские, концертные залы, театральные сцены, скульптурные и картинные галереи. «Здесь будут расти свободные люди, которые уважают человека»{124}124
  Janusz Korczak, Szkoła życia, w: Dzieła, t. 4, s. 25.


[Закрыть].

Корчак всегда повторял, что мечты – это жизненная программа. Он проводил долгие часы за рисованием планов сказочных построек. Обдумывал учебные принципы, спорил с оппонентами, радовался успехам. Его несуществующие подопечные развивались интеллектуально, духовно и физически, становились разумными, ответственными и творческими членами детского общества.

И, как и обещают нам специалисты по силе воображения, – почти все, что он выдумал, стало явью. И в самом деле, было построено современное светлое здание. В здании появились настоящие дети. Но минуло еще несколько лет, прежде чем это произошло.

14
Йоськи и Яськи

Добрый Боже, так мудро придумавший, что у цветов есть запах, светлячки светятся на земле, искры звезд – на небе.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, май 1942 года

1907 год был невеселым. Закончилась революция, которая пробудила столько надежд на смягчение царского режима. Росло чувство уныния, вызванное поражением. Самоотверженность и смерть тысячи «людей подполья» не привели к желанной цели. Доходило до братоубийственных боев между противниками революции, членами Национально-демократической партии и социалистам. Были десятки жертв, что привело к взаимной ненависти. Все труднее становилось выносить атмосферу подозрительности, обвинений в предательстве, настоящем или предполагаемом. Агенты, шпики, провокаторы, подосланные царской охранкой, проникали во все тайные организации. Это порождало психоз, жертвами которого оказывались невинные люди.

Положительным результатом двух лет революции стало смягчение многих запретов касательно общественной деятельности. В частных школах разрешили обучение на польском языке. Была ликвидирована предварительная цензура. Упростилась процедура создания общественных, образовательных, культурных, профессиональных организаций. Так, ненадолго зарегистрировали Польскую школьную матрицу – общество, созданное в 1905 году в Варшаве, которое основывало начальные и средние школы с преподаванием на польском. Так возникло Общество научных курсов – наследник Летучего университета, заведение по образцу высшей школы, доступной не только для мужчин, но и для женщин. Появились народные университеты, народные дома, курсы для неграмотных, консультации для самоучек, новые библиотеки, детские сады.

Несчастьем, последствия которого мы ощущаем на себе до сих пор, стала вражда между двумя лагерями, для простоты названными «правыми» и «левыми». Правые, то есть Национально-демократическая партия, продвигали закрытый, ксенофобский патриотизм, недоверчивый к «чужим стихиям», которые обвинялись во всех народных бедах: разделах Польши, политическом притеснении, экономическом гнете, утрате духовных ценностей. В брошюре «Мысли современного поляка», вышедшей в 1903 году, и в последующих своих работах Роман Дмовский заявлял, что именно знаменитая польская толерантность к национальным меньшинствам, главным образом – к евреям, погубила страну и что национальные интересы требуют одного хозяина, а значит, уже давно пора исключать этнически чуждые элементы из экономической, общественной и интеллектуальной деятельности.

«Левизна», имевшая тогда самые разные оттенки, необязательно означала принадлежность к социалистической партии, под ней, скорее, подразумевался образ мыслей тогдашней радикальной интеллигенции. Мировоззрение этой группы людей включало в себя такие ценности, как отрицание расовых, национальных и классовых барьеров, открытость, толерантность, стремление к общественной справедливости.

В мрачные послевоенные годы, когда настало время разочарований, обвинений, сведения политических счетов, Корчака не накрыла волна покорности и бессилия. Напротив, он был очень активен, печатался в медицинских и литературно-общественных журналах, часто читал лекции. «Поистине прекрасной и вдохновляющей была речь господина Корчака на третьем собрании матерей в филармонии. Он привел несколько чисел, сопоставляя количество привилегированных детей с множеством тех бедных покалеченных душ, которых развращает и уничтожает жизнь подвалов и чердаков, жизнь фабрик и улиц», – писал журнал «Свит» о его выступлении на одной из популярных тогда встреч, которые устраивали – не только для женщин – известные педагоги и общественные деятели.

В 1907 году варшавское Общество летних лагерей отмечало свое двадцатилетие. По этому случаю Корчак писал в «Израэлите»:

В последние несколько десятилетий общественного бессилия единственной отдушиной для порывов, стремлений и целей была филантропия. Все, что должен дать хорошо рассчитанный государственный или городской бюджет, а именно: школы, больницы, приюты для малолетних преступников, помощь в чрезвычайных ситуациях, ночлежные дома, общественные бани, читальни и т.д., – все это организовывала благотворительность. Отсюда конкуренция, финансовое бессилие и прозябание. Летним лагерям посчастливилось пройти это тяжкое испытание. Здравый смысл подсказал общественности, что это, возможно, единственная организация, которая должна опираться на его добрую волю, что она является при этом ценнейшим средством оздоровления, социализации детей из рабочего класса, что она не только приносит существенную пользу, но также обладает обаянием истинной поэзии. Дать детям месяц полного счастья и свободы в идеальных условиях: в деревне, среди ценных уроков природы – значит озарить лучом света всю их жизнь, в серую пряжу грустных мыслей и чувств вплести голубой цветок воспоминаний. <…> Год текущий для нашей организации является переломным, и с тем большим жаром мы предлагаем ее вниманию читателей.

Адрес конторы: Свентокшиская, 25. Годовой взнос для действительных членов – десять рублей, для обычных – от одного рубля.

От суммы, которую принесут ближайшие недели, зависит возможность отправить на каникулы на несколько сотен детей больше{125}125
  H G, Dwudziestopieciolecie kolonii letnich, “Izraelita” 1907, nr 17, w: Janusz Korczak, Dzieła, t. 5, s. 316.


[Закрыть].

Общество проявило щедрость. В тот год в загородный лагерь поехали почти восемь тысяч беднейших варшавских детей в возрасте от восьми до тринадцати лет. Доктор провел в Михалувке первую смену, с двадцатого мая по двадцатое июня, как врач и опекун, занимаясь – не в одиночку, а с тремя другими «панами» – группой из ста пятидесяти еврейских мальчиков.

Уезжая, он планировал использовать накопленный опыт в литературе. Зарисовки из предыдущего выезда, напечатанные в 1904-м в «Израэлите», вызвали большой интерес. Однако они были написаны в форме репортажных очерков и не складывались в единую фабулу. Теперь он хотел развить эту тему, внимательнее приглядеться к детям, придать рассказам форму настолько привлекательную, чтобы их захотели прочесть и поляки тоже. Антисемитские выпады были направлены против неких бесформенных, анонимных масс вредного для Польши «еврейства». Можно было тешить себя надеждой, что, если дать этим массам лица, имена и черты характера, – это немного смягчит противников, заставит их задуматься, кого и за что они, собственно, ненавидят. Казалось бы, ребенок, пусть и еврейский, способен тронуть самое твердое сердце, пробудить сочувствие и интерес к своей судьбе.

Первая же встреча на вокзале сразу породила множество вопросов. Почему одни мальчики умыты и опрятно одеты, а другие – грязные и неухоженные, почему одни разговаривают громко, глядят весело и смело, а другие боязливо жмутся к матери или отходят в сторону. Почему «одних провожают мать, и отец, и прочая родня, дают в дорогу пряники, а других никто не провожает и ничего в дорогу не дает»{126}126
  Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 8.


[Закрыть]. Детей изумила поездка на драбах[23]23
  Драбы – телега с решетчатыми стенками для возки снопов.


[Закрыть], выстланных сеном и соломой, от станции Малкиня, где они сошли с поезда, до деревни Данилово.

– А скажите, далеко еще?

– Вон там чернеет наш лес, вон, уже и полянка видна – а вон и мельница – и домики для слуг, и наконец – наш лагерь.

– Виват! Да здравствует лагерь Михалувка! – Это, значит, так выглядит веранда? <…>

Все такое удивительное и новое, непохожее на улицы Генсю, Крохмальную и Смочую.

Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. <…> Спать в кровати надо одному, подушка соломой набита. Да еще и окна открыты, а ведь может вор залезть. А мама с папой далеко{127}127
  Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 12.


[Закрыть].

Поначалу некоторые плакали, но быстро прекращали, потому что некогда было. Слишком много происходило интересного и нового. Первое в жизни купание в реке. Первая в жизни встреча с коровами на узкой тропинке. Поход в лес за ягодами. И состязания в беге. И игра в войну. И сказки. И вечерние концерты. Приключения, похожие на те, о которых до того писал Корчак. Похожий распорядок дня. В регламенте были подробно расписаны все детали жизни лагеря. Воспитатель, помимо заботы о ребенке, должен был писать финансовые отчеты, ежедневные рапорты и подводить итоги дня. Даже странно, что при всей этой бумажной работе у него еще оставалось время на занятия с детьми.

Неизвестно, когда Корчак писал заметки, потому что он весь день проводил с ребятами. Но когда он с точностью репортера и чуткостью великого писателя описал их быт, оказалось, что в Михалувке самая прозаичная действительность превращалась в захватывающее приключение, мальчишеский бой шишками и палками приобретал величие и пафос гомеровских битв, внимательное наблюдение за детьми заводило в бездонные психологические глубины. Для нынешнего читателя важнее всего возможность проникнуть в тогдашний мир еврейского ребенка, о котором он, читатель, не имеет представления.

Левек Рехтлебен поначалу очень тосковал по дому и плакал. А потом поправился на три фунта, загорел и обещал, что на следующий год приедет снова. Арон Наймайстер не мог бегать, потому что кашлял, зато рассказывал мальчикам страшные и прекрасные сказки. Самым тихим был Мордка Чарнецкий, у которого были большие черные глаза, всегда удивленные и всегда немного печальные. Самым храбрым – Герш Корцаж, во время мальчишеского сражения его называли генералом. Бер-Лейб Крук трогательно заботился о младшем братишке-сорванце. Вайнраух, у которого не было ноги, лучше всех играл в шашки. Аншель был очень некрасивый, и никто не хотел ходить с ним в паре, но когда было холодно, Эйно отдал ему свою накидку. Зануда Эдельбаум во все вмешивался, приносил ужасные новости. Соболь был премилый чертенок.

Тридцать пять лет спустя все они исчезли в толпе жертв Катастрофы. Если бы не Корчак, от них не осталось бы следа. Благодаря ему они продолжают жить в повести о лагере. Кричат от радости, впервые в жизни увидев жеребенка на лугу и курицу с цыплятами. Узнают, что картофель растет в земле, а не на стебле, что аист – это такая птица, крупнее индюка, которая живет на крыше. Ссорятся, дерутся, жалуются друг на друга, суд лагеря разбирает конфликты. Иногда оправдывает, иногда приговаривает к десяти минутам тюрьмы. Случается, что деревенские мальчишки забросают их камнями или пан, проезжающий на бричке, крикнет извозчику: «А ну, кнутом их! Кнутом!» Но в другой раз, когда они завтракают у дороги, местный крестьянин говорит:

– Идите-ка, дети, на поле, тут пыль…

– Как же на поле, если клевер посеяли – потопчут же.

– Что они там босиком потопчут? Идите, дети, это мое поле, я вам разрешаю…

Польский крестьянин! Ты приглядись к этим мальчикам – ведь это не дети, а еврейское отродье, в городе их не пустят ни в один сад, возница хлыстом прогонит с улицы, прохожий столкнет с тротуара, а дворник шуганет метлой со двора. Это не дети, а Моськи, – и ты не выгоняешь их из-под придорожной ивы, где они уселись, а приглашаешь на собственное поле?

Крестьянин улыбается детям – ласково, дружелюбно, а дети осторожно ходят по клеверу, чтобы не причинить большого вреда гостеприимному хозяину.

И расспрашивает, что мальчики делают дома, в Варшаве, и рассказывает, где в лесу больше всего «ягодов».

А «ягодов» в орловском лесу – что песка, и земляника крупная, красная. Мальчики думали, что это малина.

– Через час обед привезут.

Эх, орловский лес, эх, дети, сколько хотелось бы вам сказать о том, чего еще не знаете, чего не знает столько людей, хоть они уже не дети{128}128
  Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 68, 41.


[Закрыть].

Подчеркивается инакость Мосек. В деревне они переодеваются в белые михалувские костюмы, но на вокзал приходят в халатах. Молятся на иврите по собственным молитвенникам, не снимают ермолок даже в столовой, волнуются, что пан воспитатель грешит: курит папиросу в субботу. Разговаривают по-еврейски. Коверкают польский язык. Отец пишет сыну: «Дорогой сын Борух! Уведомляю тебе, что мы, хвала Богу, здоровы, чего и тебе того самого желаем. Поклон от отца и матери. Будь послушный и что тебе скажут, чтобы выполнял оккуратно. Обнимаемся тебе издалека…»{129}129
  Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 42.


[Закрыть]

Некоторые мальчики вообще не говорят по-польски, но, несмотря на это, отлично выходят из положения. Говорят:

– Пан – о, о, о!

«О, ооо!» означает: у меня слишком длинные брюки, не хватает пуговицы, меня комар укусил, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки. <…>

Завтрак, чаепитие, ужин – все называют обедом. <…>

Откуда им знать, что трапеза в разное время дня носит разные названия, если дома, когда они голодны, то всегда получают один и тот же кусок хлеба с несладким чаем?

<…> Здесь никто не учит их говорить, потому что на это нет времени, даже не поправляют, когда они неправильно говорят. <…>

Не коробит и еврейский жаргон, ведь это <…> просто иностранный язык, на котором общается веселая детвора.

И в жаргоне есть свои щемящие, нежные слова, которыми мать убаюкивает больного ребенка.

А тихое, серое польское слово «smutno[24]24
  «Грустно».


[Закрыть]» по-еврейски тоже будет: «смутно».

И когда польскому или еврейскому ребенку плохо живется на свете – они одним и тем же словом думают, что им – smutno{130}130
  Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 49, 50.


[Закрыть].