Текст книги "Воспоминания. Траектория судьбы"

Выставки Пабло Пикассо

Выставку Пикассо 1956 года мы не по своему желанию сделали (хотя, конечно, хотели этого страстно). Это было предложение Министерства культуры. Да, идеологический контроль чуть уменьшился, но до настоящей свободы выбора было еще очень далеко. Нам просто указали: «Вы сделаете». Видимо, надо было укреплять отношения с французской компартией. А Пикассо – коммунист. Он сам предложил сделать выставку в стране, которая коммунизм тогда строила. Он ведь не просто авангардист, а «правильный» авангардист, свой, революционный. В конце концов, он автор «Голубки», ставшей символом мира. Подумали, поговорили и решили не портить отношения с французской компартией. Я до сих пор считаю чудом, что выставку в принципе разрешили. Сначала показали мы ее в Москве, потом в Эрмитаже.

Сегодня, спустя годы, все на первый взгляд выглядит очень просто – нам велели, картины прислали, мы развесили и открыли. А тогда на вернисаж в музее скопилось огромное количество народа. Открытие задерживалось. Приглашенные начали перешептываться: «Отменили, отменили, не будет никакого Пикассо!» И тогда Илья Эренбург вышел и сказал: «Господа, вы ждали этой выставки двадцать лет, подождите еще двадцать минут». Все облегченно вздохнули, поняли, что все-таки откроют. Вот такая история.

На той самой первой выставке в Москве самого Пикассо не было. Он не приехал. Более того, Пикассо в СССР вообще никогда не приезжал. И так получилось, что лично я с ним не была знакома. Не случилось, увы. Общались мы с Пикассо только через Лидию Николаевну Матисс (Делекторскую), через Илью Эренбурга, который, конечно, знал Пикассо лично. Зайдешь, бывало, к нему в гости и услышишь: «Как-то у Пикассо…»

А в 60-м году состоялась еще одна выставка Пикассо. Ее мы уже провели по собственному желанию, нам никто не предлагал. И стали проводить его выставки каждые десять лет. У нас было много материала. Да и в постоянной экспозиции Пикассо присутствовал все время.

Мы тогда очень много сделали для популяризации в СССР современного западного искусства. Думаю, мы и вправду были, если можно так сказать, «особым» местом. Как только появлялась «опасная» выставка, так кто-то говорил: «А давайте ее сделаем в музее зарубежного искусства. Зарубежное же! Да и вообще, кто их там знает, что они делают в своем Пушкинском? Никто не придерется». Третьяковка в силу своего статуса многого не могла. И Академия художеств тоже. Другой уровень.

А мы не просто могли. Мы хотели. И нашим «хотим – можем» все пользовались. Вот и все.

Венецианская биеннале

А в 1960 году меня командировали на Венецианскую биеннале. На целых пять месяцев, с выставкой советских художников. Помню работы Яблонской, отличную подборку военного плаката… Наш павильон был в ужасном, просто в разгромленном состоянии. Мне, правда, деньги выделили на ремонт. А дальше – все сама. Я наняла контору, услугами которой на биеннале пользовались, они нам все сделали – за две недели отреставрировали весь павильон. И мы провели отличную выставку. Даже получили приглашение поехать с этой выставкой в Югославию. Но я уже не могла – были всякие проблемы: домашние, служебные. И я вернулась в Москву. А выставка поехала дальше.

На биеннале было интересно работать. Открыла для себя целый ряд художников, искусство которых я до этого не видела и не знала. Первые места получили в основном художники-абстракционисты. В 1960 году был самый расцвет абстракции, особенно американской. Я даже побывала в мастерских художников. Очень помогал наш посол Козырев, эдакий «старый кадр», из потомственных дипломатов. Одна из его дочерей потом работала у нас в музее. Он дал мне машину, со мной ездили его дочери и жена. А я им все рассказывала и объясняла. Попробуй объездить всю Италию за пять месяцев, да еще работая. Только вокруг Рима находится огромное количество замечательных памятников, без машины, конечно, посмотреть все было невозможно. Я приезжала в Рим на пару недель, а потом возвращалась в Венецию. Мне было очень интересно. Я за эти месяцы много городов посмотрела. И это был живой материал, живое искусство в аутентичной среде – будь то церковь или часть дома. Увидеть произведение искусства «на своей почве» очень важно.

Директор Пушкинского музея

Так я и работала в своем музее. И даже не думала, что однажды его возглавлю. Это было очень неожиданно. Ведь я никогда не занимала никакой административной должности – я не была заведующим отделом, главным ученым секретарем. У меня не было никакого, что называется, положения. Я была старшим научным сотрудником отдела зарубежного искусства. И все.

В октябре 1960 года я вернулась из Венеции в Москву, а в начале января 1961-го меня вызвал наш директор Александр Иванович Замошкин и сказал: «Ирина Александровна, я ухожу на пенсию. – Он к тому времени пережил тяжелые проблемы с сердцем. – Мне нельзя больше работать. Я поговорил с Борисом Робертовичем Виппером, с Андреем Александровичем Губером (главным хранителем музея), и мы решили предложить вас на должность директора». Я отвечаю: «Бог с вами, Александр Иванович, какой же я директор, у меня нет опыта работы даже ученым секретарем». Я ему сказала, что совсем не вижу себя на этой должности, и попросила разрешения подумать. Он согласился, а сам поговорил с моим мужем. А потом один человек неожиданно ускорил принятие мною решения. Фамилия у него достаточно редкая – Нерсесов. Он был искусствоведом, работал в музее, здесь же работала и его жена. Я как-то с ним поделилась: «Коль, а я даже не представляю, что делать. У меня нет никакого опыта работы с людьми. Я никем не руководила. Никогда». А он мне отвечает: «Нет, я вижу, что у тебя есть желание заниматься организацией, идеи всякие продвигать». А потом он произнес фразу, которая меня и сподвигла. Он сказал: «Ты попробуй! Не получится, так откажись! Старшим научным тебя всегда возьмут!» Эта фраза произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я подумала: «Ну, наверное, не выгонят, если у меня не получится». Хотя могли, конечно, и выкинуть. Так оно и бывает. И пришло решение. На всю жизнь. С февраля 1961 года я начала работать директором музея. И оставалась на этой должности до 2013 года.

А Евсей Иосифович сказал только одно: «Попробуй. Быть может, у тебя и получится». Я уже говорила, что он был очень равнодушен к вопросам карьеры. Да и вообще человек замкнутый. Впрочем, наша семейная жизнь к этому располагала. Возникла серьезная проблема с нашим сыном. Он очень переживал по этому поводу в определенный момент и замкнулся, когда понял, что сын нездоров. Словом, он не сказал мне ни однозначного «да», ни «нет».

«Джоконда»

«Ну какая еще “Джоконда”»! Можно себе представить, во сколько это обойдется. Безумные деньги. Где они у государства?..» – думаю, примерно так я в то время и размышляла. А в 1974 году промелькнула в прессе информация, что «Джоконда» экспонируется в Японии. И тут я сообразила, что, наверное, летела картина через Москву. А как еще в Японию? Не через Америку же. Так оно и оказалось. И я подумала, что, скорее всего, и назад полетит через нас. А раз так, то нельзя ли ей в Москве сделать пересадку? С недолгим пребыванием на нашей российской земле. И как только эта здравая мысль пришла мне в голову, я, не раздумывая и не тратя времени, отправилась к Фурцевой и говорю ей: «Екатерина Алексеевна, великое произведение – “Мона Лиза” – показывается в Японии. А назад будет возвращаться через Москву. Что, если ее остановить, чтобы она наш музей на какое-то время посетила, а? Сделайте такое чудо. Вы же все можете», – неприкрыто льстила я ей.

Но и на самом деле я к Фурцевой относилась с большим уважением. Потому что было за что. Не самый плохой министр культуры на моем долгом веку. Она была человеком дела. Разбиралась ли товарищ министр в литературе, я судить не берусь, но в искусствах пластических, как и многие, мало что смыслила, признаться. Но мне верила и вообще с уважением относилась к мнению профессионалов. Любила что-то сделать интересное, знаковое, решить сложную задачу, да так, чтобы получилось на славу. Я ей рассказала, кто такой этот Леонардо да Винчи, про его шедевр «Джоконда» и какой это будет успех и ее личный триумф, если мы сможем выставить картину в Москве. «Вы даже не представляете, Екатерина Алексеевна, какой это может иметь резонанс», – заключила я. Она выслушала и говорит: «Я попытаюсь». Но если уж быть совсем честной перед историей, то она выразилась так: «Французский посол в меня влюблен. Поговорю с ним, может, во имя любви договорится со своими». Слово Фурцева сдержала. К «влюбленному» французскому послу сходила и поговорила. И он, судя по всему, прекрасной даме не отказал – тоже поговорил с кем требовалось. И все получилось. Через месяц Екатерина Алексеевна позвонила и сказала: «Ирина Александровна, все сложилось. Будет вам ваша “Джоконда”». Но французы выставили условие, что витрина для экспозиции должна состоять из пяти слоев стекла. Еще они обговорили климатические условия – влажность, освещение, температуру. И уровень охраны, разумеется. Невероятные, сложнейшие условия. Мы на все дали согласие. Но требуемое стекло в России не производили. Только на Украине. Мы и заказали. Екатерина Алексеевна распорядилась через Хрущева.

И вот привезли картину. «Джоконда» у нас! Стекло тоже пришло, хоть и с опозданием. И витрину доставили. Уже десять вечера. Наконец картину вытаскивают из ящика… И когда начали вставлять в стекло, оно вдруг лопнуло. Не знаю почему. Может быть, просто рама косила.

Были при этом я, главный хранитель музея Андрей Исаевич Губер и заведующий отделом искусства Министерства культуры Александр Георгиевич Халтурин. Очень крупная фигура в чиновничьей иерархии. И мы втроем наблюдаем, как мгновенно лопается стекло. А стекол таких на всякий случай мы заказали пять. Просим сотрудников вставить новое. Стали ставить второе. Лопнуло. Третье. Тоже лопнуло. Все схватились за головы. Поняли, что что-то происходит с рамой, видимо. Инженеры бегают, соображают, где проблема. А Александр Георгиевич мне и говорит (никогда этого не забуду – так громко и четко): «Ирина Александровна, сердце не выдерживает, я поехал». Я в ответ: «Поезжайте, Александр Георгиевич. Мы остаемся». Словом, инженеры справились. Четвертое стекло аккуратно встало на место.

Зал рядом с тем, в котором должна была быть выставлена картина, полностью освободили для охраны. Это были вооруженные ружьями солдаты. Чтобы убивать всякого, кто подойдет слишком близко. Шучу, конечно. Но тогда было не до шуток. Тут ведь «Джоконда». И если что – наша вооруженная охрана в мгновение ринется в зал. И один раз все-таки пришлось…

Для осмотра был предусмотрен круговой обход. Зрители входили, стояли какое-то время перед полотном, пока их не подпирали сзади другие страждущие, и, пятясь и не отрывая от «Джоконды» глаз, спиной выходили в другую дверь.

Так и шло – как по писаному – все шесть недель. И вдруг в какой-то момент раздался жуткий сигнал сирены. Что-то произошло. Я была на работе и, как все, кинулась в зал. Представьте себе – какая-то женщина от переполнявших ее чувств пронесла каким-то образом букет цветов и кинула «под ноги» «Джоконде». Естественно, сработала сигнализация. Сразу вылетели наши солдатики и с винтовками наперевес встали перед картиной в почетный караул. Невероятное зрелище! В публике ажиотаж и переполох. Что произошло? А ничего. Картина на месте. Сигнализация среагировала на брошенный букет.

С той женщиной истерика. Ее задержали. Может, она сделала это намеренно? Провокация? Международный скандал? Посмотрели на нее и сразу поняли, что она просто тетеха, сделала «от чувствс», переполнившись восторгом, что видит «Мону Лизу»! Что ни говори, и правда – шедевр. Я-то все поняла. Вот только боялась, что начнут ее пугать, допрашивать… Но обошлось. Охрана ее сурово всю оглядела, прощупала и, как говорится, отпустила с миром. Даже им было видно, что она никакой не злоумышленник.

Словом, в трудную минуту наша охрана справилась. Они круглосуточно были возле «Джоконды», отдыхали посменно в соседнем пустом зале: кто-то спит, кто-то бдит. И все прошло нормально. Все шесть недель, начиная с 17 июня. А потом мы всем музеем с ней прощались. Есть фотография, как мы стоим на колоннаде, ящик с картиной, ветер… У меня развеваются волосы, и у директора Лувра тоже. Мы говорим друг другу какие-то прощальные слова. И «Джоконда» от нас уехала. Но я ее проводила прямо к самолету. Как встречала ее у трапа, так и проводила. Но не одну только «Мону Лизу» я у трапа встречала. Были и другие шедевры. А часто место встречи зависело от того, кто сопровождал выставку с той стороны.

Вот такая история с «Джокондой». Я страстно хотела, чтобы у нас в стране ее увидели. И вообще, как только узнавала, что где-то за рубежом прошла интересная выставка, тут же загоралась: хочу, чтобы и у нас. А чаще возникало ощущение, чего музею не хватает, что хочется показать.

Мы всегда стремились показать знаковые работы. Часто выставляли Тициана, Караваджо. Был целый ряд первоклассных выставок античного искусства из разных музеев мира. Интересно ведь показать и сокровища конкретного музея. Например, Метрополитен-музея. Выставка «100 картин из музея Метрополитен» по качеству и уровню представленных вещей была изумительная.

Или недавняя – «Шедевры живописи и гравюры эпохи Эдо», посвященная искусству Японии. Прекрасная выставка, но беда в том, что картины на шелковой бумаге очень хрупкие, требуют бережного отношения. Мы их экспонировали в течение месяца, а потом, вторым эшелоном, показали другую часть. Потому что месяц – страшно мало, не все желающие смогут посмотреть; вот и применяем особые приемы. Это, конечно, была не первая выставка японского искусства у нас в музее.

Неугодная выставка

1981 год. Выставка «Москва – Париж» проходила в Центре Помпиду и уже заканчивалась. Я присутствовала в Париже на заседании, посвященном проекту, была одним из его организаторов. Встал вопрос, где она будет показана в Москве? Директор Третьяковки Поликарп Иванович Лебедев на этот вопрос ответил сразу и однозначно: «Через мой труп». Отказалась и Академия художеств в лице Петра Матвеевича Сысоева. Никто не жаждал показать народу «буржуазное» искусство. Мало ли что может стрястись… Я спрашиваю директора Третьяковки: «Поликарп Иванович, как же вы отказались? Почти все работы кисти советских мастеров, представленных тут на выставке, они же из вашей галереи!» А он мне в ответ: «Это разные вещи. Их мы привезли за границу. А у себя мы такое не покажем». Тогда я, чтобы смягчить ситуацию, улыбнулась и говорю: «А знаете, у нас уже вполне подпорченная репутация. Давайте сделаем выставку у нас, в Пушкинском». Что тут случилось!.. Все так обрадовались: «О, как хорошо. Да, Пушкинский. Правильно, у них». И все. Вот так это решалось. Даже в 1981 году.

Это же Шагал!

С Шагалом я познакомилась в Париже, в Лувре. Я там работала, и директор как-то меня спросил: «Ирина, хотите со мной позавтракать»? У них завтраком называется то, что у нас обедом, примерно в два часа дня – déjeuner. Естественно, я согласилась. Это же для того, чтобы поговорить и обсудить что-то важное.

Захожу к нему в кабинет, смотрю – еще один человек сидит. Я даже сразу не рассмотрела, кто это. Потом гость обернулся. Так это же Шагал! И вот мы втроем за этим déjeuner и разговаривали. Шагал очень живой в разговоре, общительный, легкий. Набралась смелости и говорю: «Я мечтаю сделать в Москве вашу выставку». А он и рад. Так мы с ним предварительно обо всем и договорились. Потом я поехала еще раз в Париж на заседание Международного совета музеев, и появилась возможность доехать до Шагала, навестить его на юге Франции. Встречу эту я очень хорошо помню. Мне помогла Надя Леже, дала машину уже там, на юге. Так и добралась до Шагала. Меня встретила его жена. И вот мы с ней сидим, сидим, ждем его. А Шагала все нет. Я говорю: «Вава, ну что такое? Где же он?» А Вава отвечает: «Не беспокойтесь, он спит еще». Оказалось, что у Шагала уже тогда очень болели ноги, поэтому в его двухэтажном доме был лифт. Он спустился на лифте, вышел из него и так широко руками развел: «Вот, мол, и я!»

Мы в тот день долго разговаривали. И приняли окончательное решение, что выставке быть. Он очень хотел, чтобы его картины увидели в Москве. Но, к сожалению, тогда выставку мы так и не сделали. Не дали. Даже в 80-е годы кто-то все еще чесал голову: «Делать Шагала или нет?». Какова сила запрета на то, что, как считалось, «советскому человеку не нужно». Как это? Я не могла понять, что происходит. Да мы к тому времени уже «Москву – Париж» сделали и еще многое из того, что раньше было немыслимо. А «эти» в своих кабинетах все еще сидели и раздумывали, давать ли разрешение на выставку Шагала. Меня это просто поразило тогда. И я пошла на прием к министру. Мне ответили: «Ирина Александровна, не сомневайтесь, сделаем!» А потом Шагал умер. Так и не дожив до своей выставки в Москве. Мы, конечно, Шагала в Россию привезли, выставку сделали, но позже. Жена его приехала и, конечно, дочь Ида, с которой я тогда подружилась и потом бывала у нее неоднократно. Они даже подарили нам ряд его вещей. А мы довольно щедро кое-что передарили Третьяковской галерее, понимая, что ему приятно было бы, что он висит в Третьяковке среди художников ХХ века.

И еще один очень личный и важный момент. У меня есть – и я ее храню – книга «Марк Шагал. Жизнь и творчество» с дарственной надписью Шагала. Это очень дорогой для меня подарок. Я никогда никому ее не отдам. А могла бы. За ней гоняется Эрнст. Предлагал мне огромные деньги. Это уже давно было. Но нет. Книга моя, она замечательная. Главное – подарок самого Шагала. Я ее так люблю и ценю, что, когда ищу и сразу не нахожу, думаю, что у меня ее украли. А потом оказывается, нет – на месте мой Шагал. Сказать, что это моя любимая книга, было бы не совсем точно. Если говорить о любимых, то это Шекспир. Просто в шагаловской книге рисунок и дарственная надпись. Шагал мне ее подарил и подписал как раз в мой визит к ним на юг Франции. «Ирины Александровне»… «ИринЫ» – это он не шибко грамотно по-русски пишет. И «Антонова» вместо «Антоновой». А дальше: «Марк Шагал». И место: «Saint-Paul». Это Сен-Поль-де-Ванс. А потом: «На добрую память».

И главное – его рисунок. Он при мне его рисовал. И довольно долго. Да, это очень хорошая книжка. Написал ее зять Шагала, искусствовед.

Есть у меня и одна литография художника, довольно большая. Мне ее подарила Ида, его дочь. Тоже с дарственной надписью, и тоже с такими же ошибками. Они со склонениями оба не дружили. Храню я своего Шагала в моем кабинете, в музее.

Незабываемые дружбы

Может, это и странно звучит, но лично я была знакома отнюдь не со многими современными художниками первой величины. Думаю, что прежде всего в этом виновата закрытость СССР. Выставки – да, это работа, а личные знакомства – зачем? Обойдетесь.

Я хорошо знала Ренато Гуттузо. Это итальянский художник, коммунист. Я в свое время работала на биеннале в Венеции, там познакомилась и со многими другими итальянскими художниками. Увы, в России их имена не слишком известны, хотя у себя в Италии это признанные мастера.

Когда в 1960 году я целых пять месяцев работала в Венеции, было много разных встреч, к некоторым художникам я ходила в мастерские, потому что они были венецианцы и жили в Венеции. Меня приглашали посмотреть работы, пообщаться. Особенно почему-то запомнилась встреча с Григорием Ивановичем Шилтьяном. Он был родом из Армении, считался одним из самых знаменитых художников-эмигрантов – «русских итальянцев». Был очень востребован. И стоили его работы дорого. Портретист Шилтьян был прекрасный, да и вообще – очень славный человек. Я могла часами сидеть у него в мастерской прямо на берегу канала и смотреть, как он рисует… Он писал какого-то мальчишку. А я сидела и смотрела, как он пишет, смотрела на Венецию из окна, читала книжку… И вспоминаю его жену, она была просто чудесная.

Пикассо, Матисса, Леже я, увы, не знала. Они просто умерли раньше. Была знакома только с женой Леже. Как это обычно бывает? Выставка, вернисаж, пришли художники, познакомились, перебросились в лучшем случае на приеме парой слов… Это такие поверхностные знакомства. Глубокие беседы? Нет, не припомню. Никто из великих мне ничего «такого» не поведал. А придумывать я ничего не буду.

С российскими художниками, конечно, личных знакомств намного больше. В основном из Академии художеств. Мне было очень интересно соприкоснуться с этим миром. Тот же самый Гуго Матвеевич Манизер, который запомнился тем, что сказал, увидев Матисса у нас в зале: «Ну, это мы снимем». Хорошо помню скульптора Дмитрия Жилинского, с которым мы даже были друзьями. И, конечно, Боря Мессерер. Я и сейчас с ним дружу.