Текст книги "Великий распад. Воспоминания"

Трагедия личной жизни

И, наконец, трагедия личной жизни царя. В юности своей Николай II не был Дон-Жуаном, как его отец. Но всем известные его любовные связи вселили опасения за его моральные качества. Эти опасения, к счастью, не оправдались. Николай II оказался таким же однолюбом и прекрасным семьянином, как и его отец. Выбор его сердца пал на скромную, застенчивую немецкую принцессу одного из второстепенных германских дворов. Принцесса эта, получив английское воспитание, сохранила в крови специфический немецкий провинциализм и тягу к мещанскому счастью. Вся она была олицетворением приватности и антиподом державности. В семье простого смертного она была бы отрадой и украшением. Принесла бы она счастье не только терратеристому Пьеру Безухову из «Войны и мира», но и лучшему герою Толстого – возвышенному кн[язю] Болконскому. Вероятно, она принесла бы счастье и любому европейскому конституционному монарху. Но на престоле российского самодержца она оказалась почти вороной в павлиньих перьях. А ее дородность и красота, о бок с тщедушной фигурой мужа, вызывали какие-то смутные предчувствия. Наружное несоответствие было и у четы Александра III с его женой. Но колосс муж о бок с крошечной женой внушали русскому сердцу больше доверия, чем крупная жена о бок с тщедушным мужем.

Однако, крупная жена без памяти влюбилась в тщедушного мужа. Влюбленность эта могла бы дать тему романисту. И она не уменьшалась, а росла с годами. Вся жизнь императрицы Александры] Федоровны была сплошной любовью к мужу и через его голову к детям. Сплетни о ее «романе» с красавцем ген[ералом] Орловым, с Распутиным, намеки на грязные отношения с Вырубовой¹²⁵ – сплошная клевета. Подобной же клеветой распутное петербургское общество окутывало и Николая II. (Предполагаемый его роман с дочерью Пистолькорс)¹²⁶. Супружеская жизнь последнего из Романовых была чиста, как и жизнь его отца. В этом смысле трагический рок его семьи был незаслужен. Два последних поколения династии Романовых распрямили кривую мораль поколений предшествовавших. В частности же, императрица Александра Федоровна искупила грехи своих предшественниц: двух Екатерин, Елисаветы и Анны.

Тем не менее, императрица Александра Федоровна была не опорой, а грузом на русском троне. Ее дикая застенчивость, ее приватность, граничившая с обывательщиной, ее смутные предчувствия, граничившие с манией преследования, ее чужеземность, граничившая с ненавистью ко всему русскому, и самая ее величественная красота, – все это с первых же дней ее миссии как императрицы всея Руси отгородило ее от этой Руси. Ее семейный очаг был выдвинут из уютных и дружеских объятий очага общерусского. На всю жизнь она осталась для России немкой. Ничего подобного не было с другими русскими монархинями иностранного происхождения. Не говоря уже о чудном перевоплощении Екатерины II, такие царицы и великие княгини, как жены Павла Петровича, его детей и внуков, сплошь немки, легко и быстро перевоплощались в русских. Не чувствовали иноземности в очаровательной датчанке «Дагмаре» (Марии Федоровне), смешно ломавшей русскую речь. И чувствовали ее в Александре Федоровне, даже когда она почти чисто говорила по-русски. Для русских чувств Николая II в этом был первый из возложенных на него семейной жизнью крестов. Жена, если и не рассорила его с матерью, то отдалила от нее и от других членов царской семьи. Большой двор при Николае II стал в антагонизм с дворами малыми, что усилило придворные интриги и послужило основаньем к созданию пагубной для русского царизма придворной «камарильи». А борьба Николая II с его родственниками (дядями и кузенами), к которой его склоняла жена, ослабляла его и без того слабую волю и заслоняла зрение от вопросов государственных. Борьба эта вылилась в конце концов в скандальную историю с Распутиным.

Вторым крестом, который возложила на слабые плечи Николая II его горячо любимая и пылко его любившая жена, был вопрос о престолонаследии. Судьбе угодно было подарить в первую голову царской чете четырех дочерей. Это нередкое в частной жизни явление в жизни венценосцев стало едва ли не проклятием. Почти сплошь предки Николая II рождали сыновей. Все дворы европейские имели наследников (Вильгельм II целых четыре), и только трон российский 10 лет стоял осиротелым. Для настороженной к року, болезненно самолюбивой императрицы Александры Федоровны это явилось трагедией. И вся ее жизнь, не только как жены и матери, но и как императрицы, превратилась в сплошное ожидание, в сплошную болезненно мистическую жажду наследника. На этой почве разыгрался скандал с лионским «доктором» (оказавшимся мясником) Филиппом¹²⁷. На этой же почве разыгрался и другой, более крупный скандал с Распутиным.

Тот рок, что чувствовала на себе красавица Алиса еще в стенах скромного Гессенского дворца, настиг ее среди пышных дворцов Царскосельских. Наследник в конце концов родился, но он принес с собою в мир редкий, даже у простых смертных, недуг – окостенение кровеносных сосудов – прирожденный склероз¹²⁸. Болезнь эта, говорили, – гессенская (династия гессенская не отличалась чистотой нравов). Перед царственной четой явилась новая, самая жгучая забота – сохранить хрупкую жизнь наследника. А перед этой заботой померкли для царскосельских отшельников (во всяком случае, для императрицы) все остальные заботы.

Жизнь царской четы превратилась в сплошной липкий страх. С первым кровотечением у ребенка над ним повисла смерть. Разрыв каждого кровеносного сосуда мог оказаться роковым. А сосуды эти, как тончайший фарфор, лопались от неосторожного движения. Врачи признавали болезнь неизлечимой. Мать и отец потеряли головы, и в этот момент явился Распутин.

Его «выдумали» черногорки – жены вел[иких] князей Николая и Петра Николаевичей. А черногоркам, как говорят, его подсунула гр[афиня] Игнатьева, а ей – сибирский епископ Варнава¹²⁹. Откуда бы Распутин ни был, его появление ознаменовалось «чудом», – он «заговорил» кровь наследника. Так в деревенском быту колдуны «заговаривают» точащуюся кровь у лошадей и коров. «Чудо» признали врачи всего мира. Распутин останавливал кровотечение наследника не только в непосредственной от него близости, но и на расстоянии. (Даже из далекой Сибири). Когда в «чудо» уверовали, уверовали и в святость чудотворца. Остальное – цепь причин и следствий. Цепью этой обвили и задушили династию.

Эпопея Распутина во многом пикантнее эпопеи кн[язя] Мещерского, Безобразова, Столыпина. Но в общей схеме заката царизма она важна не своей пикантностью. На уговоры кн[язя] Мещерского отослать Распутина Николай II ответил:

– Я предпочитаю десять Распутиных одной истерике жены…

Кажется, этим он охарактеризовал драму и свою, и всероссийскую. Неверно, что Россией в последние годы управляла императрица Александра Федоровна. Но, несомненно, что над Россией, судорожно извивавшейся в воинской натуге, висела истерика этой несчастной женщины.

Скромная немка не сделала ничего, чтобы взобраться на высоту всероссийского престола. Не ее вина, что у наследника оказалась «гессенская хворь». И не она вызвала из тьмы сибирской тайги развратного, но могучего кудесника. Ничем не повинна она в ненависти к себе г.г. Родзянок и Гучковых и в грязном навете развратного высшего света. Тем не менее, красивейшая из цариц, вернейшая из жен, нежнейшая из матерей, оказалась чуть ли не Наиной для русского витязя¹³⁰.

Сфинкс

Тот элемент приватности в управлении царством, что пришел в русскую историю вместе с Александром III – передался и сыну его. Приватность в отношении к людям, событиям и своей роли в них – вот основная черта этого монарха. По выражению Витте, Николай II был «отлично воспитан». Он не стучал по столу, не третировал своих министров, не демонстрировал своего всемогущества. Но под рукой его, как у искусного хирурга, был всегда ланцет и наркотик, и каждую минуту он был готов к операции. Не будучи злым, он был злопамятен. Не будучи жестоким, он был почти равнодушен к чужому страданию (за исключением страданий своей семьи). Не будучи коварным по мерке Витте, он по-женски забавлялся смятением и потасовками в рядах своего окружения.

– Для меня, – сознавался он, – высшее удовольствие – собрать моих министров и, бросив им кость, столкнуть их лбами. Особенно забавно хрюкает при этом Ермолов…

И он же говорил:

– Мои министры не уходят, а я их увольняю…

Но относилось это не к одним министрам: Николай II увольнял не только от должностей, но и от своей дружбы. Такую операцию под наркозом любезности свершил он над Треповым (не пережившим ее), Клоповым, Ухтомским, Безобразовым, Оболенским, кн[язем] Орловым¹³¹ и др[угими]. Спасся один кн[язь] Мещерский.

Николай II не гнул подков и не удил рыбы, но он был страстным курильщиком и игроком в теннис. (Партии в теннис он не прервал, даже прочтя депешу о Цусимском разгроме). По этому поводу рассказывали, что, гостя вместе с Вильгельмом в Дармштадте, царь подслушал мнение о себе Вильгельма:

– Papirossen rauchen und Tennis spielen ist nicht regieren.[68]68
  Курить папиросы и играть в теннис – это не значит управлять (нем.).


[Закрыть]..

Мнение это, понятно, не порвало, но и не сделало более сердечными отношения монархов. Но оно свидетельствовало, что и Вильгельм II, при всем его преклонении перед волей деда, при всем его ухаживании за русским царем, не находил в нем главного элемента верховной власти – державности…

Воспитанный, деликатный, целомудренный, он и не заметил, как Распутин выдвинул опочивальню его из алькова дворца на вид всего мира. Бравируя общественным мнением в вопросе о Распутине, пропустив мимо ушей угрозу Милюкова («Глупость или предательство?»), он ревниво следил за интригой против него Гучкова.

В 1913 году он с легким сердцем разорвал подписанный в Бьорке договор¹³², а в 1917 году, угрожаемый смертью и гибелью семьи, не нарушил неписанного договора с союзниками. Так, переступая с ноги на ногу, то опасаясь истерики жены, то смело глядя в лицо смерти, этот сфинкс XX века брел навстречу своему року. И принял его мужественно.

Бывший воспитатель цесаревича, швейцарец Хильяр¹³³ рассказывает факт, истории еще не известный, но подтверждающийся современной книгой «Пути к дворцовому перевороту» Мельгунова (если не ошибаюсь)¹³⁴.

Подготовления к дворцовому перевороту, оказывается, были известны Николаю II. И известна была роль, которую в заговоре играл английский посол Бьюкенен¹³⁵. Царь вызвал его к себе и сказал:

– Мне известна роль, которую вы играете в подготовляющемся дворцовом перевороте. Если бы что-либо подобное совершил мой посол при английском короле, я бы немедля отозвал гр[афа] Бенкендорфа и лишил его всех прерогатив его звания.

Бьюкенен помертвел, но имел силы ответить:

– Ваше величество ввели в заблуждение.

– Вы думаете? Ну, так в следующий раз я дам вам доказательства…

Доказательства не замедлили. Вызвав еще раз Бьюкенена, царь процитировал ему протокол заседаний, имевших место в английском посольстве. Бьюкенен молчал. Не подав ему руки, царь удалился.

Известны были царю имена всех заговорщиков с Гучковым во главе и имена великих князей, присоединившихся к заговору¹³⁶.

В вышеупомянутой книге об этом говорится подробно. Когда царь выслал в почетную ссылку в Персию вел[икого] кн[язя] Дмитрия Павловича¹³⁷, вел[икий] кн[язь] Андрей Владимирович писал ему:

«Не сдавайся, Митя. Мы тебя не выдадим»¹³⁸…

Доказательств подобного рода можно собрать много. Любой монарх «необреченный» защищался бы. Будь на месте Николая II даже царь Федор Иоаннович¹³⁹, казнены были бы Милюков, Гучков, царские дяди и кузены. Простое чувство самосохранения, если не забота о России, двигали бы царской волей (или безволием). Но у обреченного Николая II не было не только воли, но и безволия. Как ягненок, он глядел в пасть удава. И даже в последнюю минуту вместо отречения не мог ли бы он окружить себя верными войсками, арестовать думских посланцев и двинуться на мятежный Петроград?!…

Но в судьбе Николая II было кое-что и не от рока. Природа наделила его женственностью. Повинуясь ей, Николай II любил зеркала и зеркалами этими стали близкие ему. В зеркалах своего окружения он искал не своих морщин, а своих чар. И зеркала покорно отражали эти чары. Секрет влияния кн[язя] Мещерского, Безобразова и др[угих] – здесь. Но были и кривые зеркала (Витте). Царь от них отворачивался и их ломал.

За 3 года царствования у него не было «друга», с которым бы он не разошелся. «Дружба» приливала и отливала от его сердца. Это не было, как уверял Витте, «коварство» – это было скорее любопытство. Уже поверженный, он не прочь был гадать о своей судьбе с теми, кто его поверг: кн[язем] Львовым¹⁴⁰ и Керенским. После долгих бесед с последним он уверял, что назначил бы его премьером, если бы знал его раньше…

Мечась со своим поездом между Псковом и Бологим, он загадывал с Ниловым:

– Ну что ж, буду жить в Ливадии, цветы разводить. Вы любите цветы, Константин Дмитриевич?

Он не был королем в калошах и с зонтиком; но не был и монархом в регалиях. На троне величайшей империи Николай II мечтал о дальнейшей своей карьере. Покидая трон, он покидал не только царство, но и неудавшуюся карьеру.

Глава IV[69]69
  Далее зачеркнуто заглавие: Из книги «Ныне отпущаеши». Гл[ава] I.


[Закрыть]
Первое марта. Казнь. Кн[ягиня] Юрьевская. Лорис-Меликов

Серый оттепельный день, настороженный, что-то таящий в себе. На изломе зимы такие дни в Петербурге нередки. С неба – ни дуновения, ни снежинки – пристально уставившаяся на землю муть; а на земле – исполосованный полозьями серый снег, местами как в стекло оправленный. Хмуро поблескивают вдавленные в снег рельсы. Скользко – санки на поворотах заносит. Пересекая рельсы, они скрежещут. Не холодно, но и не тепло.

Улицы кажутся длиннее и шире. Дома, как из бани вышли – мокрые, с пятнами; на иных – как ранняя седина, изморозь. Особенно мокр и красен и опорошен ранней сединой Зимний дворец. Размякли его стройные колонны, статуи, порталы, балюстрады. За блестящими зеркальными стеклами угадывается притаившаяся роскошь зал и покоев. На карнизах, блестя золотом, пытаются не размякнуть двуглавые орлы. Но уже не скрывает своей немощи повисший от безветрия императорский флаг. Стройная громада дворца всматривается в ангела на гранитной колонне, а ангел всматривается в нее. В этот серый день на изломе зимы не разберешь – какую благовесть несет дворцу под орлами смиренный, кроткий ангел.

Тихо. Только полозья шелестят. И вдруг – выстрел. Из Петропавловской пушки стреляют в полдень. А теперь три часа. Второй! Кучера на облучках саней и седоки поворачиваются, оглядываются и, качая головами, продолжают путь. Только несколько человек останавливаются у арки Главного штаба. Из-под этой арки доносится гул. Усиливается. На тротуарах застывает все больше народа. Смотрят друг на друга и на мокрый в пятнах дворец. Гул ближе. С Мойки, с Морской выбегают на площадь прохожие вперемежку с полицейскими, жестикулируют. Кричат. Под аркой два течения – с площади и на площадь. Водоворот. Рассекая его, вырываются парные сани. Лошади несутся вскачь. Кучер весь изогнулся. В санях окровавленная полость. Кто-то в военном пальто, тоже изогнувшись, обнимает кого-то в шинели. Полы шинели откинуты и по ним бежит кровь. Съехавшая на затылок каска с окровавленным плюмажем и бледное, с закатившимися глазами лицо, обрамленное соединенными в одну линию усами и баками. Сани несутся к подъезду. За ними, как за быстроходным судном, взрытый след людей. След все глубже, длинней. Через арку вливается на площадь мутный поток. Еще не опростали окровавленных саней, а уж площадь полна. И сразу тишина сменяется криками. Ожил обмокший дворец. Ожили площади и улицы, его охватившие. Только ангел с гранита не ожил…

Вряд ли кто помнит подробности этого дня. Сколько минут еще жил взорванный Александр II, пришел ли в себя, сказал ли что? Через сколько времени явились во дворец наследник, вел[икие] князья, министры? Что в точности происходило во дворце? Помнят лишь, что в сумерках из главного дворцового подъезда вышел старый генерал в шинели и, всхлипывая, произнес:

– Его величество скончался.

То был кн[язь] Суворов.

Помнят еще, как из того же подъезда вышел в пальто в сопровождении жены заплаканный, бледный новый император, сел в коляску и, окруженный конвоем, быстро отъехал. На него глазели, но его не приветствовали. Никто еще толком ничего не понял.

А вечером на всех проспектах столицы, благодаря воскресному дню, происходили гулянья с обилием семечек. Чего-то ждали, о чем-то судили. Отыскали на небе какую-то комету, которой не было. Театры были закрыты. Но рестораны были полны. У Зимнего и Аничкова дворцов толпы людей разгонялись полицией. На улицах же особого усердия полиции не замечалось. Над властями еще висела ошеломленность. Висела она над всеми. Кто-то где-то сказал, что народ будет бить господ, потому что убили царя-освободителя господа. Но нигде и признака этого не наблюдалось. В Петербурге, в Москве, да и во всей России, кажется, не было попытки так реагировать на злодеяние 1-го марта. Ошеломление, любопытство и ожидание, вот чем встретила Россия народная и интеллигентская 1-ое марта. Личность Александра III была мало кому известна – знал его только небольшой кружок личных друзей. Для всей страны он был сфинксом.

На другой день был в Зимнем дворце выход и восшествие на престол. На выходе император обратился к сановникам с речью, но разрыдался и кончить ее не мог. Рыдали и сановники. Вообще рыдающих во дворце было больше, чем вне. Прощанье народа с покойным императором и похороны его заняли первые после катастрофы дни. В эти же дни полиция открыла подкоп на Мал [ой] Садовой, из сырной лавки Кобызева. Подкоп этот был сделан на случай, если бы император вздумал возвращаться из Михайловского манежа по этой улице. Анархист Кобызев в течение месяца торговал сыром, и полиция в этом самом центральном месте столицы не заметила, как из лавки на улицу велся подкоп, и как выкопанная земля вывозилась в бочках из-под сыра. Охота за императором в этот раз была организована в совершенстве: бомбы и взрывы его ждали решительно на всех возможных путях возвращения в Зимний дворец. Весь первомартовский заговор был полиции известен заранее, и участники его должны были быть вот-вот схвачены. Желябов и Перовская уже были схвачены¹⁴¹. Знал ли об этом Лорис? Во всяком случае, он чего-то ждал, потому что уговаривал императора на развод не ехать. Но именно в это воскресенье подходил к государю на ординарца один из великих князей, и царь не хотел его огорчить.

Можно поэтому предположить, что 1-го марта не было бы, если бы: 1) полиция поспешила с арестами, 2) если бы царь не поехал на развод и 3) если бы после первого взрыва царь не покинул кареты, чтобы подойти к раненым конвойцам, а послушался кучера, кричавшего:

– Садитесь, Ваше величество, довезу!

Все три обстоятельства случайные, и сочетание их представляет собою то, что называют роком. На императора Александра II было произведено до l-ro марта шесть покушений¹⁴², совершенных с большими шансами на успех, чем это последнее. Избежал он их почти чудом. В кругах, близких ко двору, объясняли это чудо так:

– Покуда жива была императрица, она была его ангелом-хранителем.

В кругах этих вину за катастрофу возлагали на двух ближайших к царю лиц: Лориса и кн[ягиню] Юрьевскую.

* * *

День яркий, весенний. По Литейному и Загородному тянутся две телеги. Впереди и сзади войска. Бьют барабаны. Следом – несметная толпа. На телегах, привязанные спинами к лошадям, сидят «цареубийцы». Так написано мелом на досках, привешенных на груди каждого. Их пять – трое на одной телеге, двое на другой. Четыре мужчины, одна женщина. Худенькая, она жмется между двумя мужчинами. Это – Перовская, дочь бывшего министра¹⁴³. Другую женщину, Геею Гельфман, спасла беременность¹⁴⁴.

Все пятеро бестолково раскачиваются на громыхающих телегах. Бледные лица кажутся обыденными. Выделяется только один с длинной черной бородой. Это – Желябов. Михайлов очень толст, Рысаков (бросивший первую бомбу) совсем мальчик, Кибальчич с лицом уездного учителя. Он спокойнее всех. Желябов, видимо бодрясь, нагибается к толпе и что-то говорит. Но бой барабанов заглушает его слова. У Михайлова, очевидно, затекли руки, он морщится и поводит плечами. Рысаков, как пойманный волчонок, дико оглядывается. А Перовская старается не качаться. Путь длинный. Солнце яркое. Любопытство несметной толпы жадное. Барабанная дробь неустанна. Мерный шаг войск непрерывен.

Семеновский плац. Виселица. Море голов. Веселое посвистывание снующих у Царскосельского вокзала паровозов. Телеги подъехали, осужденных развязали, свели, выстроили на помосте виселицы, каждого у своей веревки. Покуда читают приговор, они потягивают онемевшими руками. Священник подносит крест. Первому Кибальчичу. После нескольких слов он целует, но не крестится. Рядом Михайлов, делает движение, чтобы перекреститься, но спохватывается и быстро целует. Следующий Желябов. Теперь, выпрямившись во весь большой рост, он очень красив. На белом, как снег, лице порхает не то усмешка, не то гримаса. Он вступает с батюшкой в спор. Что-то доказывает. Священник отвечает. Рядом стоящая Перовская, крошечная возле своего возлюбленного, удивленно косится. Спор между Желябовым и священником чуть затягивается. К ним делает шаг комендант. Желябов пожимает плечами с видом:

– Чтобы сделать вам удовольствие – извольте!

С улыбкой целует. Без всяких слов и без малейшей позы целует крест Перовская. А Рысаков что-то шепчет священнику и жадно в него впивается глазами. Священник пожимает плечами и броском подносит ему к губам крест.

У палачей уже черные мешки в руках. Осужденные друг с другом прощаются. В последний раз весеннее солнце целует пять белых лиц. Под его мучительной лаской сощуриваются углубленные мукой глаза, судорогой сводит рты. В последний раз мощный Желябов жмет руку своей миниатюрной подруге. Он улыбается, она величаво серьезна. Не промелькнуло ли перед ней чудо любви, превратившее ее в террористку?… Осужденным завязывают на спине руки. Когда черные саваны уже над головами, в последний раз широко открываются человечьи очи. В последний раз сын народа улыбается кровной аристократке. На помосте пять черных статуй, и они чуть шатаются.

Работа палачей. Начинают с Кибальчича. Саван на шее прорезан. В него продевается петля. Осужденного ведут по лестничке на скамью. Веревку натягивают, подвязывают, скамью из-под ног выбивают. Если узел петли пришелся правильно, т[о] е[сть] на солнечное сплетение, смерть наступает мгновенно. Так умер Кибальчич, без судороги, лишь завертевшись волчком. С грузным Михайловым не повезло. Он дважды срывался, падая с грохотом на помост. От грохота этого шарахались ожидавшие своей очереди. В третий раз его подняли уже полумертвого и с его веревкой связали свободную веревку Гесси Гельфман. Не сразу умер Желябов, и борода его, просунутая в разрез савана, смешно моталась по воздуху. Перовская умерла мгновенно. Но с Рысаковым, до последней минуты ожидавшим помилования, пришлось повозиться. Он не хотел подняться на скамью, а когда его подняли и приладили петлю, не выпускал из-под ног скамьи. Ее выбили только после третьего удара. И умирал он в страшных судорогах. Так, что толпа ахнула, и даже барабаны на минуту перестали бить… Пять трупов сняли, уложили в гробы. Звякнуло оружие, вырвалось из-за тучки на миг спрятавшееся солнце, заиграл веселый марш, и толпа, гогоча, сплевывая семечки, вылилась по столичным стогнам.

О Лорис-Меликове, его «диктатуре сердца» и его конституции еще толком не выяснили. Лорис был храбрый вояка, хитрый армянин, мстительный и пронырливый. Рекомендовал его Александру II, кажется, Константин Николаевич. Но Лорис заискивал у всех, имевших вес при дворе, – заискивал он и у наследника престола. Задачей Лориса было привлечь на сторону власти общественное мнение, тем, хоть отчасти, предотвратив террористические акты. А свое положение при царе он укреплял близостью к кн[ягине] Долгорукой. После смерти императрицы Лорис всячески способствовал женитьбе царя и убеждал его в возможности коронования кн[ягини] Юрьевской. Оно предполагалось одновременно с дарованием «конституции». Уверяли, что и самая «конституция» даруется для облегчения этого антигосударственного акта. Во всяком случае, в последние дни своей жизни Александр II был всецело поглощен устройством своих семейных дел: свою, довольно бурную, интимную жизнь он кончал глубокой привязанностью к своей морганатической супруге и своим от нее детям. Правой рукой Лориса в его предполагавшейся реформе был некий Юзефович, видный сановник по отделу государственной полиции¹⁴⁵. Из рассказов его о замыслах Лориса трудно было вывести точное понятие о характере реформы. Но было ясно, что это было далеко не то, на что рассчитывали. Предполагалось нечто вроде Булыгинской Думы, с большей компетенцией и большими правами выборных ее членов¹⁴⁶. Но не предполагалось ни присяги царя конституции, ни парламентаризма в смысле выбора правительства. Предполагалось нечто по образцу прусской, дуалистическая монархия с сильным аппаратом власти. А Лорис метил себя в русские Бисмарки. Кажется, его и имел в виду кн[язь] Мещерский, когда писал свою нашумевшую сатиру: «Один из наших Бисмарков». Сменивший Лориса гр[аф] Игнатьев (российский Тартарэн) видоизменил проект Лориса, назвав свое сочинение «Земским собором»¹⁴⁷.

Несомненно, 1-ое марта нарушило естественный ход русской истории: без него какая-нибудь да была бы «конституция» и к царствованию Николая II и народоправству Россия подошла бы более подготовленной. Вряд ли, однако, справедливо считать, что поперек этому естественному ходу истории встало царствование Александра III. Царствование это оказалось таким, каким были творившие его люди. Смена Александра II Александром III ни в какой мере не походила на смену Екатерины Павлом или даже Александра I Николаем I. Лорис не был «выгнан», как при Николае II был дважды выгнан Витте: он просто выдохся. Ему нечего было больше предъявить. И он оказался безмерно слабее и волей, и умом своего соперника Победоносцева. Александр III чтил Лориса по воспоминаниям турецкой кампании, где наследником он воевал под его начальством. Новый царь свел Лориса с Победоносцевым, дав им обоим высказаться, выявить свои силы. Победил Победоносцев. И это, кажется, потому, что Лорис был вообще, как государственный деятель, мало одарен, а его «конституция» – не искренней, не цельной и не даровитой. Нечто подобное случилось 25 лет спустя и с Витте.

* * *

Весьма вероятно, что княжна Долгорукая была самая красивая из смолянок. Но, несомненно, она не была самой умной. Такой она осталась, переехав в Зимний дворец, став морганатической женой императора, а потом вдовой, кн[ягиней] Юрьевской. Умственную простоту Юрьевской воспевали и при жизни, и по смерти императора. Но простота эта не мешала ей ревниво блюсти свои интересы. Еще до замужества она завязала крепкие связи с вел[иким] кн[язем] Константином Николаевичем, умнейшим и дельнейшим членом дома Романовых. Этот великий князь был не только идеалистом и либералом, он был еще одним из практичнейших людей века. В качестве генерал-адмирала он обладал связями в деловом мире и России, и Европы. Связи эти ревниво оберегал и развивал министр финансов, великолепный Абаза, тоже либерал. А Абаза был окружен сетью крупнейших в ту пору дельцов России во главе с Гинсбургами, Горвицами, Поляковыми и друг[ими]148. Эта могущественная группа получила тогда первые жел[езно]дор[орожные] концессии, на которых нажила миллионы. Концессии эти, как прежде откупа, проходили через тесно сплоченную вокруг Абазы финансовую рать, одним плечом опиравшуюся на Зимний дворец, другим на Мраморный¹⁴⁹. Знал об этом весь Петербург. И если кн[ягиня] Юрьевская не сумела за это время достаточно упрочить свое материальное положение (а, кажется, она именно не сумела), судьба ее здесь не при чем: судьба дала ей в этом смысле возможности, которых ни у кого больше не было.

Заботой ее, несомненно, было продлить жизнь государя, и для этого она готова была подарить России десять конституций. Она ухватилась с этой целью за Лориса, а Лорис оперся на нее. Но ни умом, ни чутьем она не была близка затевавшемуся великому делу. Если бы в лице ее судьба послала Александру II хотя бы Евгению Монтихо, как Наполеону III, русская конституция осуществилась бы задолго до 1 марта.

У кн[ягини] Юрьевской не было не только ума, но и такта. Считаясь с будущим своим коронованьем, она с первых же дней после свадьбы стала разыгрывать роль императрицы. И главное – дала почувствовать это самой деликатной из членов императорской семьи – супруге цесаревича, Марии Федоровне. Она потребовала от цесаревны официальных реверансов на придворных балах и норовила всюду выступать впереди нее… Когда однажды цесаревна воспротивилась, разгневанный царь бросил ей:

– Не забывайте, что вы моя подданная!

Мария Федоровна больше этого не забывала, но не забыла этой фразы и после смерти императора. Для Юрьевской в Петропавловском соборе во время похорон императора была приготовлена особая ложа, и к горю ее отнеслись с уважением. Но разделить это горе со своим сыновним горем Александр III и его супруга отказались. А новый министр двора Воронцов-Дашков дал понять Юрьевской, что ей надо очистить апартаменты Зимнего дворца, а, пожалуй, и покинуть Россию. Но Юрьевская притворилась не понявшей и приобрела себе великолепный дворец на Шпалерной. В этом дворце она полагала открыть один из малых дворов, соперничая с большим. Но, так как петербургское общество и деловая сфера с Абазой во главе от нее уже отвернулись, а вел[икий] кн[язь] Константин Николаевич переселился в Крым, в Ореанду, Юрьевская, прожив в своем дворце всего пару лет, покинула его и переселилась в Париж и на юг Франции.

Здесь тоже у нее был великолепный дворец и царская роскошь. Здесь она воспитала своих детей от императора Александра II¹⁵⁰. Но старший сын ее, которого она в душе прочила в наследники престола, умер совсем юным, а дочери неудачно повыходили замуж. Что же касается до огромного состояния, то оно растаяло и от чрезмерных трат (много растратил сын), а главное, от неудачного выбора управляющих делами. Один из них, кажется, еще здравствует в Ницце, владея, кроме больших средств, еще и ценными документами, заполученными им от княгини; между этими документами имеется, говорят, переписка царя с фавориткой и собственноручный дневник Александра II. Его неоднократно пытались достать и опубликовать. Помешали соображения юридические.

Лорис-Меликов и Юрьевская – два спутника заката царя-освободителя. При иных условиях они могли бы закат этот сделать более счастливым и для царя, и для России. В последние дни жизни царь был так размягчен душой, утомлен травлей и поколеблен в своих ранних иллюзиях, что подчинить его волю своей ничего не стоило. В эти именно дни Александр II, услышав, что кто-то его ругает, обронил свою историческую фразу: