Текст книги "Contione – встреча"

Глава 3

В старинном городе чужом и странно близком

Успокоение мечтой пленило ум.

Не думая о временном и низком,

По узким улицам плетешься наобум…

В картинных галереях – в вялом теле —

Проснулись все мелодии чудес,

И у мадонн чужого Боттичелли,

Не веря, служишь столько тихих месс…

Саша Черный

Из романа Дианы Лозинской «Весна»

Флоренция XV век

Цветущая… Имея такое название, невозможно оставаться обыкновенным, хотя в том, чтобы быть обыкновенным, нет ничего плохого. Флоренция не похожа ни на один другой город, и ее индивидуальность еще больше влюбляет нас в сумбурные, узкие улицы, потерянные и в чем-то нелепые, словно возникшие сами собой, без внимания и участия архитектора. Флоренция, словно юная девушка, дышит свежестью и любопытна, она нежно пахнет и не теряет своей привлекательности с годами. Величественно возвышается над городом купол собора Мария-дель-Фьоре. В нем чувствуется сила, как в самих флорентинцах, которые умеют все обратить в шутку и посмеяться над собой, не забывая про соседа. А еще во Флоренции рано темнеет и черное небо низко покоится над засыпающим городом.

Именно названия и имена во многом предопределяют наше будущее, в каждой букве, составляющей единое целое, заключена вся тайна связи с абсолютным, придающим нам сил и вдохновения для всего задуманного, в конечном счете с той же неведомой силой, которая иногда просто без видимой причины забывает о нашем существовании. Цветущая, всегда весенняя, пребывающая в состоянии надежды, призывающая к жизни, и Флоренция всегда была именно такой, с самого своего основания, как будто сама местность между берегом реки Арно и подножием Аппенинских гор обладала какой-то особенной жизненной силой.

Ночь медленно спускалась на город. После палящего солнца ветер приятно обдувал со всех сторон, нагоняя негу на жителей. В такие моменты, когда последние лучи солнца катились за свои неведомые пределы, демонстрируя невероятную картину сплетения светотеней, казалось, все краски, существующие в природе, соединились в закате, плотно растекаясь по небу. Не нужно было ничего придумывать. Достаточно было выйти в семь вечера к Арно и дождаться момента, когда все небо превращалось в палитру заката, в котором, как в магическом кристалле, отражались надежды и возможности нового дня, стремление к мечте и поиску себя. Ничто уже не напоминало ужасов сто сорок восьмого года, когда по городу бродила «черная смерть». Это было время великого несчастья. Какие-то заморские купцы привезли в цветущий город чумную заразу вместе с пряностями – кажется, с шафраном. Хотя некоторые поговаривали, что зараза попала во Флоренцию с Востока, в больших тюках драгоценных индийских ковров. По улицам медленно двигались церковные шествия с пением жалобных misere (Господи, помилуй) с чудотворным образом Богоматери, предупреждавшие о приходе чумы и заставлявшие веселых флорентинцев запереть свои толстые двери покрепче; монахи и священники усердно молились, но чума продолжала улыбаться горожанам своей равнодушной и беспощадной улыбкой и не думала никуда уходить. Было опасно брать воду из Арно. Река была заражена нечистотами, сваливаемыми туда отходами. По городу ходили надсмотрщики, наглухо заколачивавшие двери и окна домов, в которых были умершие или тяжелобольные, и собиравшие трупы на переполненные смердящие повозки. Флорентинцы называли этих надсмотрщиков черными дьяволами, хотя, в сущности, это были такие же люди, многих из которых тоже унесла черная смерть. Но всем они представлялись чуть ли не пособниками заразы, как и врачи, носившие черные одежды и защитные маски с клювами, набитыми душистыми травами. Всюду появлялись просмоленные страшные дроги, в дыму факелов, в сопровождении молчаливых людей в масках и черных одеждах, пропитанных дегтем, с длинными крюками, которыми они издалека, чтобы не заразиться, хватали чумные трупы. Многие бежали из Флоренции, покидали любимый город, чтобы спастись и дышать чистым воздухом. Молодым хотелось любви. Они отдавались страстям, чтобы чувствовать запах жизни и не поддаваться сокрушающей скорби, уничтожающей желания. Даже зимние холода не прекратили этого проклятия, и страшная болезнь унесла еще много жизней. Смеральда с детьми редко покидала дом и старалась придумывать для себя и мальчиков разные занятия, чтобы отвлечься и не думать о несчастье. Они вместе пекли печенье из оставшейся ржаной муки или делали марципаны из остатков тертого миндаля, и вечерами, когда муж Смеральды, Мариано, приходил уставший с работы, они пили теплое молоко или разбавленное вино и рассказывали друг другу всякие истории. Они жили своим миром, тихим и спокойным, стараясь заглушить страх, поддерживая друг друга простыми вещами.

– Сегодня так холодно было. – Мариано причмокивал от удовольствия, отламывая кусочек печенья. – Наверное, самый холодный день зимы. Представляешь, я шел через городскую площадь и увидел старую женщину, одетую в какие-то лохмотья, очень простую, она плакала и дула на озябшие пальцы, все никак не могла вытащить монеты из кошелька. Я заплатил за нее булочнику и отдал ей свои кожаные перчатки. Ты не сердишься, дорогая?

Смеральда подошла к мужу и поцеловала его в висок:

– Я не сержусь. Я горжусь тобой.

Смеральда очень похудела за это время, и от этого черты лица были более острыми, выдавая следы усталости и неотступающей тревоги.

Но Сандро не помнил этого. Ему было всего три года, и страшная картина, когда город весь увял и почернел из-за чумной заразы, стерлась из его детской памяти, а река снова обрела свою природную силу и чистоту. Она уверенно расстилалась гладью, удерживая взгляд. В ней, словно в зеркале, отражались крыши и фасады, расплывался целый город. С того момента прошло более девяти лет, и тринадцатилетний Сандро часто уходил гулять к реке и медленно бродил вдоль берега. Особенно ему нравилось выходить к Арно по вечерам. В это время зажигались огни, и город погружался в тишину: смолкало даже воркование голубей, которых было так много во Флоренции. Днём Алессандро утомлял рокот чужой и праздной толпы, мешавшей ему мечтать. Он ждал вечера и сливался с вечерним одиночеством Флоренции, которая утешала и одновременно просветляла. Узкие переулки манили своим глубоким, немым выражением. Глухие голоса и шаги прохожих сочиняли свои истории и увлекали за собой.

Глубокие воды реки странно приковывали юношу и поглощали его мысли, словно заколдовывая. Душа его томилась. Кто он в этой жизни? Хотелось понять свое предназначение. Ведь для чего-то он появился на этот свет? Слезы страха и предчувствия выступали на бледном лице.

Сандро постепенно открывал и познавал крикливый и шумный мир, мир площадей и улиц, церквей и переулков, где прохожему трудно было разойтись со всадником, не задев его своим платьем. Люди, которые всегда спешат и спорят друг с другом. А кто-то мог спокойно вылить помои из окна или с балкона, обдав прохожего всеми возможными нечистотами. Это тоже была его Флоренция, меняющая свое настроение и одежды, оставаясь при этом неизменно родной и любимой. Он шел по неровным камням, иногда доходил до городских ворот и выходил за их пределы, поднимался на холмы, вдоль взбирающихся узких тропинок. С другой стороны дороги тянулись оливковые сады, и он вдыхал их глубокий аромат, словно очищаясь при этом. Флоренция казалось ему совсем другой, когда он смотрел на нее стороны, она не была разобрана на отдельные гонфалоны, словно яркие пазлы, город открывался целиком, демонстрируя свое великолепие. Летом во Флоренции становилось так тяжело дышать, что приходилось делать короткие вдохи. Цепь пологих холмов, окружавших город со всех сторон, задерживала воздух и не давала рассеиваться испарениям Арно, которые смешивались со смрадом мастерских и сточных каналов, накрывая город душным коконом. Еще и поэтому Сандро так любил гулять вечерами, уходя в луга и небольшие рощицы, неизвестные многим. Мать сначала сильно ругала Сандро, но со временем привыкла к его странностям, принимая его желание побыть одному. Обычно горожане собирались на лугу перед церковью Оньисанти (церковь Всех Святых), играли в мяч, танцевали и придумывали себе разные развлечения. Часто мужчины затевали свою любимую игру calcio storico, выделяясь яркими обедами и зеваки с любопытством наблюдали их сильные тела и то как они пытались повалить друг друга. Команды знали, за что боролись. Ведь победитель получал в награду корову. И не какую-нибудь, а непременно телку знаменитой кианской породы, выведенной в тосканской долине Валь-ди-кьяна. Стейк готовился для всей команды и был отменным угощением. Юноша уходил куда-нибудь подальше от массовых гуляний и скопления людей. Ему нравилось уединение, когда день заканчивался и растворялся, а глухое молчание нарушалось лишь шорохом капель и падением созревших плодов. Казалось, Сандро слышал, как бьется его собственное сердце. Любовь к Италии входила в него всей полнотой запахов и звуков, чтобы никогда более не покинуть его. Для этого нужно было родиться художником – художником в цветущей Флоренции, борющейся с тиранами за свои права и свободу. Соперница славного Рима…

У городской стены стоял небольшой каменный дом с просторной лоджией, что определяло его хозяина как зажиточного торговца. Дом принадлежал семье Ренальдо Форгезо, известному всему городу цветочнику. Он снабжал своими розами и дивными лиловыми фиалками, которые росли только в его садах, все городские праздники и карнавалы, а уж их в то время было предостаточно. У Ренальдо была дочь Мария, рослая девочка с темными гладкими волосами. Она не была писаной красавицей, во всяком случае, с точки зрения большинства: в ней не было той возвышенности и мистической загадки, той утонченности в чертах и фигуре, которая так привлекала современников Алессандро, правда, зачастую загадочность флорентийских красавиц оказывалась обыкновенным кокетством, которое так красит всех женщин в глазах мужчин. У Марии были крупные черты лица, красивой формы чувственный рот, открытый лоб, и все ее тело дышало жизнью, которую так тщательно скрывали юные флорентинки. Однажды, когда юноша гулял, погруженный в свои мысли, и никого не замечал, кроме самой природы и ее запахов, Мария подошла к нему и молча последовала за ним. Девочка не раз видела его до этого бредущим вдоль узких улиц, но подойти решилась только сейчас.

– Можно, я погуляю с тобой? – тихо сказала она.

Алессандро едва кивнул ей в ответ, по правде говоря, не обратив особого внимания ни на вопрос, ни на саму девушку.

– Я погуляю с тобой? – сказала она чуть громче. – Мне тут очень одиноко.

Юноша посмотрел на нее удивленно, как будто не ожидал, что с ним кто-то заговорит.

– Пожалуйста… А тебя не будут ругать?

– Нет, отец целыми днями занят в своем саду, а больше меня ругать некому. Да он, по правде сказать, у меня не очень строгий. – Она улыбнулась.

Лицо ее было смелым и добрым, внушающим доверие. И Сандро не прочь был немного поболтать и разбавить незатейливой болтовней свой одинокий вечер. Они пошли вперед, не мешая друг другу, каждый в своих мыслях. Через некоторое время Алессандро остановился и предложил Марии посидеть в тени под деревьями. Они продолжали молчать. Мальчик подобрал палку с земли и начал рисовать фигурки, а девочка сидела и наблюдала за его движениями. Казалось, его невнимание нисколько не смущало ее.

– Меня зовут Алессандро, – неожиданно сказал он. – А тебя? – Он говорил, не глядя на неё, продолжая рисовать свои фигурки.

– Мария. Я часто наблюдала за тобой, как ты ходил один, в своих мыслях.

– Ты наблюдала за мной? – Это удивило Сандро, и он впервые повернулся в сторону девушки, чтобы разглядеть ее лицо получше.

– Мне было интересно узнать, почему ты ходишь один, без друзей, и о чем думаешь… У меня тоже нет друзей, – спокойно добавила она.

Спустя некоторое время они проникли в близлежащий виноградник и набрали в платок Марии спелых и сочных плодов, с радостью уплетая их, словно знали друг друга уже давно.

– Хочешь, пойдем в церковь, и я покажу тебе тайну? – неожиданно спросил Алессандро.

У Марии заблестели глаза, и без малейшей заминки она ответила:

– Конечно же хочу! Кто же не хочет узнать тайну?

– Тогда пойдем, только придется нам прилично прогуляться. Ты не устала? – Он посмотрен на ее маленькие, обвитые ремешками удобных сандалий ножки, слишком миниатюрные для ее взрослой, уже сложившейся и как будто вылепленной умелым мастером фигуры.

– Ничуть.

Девочка резко вскочила и сама, первая, взяла Алессандро за руку. Виноград рассыпался в небрежном рисунке. Ее ладонь была немного влажной и горячей. Они пошли, мягко ступая по остывшей земле, и, хотя река была в изрядном отдалении, всюду чувствовалось ее дыхание. Было хорошо и спокойно.

– Знаешь, а с тобой еще лучше! – неожиданно сказал Алессандро.

Мария покраснела, но Алессандро не заметил, как порозовели ее щеки. Дорога то круто поднималась, то опускалась и ныряла в овраг. Наконец они подошли к храму и осторожно отворили дверь тяжелую дверь. Алессандро ступил на порог первым, вдохнул прохладный воздух, наполненный ароматом восковых свечей, ладана и еще чего-то трудноопределимого, но вечного, взял Марию за руку и подвел к фреске на стене. На фреске была изображена Мадонна.

– Какая красивая! – вырвалось у девочки. – Как живая!

Было слышно, как взволнованно дышал юноша. Он стоял совсем рядом.

– В этом и есть тайна: как живая. Как будто она сейчас сойдет со стены и заговорит с нами. Знаешь… – Алессандро замешкался в нерешительности. – Знаешь, я тоже хочу стать художником.

Мария посмотрела на него с удивлением и тут же, словно испугавшись паузы, сказала:

– У тебя получится! Я знаю…

– Понимаешь, когда ходишь от одной картине к другой, можно узнать многое. Папа говорит, что живопись – это книга для неграмотных.

Мария улыбнулась, обнажая свои белоснежные зубы. Юноша снова устремил свой взор к Богоматери. Ее образ больше всего привлекал его, он искренне верил, что она взяла его под свою защиту. «Ничего не бойся, Сандро», – словно говорил ее кроткий и спокойный взгляд. Он часто находил утешения у образа Богоматери, когда не понимал и не находил ответов, терял надежду и веру в свою мечту. Ему становилось легче, и он снова обретал душевную нить связи с жизнью и собой, читая в глазах Богоматери благословение. Ему было легко. Впервые он поведал кому-то о своей мечте не только в своих снах и фантазиях, а реальному, живому человеку. Это придавало его желанию какую-то осмысленность и укрепляло внутренний порыв.

Обратно они шли быстро, совсем не ощущая усталости. Сандро был уверен, что дома его уже ищут, ведь Смеральда всегда переживала, если кто-то из ее сыновей надолго задерживался. Все они уже были не малышами, Джованни был взрослым преуспевающим мужчиной, на котором держался дом, он собирался жениться; Антонио открыл ювелирную мастерскую; Сандро и Симоне начинали искать свой путь в жизни, но Смеральда каждый раз переживала, если кто-то из них задерживался.

– А ты придешь еще погулять со мной? – тихо спросила Мария, когда они неожиданно словно уперлись в дверь ее дома, ведь их легкие тела могли гулять до бесконечности, не чувствуя усталости.

– Приду. С тобой весело.

Они попрощались, и Алессандро поспешил домой, быстро шагая по узким улицам, уверенно смотря вперед, ничего не замечая вокруг. Он думал о фреске и вспоминал свои ощущения, стремился мысленно повторить цвета, словно сам накладывал на штукатурку густые мазки темперы.

Суетливые беспорядочные улицы рассыпали свой бисер, свои тайны и истории. Шарканье и стук башмаков постепенно утихали. А запахи вылитых помоев и протухших овощей еще больше набирали силу, не успевая развеяться. Последняя неделя июля была особенно жаркой, а дождь так и не собрался. Город задыхался в коконе испарений. Женщины стирали белье за пределами Флоренции, это было более выгодно. Уставшие и румяные, они привозили корзины, пахнувшие свежестью, хоть на какое-то время очищая воздух, и сильными натруженными руками встряхивали белоснежные простыни. В это мгновение ветер приятно обдувал их сосредоточенные разгоряченные лица. Днем было много других забот и дел по дому.

Уже несколько лет семья Филипеппи снимала квартиру на виа Нуова. Дом принадлежал успешному торговцу Ручеллаи. Ему досталось приличное наследство, которое он сумел приумножить благодаря умению ловко вести дела и природной бережливости, которая иногда граничила с жадностью, отчего соседи поговаривали, будто его богатство уходит в его растущий, как кабачок на огороде, живот. Торговец и правда был довольно тучен и, как многие полные люди, обладал веселым и открытым нравом. К семейству Филипеппи он всегда был добр и часто приносил мальчикам, несмотря на свою скаредность, разные гостинцы, столь редкие в доме кожевника Мариано. Сахар был не по карману семье кожевника. В основном все довольствовались ржаным хлебом или бобовыми лепешками с гороховым супом.

Несмотря на то что квартира была небольшой и скромно обставленной, дел хватало на целый день. Смеральда то готовила, то мыла полы. Джованни много работал и помогал родителям. Семья Филипеппи уже не нуждалась, как раньше.

Братья Антонио и Симоне тоже помогали родителям, а в свободное время предавались юношеским забавам. Антонио по совету отца начал заниматься ювелирным делом, которое было весьма популярным в то время во Флоренции. Мариано понимал, что это обеспечит его сыну более достойную жизнь, чем быть кожевником и с утра до вечера возиться с кожами, долбить их, отчего собственная кожа сходит с ладоней лохмотьями, покрывается ссадинами и уродливыми мозолями, вдыхать без конца ядовитые пары щелочных и дубильных растворов, а потом еще пытаться продать кому-нибудь свои изделия. Было время, когда Мариано отдавал своему делу все свои силы, когда еще была надежда вырваться и попасть в число богачей, а может быть, даже стать приором (старшиной цеха). Он ездил по разным городам Италии и предлагал свой товар. Однажды мимо его лавки проходил сам великий Козимо, который, как известно, любил пообщаться с ремесленниками. Ему понравился старательный и умный кожевник. Он предложил ему кредит, но Мариано испугался, чего – он и сам не знал. Потом он жалел, что упустил такую возможность. Все сложилось иначе в жизни Мариано Филипеппи, и колесо фортуны не вознесло его вверх, а мечты рассеялись, а вместе с ними и надежды. Он больше не покидал родной Флоренции и стал нелюдим. Все было в прошлом, кроме детей.

Теперь все жили более праздно, чем прежде, и женщины любили украшать себя. Флоренция утопала в празднествах, веселилась и лихорадочно смеялась, словно предчувствуя беду. Как пелось в «Карнавальной песне» Лоренцо Медичи: «Кто хочет быть веселым – веселись! Никто не знает, что будет завтра». Женщины словно вторили этой пышной жизни, нескончаемому карнавалу и стремились надевать на себя самые изысканные украшения, которые вошли в моду. На изящных головках и шеях стали появляться все более утонченные подвески и камеи необычных форм, так украшающие флорентинок, а на квадратном декольте, вошедшем в моду, на цепочках выделялись необычных форм камни.

Квартал Санта-Мария-Новелла находился недалеко от центра города, рядом со средневековым доминиканским монастырем, в двух шагах от церкви Всех Святых (Оньисанти). Когда мальчики были младше, они часто без спроса убегали на площадь Синьории за леденцами. Толстая и неповоротливая тетка Розальда всегда была готова угостить чумазых сорванцов. Все они как на подбор были пухленькие и румяные, такие живые и обаятельные, что им просто невозможно было отказать, совсем напротив, хотелось сделать что-то приятное. Теперь старший сын Мариано Джованни стал кормильцем, хотя соседские мальчишки продолжали смеяться над ним и называли бочонком из-за его чрезмерной полноты.

Джованни и впрямь был полным, немного неуклюжим и косолапым, но это никак не мешало ему считать лучше всех и с легкостью складывать в уме любые числа. Мариано мечтал, что сын станет удачливым и успешным предпринимателем и наконец вытащит семью из бесконечных долгов. Так оно и случилось.

– Боттичелли, Боттичелли! – кричали соседские мальчишки, бросая в Джованни зернами.

Прозвище распространилось и на других братьев, Антонио, Симоне и Алессандро. Иногда задиры прятались недалеко от Санта-Мария-Новеллы и подстерегали Джованни на узкой улочке перед домом. Выпрыгивали сзади и бросали помидоры. Мать выходила на крыльцо и смеялась. Лицо Джованни тоже расплывалось в белоснежной улыбке. Разве можно было сердиться на этих улыбающихся беззаботных хулиганов? Алессандро тихо стоял позади своей матери. Недавно ему исполнилось тринадцать. Он часто простужался, и Смеральда была с ним особенно ласковой. Мальчик был кроткого нрава, а еще любил все преувеличить и был настоящим фантазером. Вечно ему все казалось и мерещилось. Увидит на доме образовавшуюся от сырости плесень и смеется: «Смотри, какой остроносый дядька, мама! Видишь? Видишь?» Мать разводила руками и ограничивалась сдержанной улыбкой. Смеральда не была похожа на шумных итальянок, без конца жестикулирующих и кричащих. У нее был тихий, ласковый голос. Она умела найти подход к каждому из своих сыновей, с легкостью переносила беременности, продолжая следить за домом: прибиралась, ходила днем на рынок, готовила и часто напевала песни, суетясь у стола, редко присаживалась отдохнуть, чтобы выпить воды, возвращающей ей бодрость. При этом она оставалась все еще стройной и привлекательной женщиной с большими и чувственными глазами, которые унаследовал младший сын – Алессандро. Он вообще был особенный для нее, хотя матери редко себе в этом признаются. Так часто бывает с женщинами: когда что-то дается им с большим трудом, они начинают ценить и любить этот трудный подарок жизни по-особенному, с большей нежностью. Во время родов она потеряла много крови и чуть не умерла, поэтому Алессандро родился болезненным, как будто ему передалась ее боль. Он часто простужался и подолгу оставался в кровати, в то время, когда старшие братья сломя голову носились по узким улицам Флоренции или играли в caalcio. А еще у мальчика были очень грустные глаза – так казалось Смеральде, когда Алессандро был ребенком. Они не были лукавыми, как у других мальчишек, которые проказничают и шалят, убегая из дома в соседские дворы. Он мог подолгу сидеть неподвижно и наблюдать за всем, что происходило вокруг. За тем, как летает бабочка и крылышки ее становятся полупрозрачными на свету, как мать печет пироги, а руки ее, измазанные в муке, кажутся одновременно красивыми и сильными. В потеках от дождя он видел человеческие лица, а в паутине – причудливые узоры. Сначала это удивляло и, может быть, даже немного пугало Смеральду, но постепенно она привыкла и данной ей материнской проницательностью разглядела в мальчике исключительные способности, обещающие особенную судьбу, и его глаза тоже казались ей уже не странными, а удивительными.

– Ну, что ты смотришь, Алессандро? – говорила она с улыбкой, поправляя свои густые локоны, спадающие тугими завитками на плечи.

– Я мечтаю, мама, – спокойно отвечал мальчик и смотрел словно сквозь нее. – Я хочу найти и нарисовать безупречную красоту, – продолжал он тихо, словно беседовал сам с собой.

Смеральда ловко закручивала вареники, так что в середине получалась тонкая, ровная косичка.

– А разве бывает безупречная красота? Иногда смотришь на человека: хорош собой, а внутри весь гнилой. Какая уж тут красота? Во всех нас есть понемногу плохого и хорошего. И в красоте тоже есть изъяны. – Она смахнула рукой волосы с лица и измазала лицо мукой.

– Да, мама, как твое лицо, испачканное мукой!

Они смеялись, когда на кухню пришел Джованни, чтобы взять обед для отца. Он часто носил Мариано еду, которую Смеральда собирала каждый день, заботясь о своем любимом Мариано: несколько кусков свежеиспеченного ржаного хлеба, вареные яйца, кашу из перловой муки либо специального приготовления густой овощной суп. Джованни было жаль отца. Всю свою жизнь он не разгибал спины, пытаясь заработать, стирая свои руки до мозолей.

Род Филипеппи был древним и обладал свойственными флорентинцам чертами: мужчинам было присуще невероятное чувство юмора и умение пошутить не только над соседями, но и над собой. Мариано знал бесконечное количество прибауток, которые поднимали настроение даже в самые тяжелые времена. Отец и прадед Мариано тоже занимались кожевенным делом, но Мариано часто мечтал о том, что закроет лавку, распродаст мастерские и купит новый дом подальше от зловония невыделанных кож, чтобы там всецело предаться любимым занятиям. Например, будет читать книги, которых он собрал предостаточно, заказывая их в скриптории монастыря Сан-Марко. Каждый, у кого были хоть какие-то средства, должен был владеть парой-другой книг. Чтение постепенно становилось неотъемлемой частью жизни и признаком хорошего воспитания. Но пока все это были только мечты, а Мариано был главой семейства, со всей ответственностью выполнявшим свой долг перед женой и детьми.

Мастерская находилась неподалеку от моста Санта-Тринита на одной из узких улочек. Когда наступала очередь Алессандро идти к отцу в ботегу, он останавливался и подолгу любовался статуями на мосту. Мариано знал эту причуду Алессандро и уже смирился с тем, что обед придется подождать, пока мечтательный юноша дойдет до мастерской. Казимо Медичи пожелал, чтобы мост считался не просто утилитарным средством перебраться с одного берега на другой. Он хотел, чтобы мост производил ошеломляющее впечатление на людей и всем своим видом демонстрировал мощь и богатство семьи Медичи, поэтому решил возвести на нем величественные статуи. Алессандро привлекали эти каменные фигуры, они казались ему таинственными, что-то связывало их и самого Сандро, что-то непостижимое, как никому не ведомая линия судьбы, в любой момент готовая изменить свое направление. Он чувствовал дивную связь со всем, что попадалось ему на пути: с фасадами домов, с выделяющимися на них колоннами и барельефами, у каждого из которых были свой характер и настроение. Как удивлялся он этому, ведь помимо природы, ее естественной красоты, помимо деревьев и листьев, существовала еще и немая, прочувствованная и созданная человеком красота, другая реальность. Каждый раз, когда мальчик проходил мимо моста, он подолгу смотрел на сосредоточенные суровые лица статуй, развевающиеся складки одежд, которые казались такими легкими и невесомыми, хотя были изваяны из тяжелого камня, на руки с тонкими пальцами, застывшие в изящных и величественных жестах, удивляясь таланту скульптора.

Отец встречал Сандро и свой остывший обед с добродушный улыбкой. Мариано славился как превосходный кожевник, а помимо мастерства он обладал еще и редким умением быстро забывать дурное и не сетовать на судьбу. Он был доверчив и прост и обладал веселым и легким нравом, но покупатели нечасто заходили в кожевенную лавку, гораздо чаще они посещали его соседа мясника. Всем нужны были свежие окорока и сочное мясо, которое станет славным жарким на ужин. Главная человеческая потребность – прием пищи – позволила Джузеппе, хозяину мясной ботеги, сколотить приличное состояние и жить безбедно. Мариано приходилось бороться с этой несправедливостью и оттачивать свое мастерство в изготовлении кожаных изделий, чтобы заманить редкого покупателя. Несмотря на все эти трудности, он не унывал и всегда был рад перекинуться доброй и беззлобной шуткой со случайными прохожими и соседями, с нечастыми покупателями, которые ценили его за это и прозвали «наш весельчак Мариано». Он не имел высоких и честолюбивых замыслов и больше думал о своих сыновьях. Джованни и Антонио уже не нуждались в его опеке, а стали сами опорой для стареющих родителей. А вот Алессандро? Он был замкнутым и не похож на братьев, у которых было много друзей. Чем больше он подрастал, тем любознательнее становился. Его интересовало многое, но он ни на чем не мог сосредоточиться надолго. Начинал читать и бросал книгу, теряя интерес. Играл с братьями и через некоторое время устранялся, погружаясь с задумчивым видом в свои мысли. Мариано все это расстраивало. Для будущего ремесленника, которому прежде всего необходимы терпение и выдержка, которых не было у Алессандро.

Еще Мариано заметил, что мальчика отталкивал вид крови и мучений, которым подвергались святые. В церквях он мог стоять подолгу только у изображений Богоматери, в чью защиту и покровительство уверовал. Он стоял перед Девой Марией как завороженный, и никто не мог помешать ему созерцать. Он молился и, казалось, давал обещания своему идеалу безупречной красоты. Пожалуй, только у «своих мадонн», как говорил Мариано, он и мог по-настоящему сосредоточиться. Поэтому на том, чтобы он перенял у отца ремесло кожевника, можно было поставить крест. Он тянулся к картинам светлым и радостным. Да и сам юноша словно был озарен светом: лицо нежное, как будто чуть тронутое солнцем, глаза большие и открытые, лучистые, но временами грустные и отрешенные от всего земного.

Алессандро с детства прекрасно рисовал. Часами он изображал профили всех, с кем ему приходилось встречаться, срывал цветы, которые попадались ему на пути, а потом терпеливо вырисовывал их тонкие прожилки на нежных лепестках. Иногда вечерами Мариано и Смеральда вместе мечтали о том, как сложится жизнь у сыновей, что они будут счастливы и позаботятся о них. Смеральда сама шила прекрасные скатерти и салфетки с причудливыми узорами из переплетений нежных цветов и трав, на которых розы переплетались с гибкими ветвями дикого винограда, а нежные цветы гиацинтов, миндаля и символа Флоренции – ириса – сочетались в причудливых букетах с веточками руты и розмарина. По дому разносился запах свежеиспеченного хлеба, наполняющего теплом все пространство. Смеральда готовила особенные булочки из ржаной муки, с румяной корочкой и посыпала их розмарином, так что они получались такими душистыми и ароматными, что запах, просачивавшийся из открытых окон на улицу, заставлял прохожих останавливаться и оглядываться в поисках пекарни. Именно эти булочки вспоминал Алессандро вдали от дома, когда учился выбранному ремеслу художника в Прато.

Вся жизнь Алессандро была связана с Флоренцией. Вернее, Флоренция и была для него жизнью, и запах свежеиспеченного хлеба всегда возвращал его в родной дом на виа Нуово, в теплые объятия матери.

Однажды Алессандро вместе с матерью сидел на кухне. Он наблюдал, как она готовит ужин, жаркое из мяса, которое было нечастым угощением в их доме.