Текст книги "Властитель душ"

14

Некоторое время он стоял неподвижно на улице Варенн, глядя на старинный особняк, где жила Сильви, и на соседние дома. Потом медленно двинулся прочь. Раньше он часто воображал, какие в богатых парижских домах светлые, просторные, теплые комнаты, как вечером при мягком свете ламп на пушистых коврах играют дети. Впервые ему самому довелось побывать в таком доме.

Он с завистью заглядывал сквозь приотворенные ставни первого этажа в жилища консьержек, торговцев и мастеровых. Счастливые!

Часто Дарио утешали:

– Вы так давно живете во Франции, вы почти француз!

В этом «почти» заключалась для него бездна особого смысла и горького опыта. У него не было друзей, близких, родственников. Он не чувствовал себя дома, он всем чужой. Невольно напрашивалось сравнение с диким зверем, что выполз из логова, рыщет, обходит многочисленные ловушки, скалится, поскольку ни на что, кроме зубов, рассчитывать не может.

Войдя в метро, он приостановился в густой толпе – его со всех сторон толкали, – вытащил из кармана письмо и с пристальным вниманием перечитал его: «Дорогой доктор! В ответ на Ваше послание от 23-го числа сего месяца сообщаю, что, к сожалению, не смогу вновь отсрочить погашение подписанного Вами векселя, то есть прошу вернуть всю сумму в установленный срок. Надеюсь, Вы со своей стороны не замедлите с выплатой по векселю, в противном случае мне придется его опротестовать. Поверьте, мои требования вполне справедливы и разумны.

Мой сын полностью выздоровел благодаря Вашим стараниям и превосходному туберкулезному санаторию. Лечение там обошлось недешево, поэтому, как Вы понимаете, деньги мне сейчас особенно нужны. Поваром сын не станет. Я устроил его на обувную фабрику в Лилле, он там на хорошем счету.

Сезон начался удачно. Масса приезжих, но уровень публики невысок, так как это в основном иностранцы. У нас в гостинице некоторое время жила небезызвестная вам Элинор Барнетт, подруга Вардеса, что надеется в будущем стать его женой. В настоящий момент она проживает в Париже по адресу: Нёйи-сюр-Сен, Бульвар Бино, 27. Советую Вам обратиться к ней в случае затруднений. С дружескими пожеланиями Ангел Мартинелли».

Для своей любовницы Вардес снял прекрасный особняк, окруженный садом, на бульваре Бино.

Дарио встретил слуга Вардеса, давний приятель Мартинелли, отлично осведомленный о том, как Дарио втерся в доверие к хозяину.

– Сегодня с семи до девяти у нас полно гостей, – доверительно сообщил он. – Мадам у себя, готовится к приему.

– Пожалуйста, – Дарио умоляюще смотрел на слугу. – Доложите мисс Барнетт обо мне. Я не отниму у нее много времени.

Времени не отниму. Разговор будет коротким. Да или нет. И скорее прочь. А если нет? Что же делать? Кроме Сильви и Элинор, помочь некому. Элинор его должница. Если Мартинелли опротестует вексель, Дарио ждет тюрьма, позор, крушение всех надежд. Будь он один, ему бы лучше сесть в тюрьму, чем ходить с протянутой рукой и унижаться. «Но у меня жена и сын», – в отчаянии думал он.

Наконец его отвели в гардеробную. Стены были заставлены шкафами с умопомрачительными нарядами. От мехов исходил тонкий аромат. Довольно долго он ждал один. Потом вошла служанка, открыла ящик, вынула из сафьяновой коробки черный бумажный сверток, развернула, там оказались золотые туфельки. Дарио так и впился в них взглядом, надеясь, что вся эта роскошь – благоприятное предзнаменование.

На пороге появилась Элинор. Тонкая, гибкая, со стальными мускулами и нежной, полупрозрачной кожей. Рыжая, со светлыми блестящими холодными глазами. На ходу она полировала ногти; лицо выражало беспокойство и раздражение.

– Рада вас видеть, доктор. Но у меня сегодня… – заговорила она.

Он довольно грубо перебил ее:

– Ради Бога, выслушайте. Я оказался в стесненных обстоятельствах, и вы невольно этому способствовали.

Он рассказал, как генеральша его обманула. Элинор спокойно все выслушала.

– Прошу, возместите мне эту сумму. При вашем нынешнем положении…

– О моем нынешнем положении вам ничего не известно.

– Послушайте! Мне больше не к кому обратиться. Представляете, что меня ждет? Опротестованный вексель, тюрьма, бесчестье. У меня нет ни гроша. Каждый день без толку обиваю пороги. Я долго болел. Пациенты отказываются платить. Не только отказываются – еще сердятся, как я смел потребовать деньги, хотя я их честно заработал. Они сами бедняки, я понимаю. Каждый обещает: «Через месяц, доктор, обязательно…» Но мне-то нужно не через месяц, а сейчас! Сегодня же! Помогите. Вся надежда на вас.

– Так что вам грозит?

– Тюрьма.

– Тюрьма – не беда.

– Вы так считаете? – Он с ненавистью посмотрел на Элинор.

«Дрянь, обобрала законную жену, купается в роскоши, наслаждается богатством, да еще издевается надо мной! Мол, палец о палец не ударю, чтоб помочь тебе. Нос задрала, слова едва цедит. У генеральши Муравиной небось не была такой гордой!»

– Тюрьма – не беда! Отлично сказано! Всего-то конец моей практике и голодная смерть жене и ребенку. Клянусь, Элинор, я вам еще припомню это словцо. Я верный друг, но беспощадный враг. Пусть я теперь гол и ничтожен. Настанет день, когда вы попросите меня о помощи. Как я сейчас прошу. Не смейтесь! Неведомо, что станется со мной, а что с вами. Вы тоже из низов. И знаете, куда загоняет подчас нужда. Когда-нибудь я пригожусь вам. Дорожка у вас скользкая, кругом пропасти, а до вершины лезть и лезть. Зачем вам еще один враг?

Она глядела с уклончивой недоброй улыбкой.

– Угрожаете вы убедительнее, чем клянчите. Поверьте, доктор, я вам друг. И не забыла оказанной мне услуги. Перед Вардесом вас расхваливала. Нас связывает пренеприятное воспоминание, тем крепче наша дружба.

Элинор подошла к туалетному столику, подкрасила губы, напудрила щеки.

– Помните пансион «Мимоза»? В конце месяца там подъедали остатки недельной давности, приправленные прокисшим соусом. А вечные истерики генеральши? Признаюсь вам откровенно: вы единственный, кому я там симпатизировала. Вы мне даже нравились. Как разгорались ваши глаза-угли при виде красивой женщины! Голодные волчьи глаза. Впрочем, комплимент вас ни к чему не обязывает. Не станете же вы ухлестывать за мной, чтоб добраться до денег! Во-первых, вы влюблены в жену Вардеса, во-вторых…

– Заткнитесь! – рявкнул Дарио.

Она невозмутимо продолжала:

– Во-вторых, вы достаточно умны…

– Чтоб догадаться, что лаской денег из вас не вытянешь? Я догадываюсь. Уже раскусил вас.

– Чтоб догадаться, что денег у меня нет, милейший Дарио. Я буду называть вас по имени, как в «Мимозе», вы позволите? Ведь я любовница Вардеса, а не его супруга. Он величайший эгоист и не скупится лишь на собственные причуды. Он может себе позволить что угодно! Другим же и сантима не даст. Мне здесь ничего не принадлежит, кроме платьев. Все его: и дом, и обстановка, и даже…

Она указала на украшения.

– Не узнаете? Это же драгоценности мадам Вардес. Она их все ему оставила. Вардес унизывает меня ими, выставляет их напоказ, будто я живой манекен. Чтобы похвастаться богатством, поддержать честь фирмы. Но когда дневной или ночной спектакль окончен, запирает их в сейф, они – его собственность. Я с ним лишь потому…

– Что любите его, – закончил Дарио с откровенной издевкой.

Она нахмурилась:

– Перестаньте паясничать. Я говорю серьезно. Я с ним лишь потому, что хочу женить его на себе. А уж тогда все приберу к рукам. Но это пока мечты; в действительности мне удалось скопить всего несколько жалких тысяч, так что ничем не могу вам помочь, любезный друг.

– Ясно, – сказал Дарио. – Тогда счастливо оставаться.

Но Элинор взяла его за руку.

– У вас жар. Вы еще не оправились после болезни. Что вы собираетесь предпринять? Куда пойдете? Оставайтесь. Уже поздно. В такой час никто вас не примет. Будьте моим гостем. У меня к вам серьезный разговор. Вы мне поможете осуществить некий план. Есть одна задумка.

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Как я могу показаться среди гостей? Посмотрите, как я одет! Да вы шутите!

– Не важно, как вы одеты. Никто и внимания не обратит. Мои гости! Видно, вы не знаете, кто у меня бывает. Одни хотят напиться на даровщинку. Другие, вроде вас, надеются перехватить тысчонку-другую. Третьи ищут богатых любовниц и покровителей. Оставайтесь, повеселимся.

– Вы хотите попросить меня об услуге?

– Да.

– Если я соглашусь, вы дадите денег?

– Вот еще! Но план стоящий, он принесет выгоду и мне и вам. Оставайтесь, потолкуем.

Дарио согласился не сразу.

– Ладно, – сказал он в конце концов. – Посмотрим, что у вас за план.

15

Здесь собрались они все. Дарио успел насмотреться на них в Ницце, хотя прожил там недолго: ничтожные статисты с одинаковыми лицами, одинаковыми ужимками, – они не изменятся ни через десять, ни через пятнадцать, ни через двадцать лет. Они вообще не меняются, появляясь в одно и то же время, в одном и том месте, которое тоже остается прежним, и так до самой смерти или тюрьмы (тюрьма их не пугает, отсидев в тюрьме, они возникают вновь, будто утопленники после кораблекрушения, – волна то выбрасывает их на берег, то уносит прочь).

Дарио смотрел на них, спрятавшись за портьерой. В голове мутилось от усталости, ледяное шампанское немного его взбодрило. Есть он не мог, тоска сжимала горло, и при виде множества закусок, выставленных на русский манер (первое замужество не прошло даром для Элинор – американка усвоила русские обычаи), его тошнило.

Вардес снял для Элинор меблированный особняк на бульваре Бино, принадлежавший, судя по всему, французской семье, уехавшей или разорившейся. Дарио узнавал в комнатах, эркерах, круглой гостиной благородные пропорции, величавую приветливость дома на улице Варенн.

Он не шел к гостям, лишь наблюдал за ними. Простодушный француз, не посвященный в интриги, подумал бы, глядя на эту толпу: «Богатые только и делают, что развлекаются, им бы все танцевать и пить вино!»

Но ни один из тех, кого видел Дарио, не пришел сюда развлекаться, все «пришли перехватить тысчонку-другую», как выразилась Элинор, и он точно так же, как остальные.

Он узнавал на лицах других свое возбуждение, жадность, бесстыдство. Сколько он видел себе подобных. Сколько собратьев!

С тайным сарказмом и едкой горечью, без которой у нас не хватило бы мужества смотреть на позор и немощь своей души, Дарио думал: «Да, они – мои братья, они тоже приехали во Францию из глухомани, о которой французы и не слыхали. Зато о ней знаю я, Дарио Асфар. Я тоже валялся в грязи, из которой все они вышли. Я ел тот же черствый хлеб. Плакал от тех же обид, лелеял те же мечты».

Он улыбнулся: нечего сетовать на одиночество! Вот она, его семья! Сколько братьев, незнакомых до этого вечера!

«Что будет, если я трону вон того за плечо? Знаю, он нервно вздрогнет, подавит крик, точно так же, как я. Похолодеет, испугавшись, что сейчас его арестуют. А на вид так упитан, сыт и на обнаженные плечи красавицы, увешанной драгоценностями, смотрит не с явным вожделением, а со смиренной упорной надеждой… Я знаю, он из Салоников. Наши отцы вместе работали в порту, спекулировали в захудалых лавчонках, пили в одном кабаке, передергивали, шлепая замусоленными картами на баркасах, которые качались на волнах Черного моря. А ты? Ты откуда? Из Бухареста? Кишинева? Сирии? Палестины? К примеру, тебя я встречал в Варшаве, в прохудившихся башмаках, без пальто, ты брел под мокрым снегом, ты или твой брат. С той поры у тебя красные опухшие руки, несмотря на тепло радиаторов, несмотря на усилия маникюрш, – обмороженные руки и зябкая спина, ты ссутулился, хотя одет в пиджак тонкого сукна, словно бредешь на ледяном ветру, да, я узнал тебя! А ты, красивый молодой человек, и ты, хорошенькая брюнетка, стоит мне заговорить об Одессе, о припортовом квартале, где полно проституток, вы узнаете улицы детства… Ты, известный финансист, водящий дружбу с министрами, получивший в петлицу орден, никогда не забудешь, как голодал… А ты, магнат кинематографа, всегда будешь бояться, потому что был вором. Французы считают тебя преуспевающим мерзавцем, но я тебя знаю, ты – мерзавец, достойный жалости. Ты обогащаешь тех, кто умеет тебя использовать, и обогащаешься сам, используя других. Каждому – свое счастье, по мере сил и изворотливости».

Он смотрел и на французов, затесавшихся среди инородцев. Вот драматург, истративший себя на наркотики и женщин, он знает, что успех давно позади, но пытается внушить соперникам, будто по-прежнему благополучен, полон любовного пыла, искрометного остроумия. Чтобы все шептали: «Он нисколько не опустился, он все такой же талантливый». Профессиональный игрок, обреченный всегда выигрывать – любыми средствами, ведь если он проиграет, про него скажут, что от него отвернулась удача, а это для него смерть… Дарио посмотрел на Вардеса и внезапно подумал: «Всех собравшихся объединяет не жажда денег, как думает Элинор, и не жажда удовольствий, а необходимость удержаться на плаву. Удержаться дольше, чем соперник. Спрятать свои слабости, увечья. Крепкие нервы – их единственный капитал. Сколько болезней, депрессий, фобий у этих каторжников, приговоренных добывать успех. Если бы я решился. Им нужен исповедник, человек, которому они доверили бы самые грязные тайны, который выслушивал бы их, отпускал им грехи – te absolvo, – не вынуждая раскаиваться. Накачивал бы их! Вот, что им нужно, – думал он, вспомнив, как лихорадочно умолял Вардес: «Накачайте меня, доктор!» – Да, сначала исповедь, потом накачка. Вот надежное ремесло, – пробормотал он, припоминая одно за другим имена известных людей. – Почему бы и нет? Зачем жить, как я живу? Зачем моему сыну быть нищим, как я? Почему бы мне…»

Он продолжал смотреть на толпу гостей, приглашенных Элинор: «Я думал, что вылез из грязи нищего детства и никогда больше не увижу вас. И вдруг в Париже, в самом его сердце, мы встречаемся вновь, и вы среди самых богатых, среди тех, кому все завидуют, кого презирают, быть может, но все равно завидуют! И я спрашиваю себя, зачем я шел долгим и тяжким путем, зачем тщетные усилия, образование, книги, бедность? Стоит ли и дальше мучиться и обрекать на такую же судьбу сына? У меня может быть другое будущее – я стану шарлатаном, буду лелеять болезни и пороки богачей, как лелеют редкие цветы. Сейчас я после стольких усилий, мучений, надежд вынужден клянчить, унижаться, ждать милостыни, как делал сотню раз, но больше это не повторится!»

Жара, музыка, мелькание лиц заразили и его поверхностным весельем, но оно вмиг потухло, как только он подумал: «Все так и останется пустой мечтой, игрой воображения, если у меня будут лечиться одни консьержки, разносчики, мелкие служащие, работяги. Мне нужно проникнуть в избранный круг!»

Он по-прежнему стоял в стороне. Среди подвыпивших мужчин танцевала женщина – сильная, крупная, ярко накрашенная, с распущенными светлыми волосами, – отплясывала русского, одна, помахивая платочком, и в последний миг сбросила блестящие туфельки и доплясала в одних чулках. Дарио узнал ее, она бывала у Муравиных. Эта женщина тоже только делала вид, что пьяна, а на самом деле не забавлялась, а зарабатывала на хлеб, развлекая других.

16

Элинор наконец подошла к Дарио и поманила за собой. Дарио пошел за ней. В узком коридорчике он сказал:

– Вы забыли обо мне, Элинор.

– Нет, почему же? Я о вас не забыла. Послушайте, Дарио, я хочу вам кое-что предложить. Но сначала повторю, чтобы между нами не было недоразумений: денег я вам не дам. Я дала бы любовнику, но знакомому – никогда. Вы не знаете, какую я прошла школу. Я подыхала с голоду на улицах Нью-Йорка, голод вытравляет и щедрость, и благородство. А если меня и учили чему-то в детстве, после стажировки в семействе Муравиных все напрочь выветрилось. Сами понимаете, чему научишься, пожив годок бок о бок с генеральшей! Теперь обучение закончено. И клянусь, закончено с отличием! Такой науки не забудешь, я сама обучу кого угодно. Но могу предложить одно дельце, оно будет выгодно и вам, и мне.

Она ждала ответа. Дарио молчал, склонив голову с выражением величайшего внимания. Он внезапно затих: в жизни иной раз наступает минута полного душевного покоя, и слышна поступь судьбы – счастливой или несчастной; тайный голос говорит: «Жребий брошен. Закрой глаза. Жди. Будь что будет».

– Вы знаете, – вновь заговорила Элинор, – что Вардес страдает нервным расстройством. Он лечился много лет, безуспешно. Все шарлатаны мира пользовали его абсолютно без толку. Он обратится к любому врачу, лишь бы тот ему помог, и заплатит любую сумму. Возможно ли ему помочь? Вам виднее. Хотите сделку? Мне надоело смотреть, как деньги Вардеса уплывают у меня из рук в чужие карманы. Я сумею направить его к вам. Но взамен прошу делить со мной пополам полученную плату. Вардес для врача – золотая жила.

– А я вам вот что отвечу, – голос Дарио зазвучал таинственно – так, затаив корысть, коварно обволакивая слушателя, говорил двадцать лет назад в большом порту жалкий бродяга, что не гнушался никаким мошенничеством, жил как придется, шел на любую хитрость, лишь бы заработать грош. – Выслушайте меня внимательно. Ради одного Вардеса не стоит стараться, он один меня не спасет. Как бы он ни был богат, как бы ни был безумен, его деньги – пустяк. Сделка выгодна только для вас. Но вот что предлагаю вам я: мне нужен не один больной, мне нужна обширная практика. Все ваши друзья – великолепная добыча. Разрекламируйте меня. Распустите слух, будто открыли врача, пока еще неизвестного, небогатого, молодого, но гениального. Нервные заболевания, функциональные расстройства, всевозможные фобии, излечение от которых ни один врач не может гарантировать, – великолепное поприще, где меня ждет успех, но мне нужен поручитель. Человек, который бы сказал: «Он меня вылечил… Он меня спас. Пойдите к нему, слушайтесь его во всем». Вы будете получать половину платы с каждого богача, которого ко мне пришлете, как только я сам начну получать с них плату.

– Хорошо, мы можем заключить и такую сделку, – медленно проговорила Элинор. – Таким образом, и у меня появятся деньги. Если я не получу своей доли от портных, ювелиров, цветочниц и продавцов галстуков, которые обслуживают Вардеса, если не буду спекулировать на его вкусах, пороках и болезнях, он рано или поздно смешает меня с грязью. У него дар – бессовестно использовать и мучить всех, кто слабее. Спросите Сильви Вардес, она подтвердит. Если бы я была его женой, я сумела бы постоять за себя. Но я всего лишь любовница. Впрочем, тем хуже для него!

Дарио не слушал Элинор. Когда она замолчала, он сказал жалобно:

– Элинор! Вы себе представить не можете, что свершилось для меня в эту минуту! Я прошу вас, я вас умоляю. Одолжите мне десять тысяч франков до будущего марта. Речь идет не о куске хлеба, не о спасении от тюрьмы, не о жизни моей жены и моего сына, – голос у него сел и он заговорил шепотом: – Речь идет о полной катастрофе, о полном… Нет, вам этого не понять! Прошу вас, помогите! Спасите меня!

Она молча покачала головой.

– Вы не дадите?

– Не дам, Дарио.

– Я погиб, – произнес он так тихо, что Элинор скорее догадалась, чем услышала его слова.

– Ничего подобного. Вы хитрей, чем вы думаете. Изворотливость, выносливость у вас в крови! Не прикидывайтесь несчастненьким. Такие не проигрывают. Вы справитесь.

Они простились. На следующий день Дарио пошел к Сильви Вардес, и она одолжила ему десять тысяч. Мартинелли получил свои деньги сполна.

17

Не переступая порога, Вардес рассматривал дом доктора Асфара с раздражением, надеждой и страхом. Улица, которая Дарио казалась буржуазной, вполне пристойной, в глазах Вардеса выглядела нищей и мрачной. Вдруг неизвестный врач, о котором Элинор отзывается с таким почтением, окажется дивным целителем, которого Вардес так долго ждал, вдруг он вернет ему здоровье и нормальную жизнь? Вардес никогда не сомневался, что исцеление возможно. Нужно только найти человека, который владеет тайным искусством, – знахаря, колдуна, святого, шарлатана – не важно, лишь бы вылечил. Хилый черномазый чужак со жгучими глазами (Вардес теперь вспомнил, как он сидел у его постели в Монте-Карло и в «Каравелле»), метек, пришлец, не мог быть бесчестным обманщиком. Он отказался тогда нарушить закон. Был явно человеком неглупым и порядочным, поскольку Элинор…

Вардес в равной степени опасался отъявленных проходимцев и неподкупно честных людей. Ученые мужи, благодетели человечества, заслуженные профессора в орденах внушали ему страх и ненависть. С ними он чувствовал себя слабым, униженным, виноватым. Неизвестный Дарио Асфар поймет его лучше и сумеет успокоить, а Вардесу нечего стесняться перед бедняком. Вардес чувствовал себя свободно только с людьми, которые были ниже его по социальному положению. Так что в данном случае все сходилось: Вардеса устраивал скромный достаток доктора, устраивала его ученость или одаренность, которая тоже помогала делу.

На душе у Вардеса стало легче, он открыл дверь, но, спросив у консьержки: «Где живет доктор Асфар?», вновь почувствовал сомнение и отчаяние. Сколько раз он приходил то к одному, то к другому врачу. Сколько было надежд! И сколько разочарований!

Лифт медленно полз наверх, скрипя, лязгая, постанывая (дом был старый), и Вардес чувствовал, что на него накатывает ярость, такая знакомая! Ему хотелось одного – умереть. Старую одежду бросают в огонь, и точно так же Вардес хотел бы одним неистовым смертоносным ударом рассчитаться с собой и с другими, чтобы наконец покончить с мозгом-предателем. Господи! Стать свободным, сильным, спокойно спать, работать, радоваться!.. И этих бесценных даров он ждет от городского лекаря? Нет! Он в самом деле сумасшедший! Хотя Элинор…

Вардес ценил практичность Элинор. Жесткая, холодная, умная, она не позволила бы мошеннику обвести себя вокруг пальца, в этом нет сомнений.

«Она и сама заинтересована в моем выздоровлении, – думал он. – По крайней мере, до тех пор, пока я на ней не женился…» Элинор не скрывала, что хочет выйти за него замуж. Почему бы и не жениться? Вардес по-своему уважал Элинор. Шлюха, но с умом, трезвым и ясным.

Вардес вышел из лифта и остановился на площадке перед дверью с двумя медными табличками – дантист… врач… Он снова заколебался, звонить не хотелось, но тут ему пришла в голову мысль, что он имеет дело с человеком знакомым, тот видел его больным и здоровым, даже наблюдал один из его приступов. Значит, ему не придется ничего объяснять. Какое облегчение! Не придется говорить о своих изъянах. Он не встретит пронзительного взгляда ученого, который судит вас, изучает – с любопытством или холодным равнодушием, в зависимости от обстоятельств. На этот раз Вардес будет избавлен от невыносимого момента, необходимости, поправ гордость, снять перед незнакомцем маску преуспевающего человека и остаться беззащитным несчастным неудачником.

Вардес позвонил, ему открыла Клара. Она так жалко выглядела в серой кофте, с малышом, цеплявшимся за юбку, что Вардес принял ее за служанку, отдал ей шляпу и прошел в маленькую, скромную гостиную.

Некоторое время ему пришлось ждать. В возбуждении он ходил от одного окна к другому, от одной стены к другой. Уже смеркалось. Небольшая пыльная люстра, две лампочки в которой перегорели, освещала комнату.

Дарио открыл дверь кабинета и пригласил Вардеса войти. Как же он его ждал! И Вардес пришел, а вместе с ним вожделенная удача. Дарио чувствовал трепетную радость, будто охотник, который долго выслеживал дичь и наконец подстрелил – вот она! Лежит у ног!

Вардес между тем успокоился. Позволил себя осмотреть, ответил на все вопросы.

– Элинор так доверяет вам, доктор, – сказал он.

Дарио вновь сел за стол, отделявший его от больного. Теперь на некотором расстоянии от Вардеса, спрятавшись в тени, скрестив на груди руки, устремив внимательный взгляд на пациента, он выглядел властным, значительным, таинственным. Его вкрадчивый мягкий голос, который он научился модулировать, смягчая пронзительные восточные нотки, окончательно умиротворил Вардеса.

– Элинор, – заговорил Дарио, – знала меня в самые тяжкие годы жизни, когда я, прозябая в безвестности и нищете, продолжал вести нелегкие, но бесконечные и плодотворные изыскания, которые затем легли в основу моего метода лечения. Я помог многим больным с такими же проблемами, как у вас. Полагаю, Элинор рассказала вам об этом?

– Надеюсь, это не психоанализ? Я уже испробовал эту методу, но без всякого успеха.

– Нет, нет, у меня свой собственный метод. И как все первооткрыватели, я не был признан коллегами, в частности упомянутыми вами сторонниками теории Фрейда. У его теории есть свои достоинства… Признаюсь, что использую ее на начальном этапе. Долгий тщательный анализ необходим для того, чтобы нащупать корень проблемы, но я не считаю, что исцеление наступает сразу же, как только мы его нашли. По моему мнению, лечение с этого лишь начинается. Упростив свою теорию до крайности, с тем чтобы она стала понятна неспециалисту, я бы выразил ее суть следующим образом: мы будем работать над сублимацией «эго».

На лице Вардеса появилось выражение, пока еще незнакомое Дарио, а впоследствии отражавшееся на лицах всех его несчастных пациентов: болезненное недоверие, смешанное с надеждой. Горькая принужденная улыбка говорила: «Ерунда! Чистое надувательство!», а взгляд отчаянно молил: «Утешь меня. Пожалей».

– Все, что вы считаете в глубине души пороком, постыдным изъяном, болезнью, на самом деле – священное зерно, из которого произрастают самые драгоценные ваши достоинства. Избави Бог подвергать вашу уникальную психическую организацию воздействию медикаментов и общедоступных методик, которые призваны лечить обычных людей, грубых, без полета фантазии, без гениальности. Стоит уничтожить зерно, как вы перестанете быть Филиппом Вардесом. Перестанете быть собой! Вы – человек неординарный, к вам нужен особый подход. У вас сверхчеловеческая работоспособность и воля, которая сметает все препятствия, встающие у вас на пути. Я не ошибся? Так вот ваши приступы ярости, ваши депрессии – иное проявление все тех же уникальных, гениальных свойств вашей натуры. Нужно, чтобы болезненные проявления преобразовались снова в достоинства. Вас угнетает чувство вины, оно – корень ваших страданий. Не выявление травмы – главное условие излечение, а устранение чувства стыда и вины, которые с ней связаны, – от них мы должны избавиться. Работа ювелирная, изнуряющая. Тщательный пристальный поиск. Проникнитесь сознанием, что лечение вам предстоит долгое. Пообещать выздоровление я могу вам только при таком условии. Но подумайте, ведь благодаря терпению и мужеству вы вновь обретете внутреннюю свободу. Сейчас вы – раб, вы на грани отчаяния и безнадежности. Доверьтесь мне. Я в силах вам помочь.

Вардес заговорил шепотом:

– Доктор, меня убивает непредсказуемость моей депрессии и приступов ярости. Случается, доктор, я засыпаю спокойный, счастливый (я не говорю сейчас о бессоннице, это особый разговор, это сущая пытка), но внезапно просыпаюсь среди ночи, охваченный безумной паникой. Я убежал бы куда глаза глядят, если бы жалкие остатки рассудка не удерживали меня. Мне страшно. Без всякой причины. Пугает все – дуновение ветра, блик света, воспоминание, сон. Преступник, терзаемый угрызениями совести, вряд ли испытывает такую муку, тоску, тяжкое предчувствие. Мне кажется, что мне грозит наказание, но за что – позабыл. Ужас, тоска перерождаются в ярость, она клокочет во мне, раздирает душу и, в конце концов, изливается на других. Я совершаю тогда ужасные поступки, сам не знаю как, – одному из них вы были свидетелем. Вот такая у меня жизнь. Хотя можно ли назвать это жизнью? Спасите меня, доктор.

Голос Вардеса звучал глухо, прерывался, лицо искажалось страданием, когда он смотрел на Дарио, но стыдливость мешала открыться до конца: признаваясь в одних слабостях, он умалчивал о других, еще более постыдных.

– Мой метод, – снова заговорил Дарио, – сродни инстинктивным прозрениям поэтов и художников: они транспонируют в более высокий регистр низменные страсти и питают ими духовную силу. Точно так же мы поступаем с физическим веществом, я имею в виду процесс пищеварения. Так вы доверяетесь мне?

– Да, – устало ответил Вардес.

В глубине души он презирал и ненавидел Дарио, как презирал и ненавидел самого себя, но могучая сила надежды толкала его к доктору Асфару. Кто знает, быть может, Вардес, преодолев начальный этап и выговорив самое трудное первое слово, вошел во вкус исповедальных бесед и ему понравилось делиться своими тайнами?

Он думал: «Приду разок, другой. А вдруг? Другого врача я всегда успею найти».

Дарио продолжал негромко, из всех сил стараясь говорить спокойно, властно и ласково:

– Мы начнем, как начинают классические психоаналитики-фрейдисты. Это всего лишь начало, но оно необходимо. Мы прекратим, как только обнаружим первое ключевое понятие. Ложитесь сюда, на кушетку, – продолжал он, беря Вардеса за руку и подводя к узкому диванчику, обтянутому серым тиком, в затененном углу кабинета. – Постарайтесь расслабиться. Ничего не бойтесь. Мы прекратим сеанс, как только вы почувствуете усталость. На меня не смотрите. Можете закрыть глаза. Не поворачивайтесь ко мне, меня здесь нет. Я буду задавать вопросы, но я только голос, невидимый помощник, воспринимающий аппарат, который не может ни судить, ни принуждать. В основе моего метода не принуждение, а полнейшая свобода, раскрепощение, а не ограничение. Вы освободитесь от страданий. Расслабьтесь. Доверьтесь.

Первый сеанс начался.