Текст книги "Уайтбол. Социальная фантастика/н/ф/мистика"

Уайтбол
Социальная фантастика/н/ф/мистика
Ирина Белояр

Александру Купченко,

с благодарностью за помощь.

© Ирина Белояр, 2017

ISBN 978-5-4474-7389-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо вступления

РЕЗУЛЬТАТЫ ПОИСКА:

Уайтбол – природный феномен неизвестного происхождения. Зарегистрирован в 2080 г. в районе пос. Зеленцы (Среднеросская обл.). В зоне уайтбол наблюдается искривление векторов пространства-времени.

Журнал «Образованный читатель», №8, 2084 г.

Уайтбол – незначительная по площади аномалия земной коры. Характеризуется спонтанными проявлениями тектонической и сейсмической активности.

Большая Российская энциклопедия, 2087 г.

Уайтбол – коллективный психоз с весьма своеобразной симптоматикой.

Докл. д-ра А. Джонсон, Эсален, Калифорния, 2088 г.

«White ball» – культовый фильм Д. Миллса, премия «Оскар» 2075 г. (подробнее см. «Миллс, Дэвид»).

Энциклопедия искусств, 2095 г.

Уайтбол – ситуация в спортивном матче.

Большая международная энциклопедия, 2258 г. от Рождества Христова.

1. На подступах

У нас недостало бы мочи вынести жизнь,

если бы большую ее часть мы не теряли по дороге.

Карел Чапек «Человек, который не мог спать»

Июль 2085 г., Земля

Вертикальная река

Пламя вытянулось, из кучки рыжего тряпья превратилось в бурную реку, текущую вверх. Река огня. Струящийся огонь. Темный свет и громкая тишина. Бессмыслица. Но все же не такая бессмыслица, как повседневная человеческая жизнь – каскад суматошных телодвижений ради мелочных, но жуть до чего важных целей. Каждый индивид сидит в клетке, которую сам себе любовно выстроил. Если решетки не видно – значит, клетка просторна, или ее обитатель близорук. Не говорите мне о свободе. Свободы не существует.

Не знаю, во что превратилась бы моя жизнь, если б вещи время от времени не сходили с ума. Смотришь на пламя или на воду, на шевелящуюся крону дерева или на снег – все это течет вверх, и все это реки. Они бегут – ты стоишь на месте, единственная неподвижная вещь во Вселенной. Чувства обостряются до предела. Потом – за предел. Невидимое становится видимым, неслышное – слышным, неразличимое – различимым. Всплывают откуда-то чужие, не твои мысли. А тебя нет. И не надо.

В стране, как всегда, зашкаливает наркотрафик, но мне это неинтересно. Нужное растет прямо под ногами, наклонись и возьми.

…В реке оранжевой, бегущей вверх, трепыхается что-то. Темное, плывет против течения. Живое, похоже на птицу. Или на рыбу.

Существо горит. Кто оно – дух, обычно невидимый? Или настоящая птица свалилась в костер? Вытащить? Не получится. Это в «реальном» мире, бессмысленно-суетном, я сижу у костра. А здесь река далеко, жизни не хватит дойти.

У горящей птицы человеческие глаза…

Ком подкатил к горлу, я отшатнулся. Показалось, что отшатнулся. На самом деле упал на угли: половина морды разболелась со страшной силой. Это я позже заметил, когда болтался на берегу. Как туда попал – не помню. Вообще ни фига не помню. Слава богу, глаза не сжег. Про горелую бороду можно сочинить Шурику что-нибудь убедительное, хотя он и не поверит.

Догадывается Шурик про вертикальные реки или нет? Я не рассказываю: запилит на хрен. Шурик не пьет даже водку, принципиально, ни капли. Потому как эстет. «Сагу о Форсайтах» читает. Уже несколько лет читает, начинаю верить, что когда-нибудь прочтет. Классическую музыку слушает. Бывший уголовник, сын слесаря и продавщицы, накачал несколько гигов классической музыки и ездит мне по ушам. Когда-то я спокойно относился к классике. Сейчас ненавижу.

Как я оказался у обычной реки, которая из воды состоит и течет горизонтально, как разделся и залез в воду, фиг знает. Помню себя на берегу. Трясет со страшной силой, ногой в штанину не попадешь.

Пока бродил, огонь погас. На пепелище обгорелые остатки куртки, которую вешал над костром сушить. Все сегодня не слава богу, прямо с утра понеслось: у напарника живот скрутило, подыхает; пытаюсь связаться со станцией – наворачивается связь. Вся – и телефон, и сеть. Это Шурка сглазил: не поеду в больницу, твою мать, сортир и здесь есть. Под конец разозлился и уже совсем по эстетски послал меня нах. Я пошел. То есть, пошел-то я в маршрут, а получилось нах: вписался в грозу, вымок насквозь, в процессе обсушки сгорели куртка, борода, птица с человеческими глазами и наверняка что-нибудь еще, чего я пока не знаю.

Кармический обвал. Это, знаете, когда все летит к чертям собачьим, а потом происходит что-то судьбоносное.

Вот только в моей жизни давно уже не происходит ничего судьбоносного. Кажется, никогда и не было другого, только лес и дом. А раньше – это не со мной. Столица, универ, увлечение Чужими, отчаянная попытка попасть на Ганимед. Согласился бы на лаборантскую должность, на что еще рассчитывать сопливому выпускнику. На лаборантскую, откровенно говоря, тоже можно было не рассчитывать: экспедиции Ганимеда ведущие специалисты мира спят и видят. Но сопливого выпускника все-таки зачислили в исследовательскую группу. Догадываюсь, благодаря кому. Ненавистный «старый козел» словечко замолвил. Только его словечка могло хватить, чтобы меня туда взяли.

Не судьба была тому парню лететь к Чужим. Тот парень попал вместо экспедиции в аварию. В банальное ДТП. Результат – амнезия. Университетский курс – лишь часть того, что не удалось восстановить.

Только все это не про меня.

Дом с небольшим энергоблоком, огородом и маленькой баней, притулившейся у забора – полевая база экологической станции, а если человеческим языком – лесничье жилище. И напарник-эстет с подзаборно-криминальным прошлым. Так было всегда, остальное – морок. Забыли.

– Что у тебя с мордой, босс? – поинтересовался Шурик вместо приветствия.

– Пожар гасил.

– Какой пожар?

– Лесной.

Шурка углубляться в тему не стал:

– Все у тебя не как у людей. В грозу положено мокнуть, а ты горишь.

– Положено – это когда я сам положу. Как пузо?

– Прошло. Я же говорю: не инфекция. Откуда у нас тут инфекция, в наших едренях? Вот отравиться – запросто. С твоими кулинарными экспериментами.

– Я тебе в глотку не заталкивал. Не хочешь экспериментов – жри сублиматы одни.

– Я там, к слову, сублиматерный суп приготовил. Жрать будешь?

– Давай.

– А то – госпитализация, – проворчал Шурка, удаляясь на кухню. – Больницы, врачи, анализы, кон-си-ли-ум…

По-змеиному зашипела конфорка.

– Что со связью?

– Интернет есть, давно уже. Телефон до сих пор не работает. Директор нашей станции злой, как собака… Кстати, тебе письмо пришло, – напарник вернулся с кухни, флегматично, как бык, пожевывая фильтр сигареты. Многозначительно добавил:

– Интересное, с аграмадным аттачем. Я открыл, оно было на адрес базы. Извини.

Послание действительно интересное, так же как привкус у сублиматерного супа (последнее меня не удивило: после дури вкусовые и всякие прочие ощущения несколько отличаются от привычных. Продукты, естественно, не меняются, меняешься ты сам).

«Уважаемый Михаил Александрович!

Научно-исследовательская группа РАН под руководством академика С.Н.Венского, занимающаяся изучением феномена, называемого «Уайтбол», приглашает Вас на работу в качестве технического консультанта.

В прилагаемых файлах содержится копия договора, а также видеозапись, касающаяся феномена «Уайтбол», которая, возможно, будет Вам интересна.

В случае согласия Вам следует прибыть в Среднеросск не позднее 20 июля 2085 г., где Вас встретит представитель группы.

Независимо от Вашего решения будем благодарны, если Вы свяжетесь с нами по адресу, с которого пришло это письмо.

С уважением, исполнительный директор проекта «Уайтбол», ст. н. с. Виктор Малов».

Перечитал послание трижды. То ли я еще от оранжевых рек не отошел, то ли…

– Херня какая-то.

– Почему херня? Умную работу предлагают.

– Забавно: Венского я только сегодня вспоминал. По дороге домой. К чему бы это?

– Перст божий, Миха, – заверил Шурик.

…Когда-то очень давно, больше десяти лет назад, в прежней жизни (которая не про меня) был замечательный человек и великий ученый, тогда еще членкор, Сергей Николаевич Венский. Личность непредсказуемая и эксцентричная: говорят, когда люди встретили Чужих, тогдашний научный руководитель проекта «Ганимед» Сергей Венский шокировал собственную администрацию: изъявил желание оставить пост и лететь в экспедицию в составе контактной группы.

Не пустили, конечно, какое там. Жаль. Сейчас мы – иждивенцы, делающие робкие попытки проникнуть во внешний космос силами и средствами партнеров-доброхотов, про которых толком до сих пор ничего не знаем. А могли бы уже разобраться, как эти самые Чужие путешествуют во внешнем космосе, а может – научиться, если бы Венский… да пес с ним. Не исключено, что я его переоцениваю.

Я просматривал извлеченную из аттача запись прошлогоднего интервью Венского по поводу непонятного мне уайтбола. Смотрел – и откуда-то знал: вопреки здравому смыслу поеду в Среднеросск. Все брошу и поеду. Даже если это окажется недоразумением (собственно, ничем другим оно оказаться не может).

– …хотелось бы чуть больше ясности. Вы нам рассказали про удивительные проявления феномена «Уайтбол», сделали шокирующие прогнозы, поделились секретами научного поиска, да? Но, боюсь, нашим читателям так и осталась непонятна суть явления. Что же это все-таки такое – уайтбол?

Пфф. Расслабилась к концу интервью. Так осторожно задавала вопросы, и вот – пенка под конец… ща он ей выдаст.

– Боюсь, если вашим образованным читателям непонятно то, что излагает ученый популярным языком, то им придется обратиться за разъяснениями к желтой прессе.

Получи, фашист, гранату. Еще легко отделалась.

Он так узнаваем, этот «старый кретин». Кажется, десятилетнего интервала и не было вовсе… Бог ты мой, как же мы его ненавидели – за этот вот сарказм, тотальную бесцеремонность и абсолютное хамство. Самое невинное, что можно было от него услышать – «козел!» Козлами по определению являлись все, от студента до ректора, и сам проф тоже, когда совершал какую-нибудь оплошность. В применении к себе любимому к характеристике «козел» добавлялся почетный эпитет «старый».

Старый – не то слово. Древний. Никто не помнил, сколько ему стукнуло. Не удивлюсь, если он сам этого не помнил. И вот, пожалуйста – еще десять лет прошло, а он все тот же. Ничуть не изменился, даже внешне.

Я изменился. И не только внешне. Стал туп, сентиментален, заполучил наркотическую зависимость и внушаю себе, что так было всегда. Что так должно быть.

Журналистка попыталась отшутиться:

– Желтая пресса не заинтересуется нашей темой. Это ведь не перспектива вторжения Чужих на Землю.

Старик отреагировал серьезно и желчно:

– Чужим насрать на нашу Землю. А уайтбол – реальная опасность. И если человечество до сих пор не научилось использовать мозги – п…ц человечеству.

Глушилка сработала, но поздно. Легендарная личность предстала во всей красе.

Дама страдала. Моральная усталость сквозила из нее во все дыры. Ничего, ничего, такой разговор стоит выстрадать. Чудо, что старик вообще снизошел до общения с популярным журналом.

– …Вы все время уточняете: «с точки зрения физики». А какие еще существуют точки зрения на феномен?

– Я не собираюсь отвечать за коллег из других областей науки. Если вам известна притча о трех слепых, которые ощупывали слона, будьте любезны сами пересказать ее читателям.

Пересказывать притчу дама не стала: то ли время вышло, то ли не поняла, о чем речь. С вымученной улыбкой поблагодарила легендарную личность за интервью. Запись кончилась.

– Понял чего-нибудь? – пробурчал у меня за спиной Шурик.

– Ага. Уайтбол – усраться до чего серьезно.

– Что это хоть такое?

– Хрен знает что такое, но зажигает круто. Время меняет, сознание. Может размножаться, как грибы… Вот ты, Шур, сейчас наслушаешься, проникнешься и побежишь вкладывать денюшки в проект.

– Не побегу, Миха. У меня денешков нет.

– Другие побегут. Ладно, черт с ним, с феноменом, мне вот что интересно: причем тут страдающий амнезией бывший студент профессора Венского?

Примерно так я и сформулировал свое недоумение в адрес группы «Уайтбол».

Ответ пришел меньше, чем через двадцать минут, на сей раз неофициальный:

«Миша, здравствуй. Это Вик Малов. Ты, возможно, меня помнишь: мы учились в одной группе и стажировались вместе на кафедре Венского.

Никакого недоразумения. Проф в курсе твоих проблем и нынешней профессии. Можешь не сомневаться, он каждую кандидатуру тщательно обдумал и все возможные справки навел.

У нас здесь вообще много странного. В частности, очень разношерстная исследовательская группа. Каких специальностей только нет. К примеру, сейчас мы приглашаем сюда психолога. Вроде бы обоснованно: уайтбол – та еще штучка, ты ведь посмотрел интервью. В зоне уайтбол наблюдаются весьма любопытные трансформации сознания у людей, сам попробовал, как-нибудь потом расскажу. Но:

– мы не просто психолога приглашаем. Мы приглашаем психолога с Леты. Специалиста по Чужим.

– а еще ждем биофизика с Ганимеда. Читай: ксенобиолога.

Похоже, проф серьезно уверовал в гипотезу о причастности космических соседей к нашему феномену. Не знаю, как к этому относиться. Старик по факту всегда оказывается прав, хотя в текущий момент создается впечатление, что у него проблемы с головой.

Слухай дальше. У нас в качестве гостя уже третий месяц живет режиссер из Голливуда. И еще некоторое количество совершенно левых людей. Ты с твоей утраченной квалификацией – просто очередная загадка негуманоидного мышления нашего с тобой гуру :). К нему самому впору ксенопсихолога приставить :).

Надеюсь, я достаточно тебя заинтриговал. Если не посмотрел размер своей зарплаты – загляни: заинтригуешься еще больше.

Удачи,

Вик.

P.S. «В качестве технического консультанта» – не бери в голову. Это зарезервированная вакансия. А чем нужно заниматься, старик тебе на месте объяснит».

Шурик уже перевесил башку через мое плечо:

– Шеф! Чего ты теряешь? У тебя же несколько отпусков накопилось. И ехать-то всего пятьсот верст. Я бы, твою мать, поехал, только меня не зовут.

– Тогда нужно студента какого-нибудь сюда выписывать.

– Да их сейчас на станции туева хуча пасется. Не зима ведь.

– Ага, и директор злой, как собака, из-за телефонов и по жизни…

Помимо любопытства у Шурика имеется свой шкурный интерес сплавить меня хоть на месяц: и.о. начальника партии – чуть ли не единственная махонькая возможность для мужика с отсидкой продвинуться по служебной лестнице. Так оно иногда бывает: все давно быльем поросло, кроме предубеждения. И я, конечно, сволочь буду, если заныкаю этот его шанс.

Надо же. Всего-то пару-тройку часов назад я сетовал, что в жизни ни черта не происходит. Вымаливал у судьбы хоть ломаный грошик. И вот она от щедрот своих отваливает отнюдь не грошик… а не пойми чего.

Я написал Вику короткое отчаянное письмо:

«Ты можешь хотя бы предположить, чем я там буду заниматься?..»

Ответ пришел не менее отчаянный:

«Мишка, елки-палки. Не делай из меня большего идиота, чем я есть. В ответ на глупые вопросы старый козел посылает прекрасно-знаешь-куда. Глупыми считаются все вопросы.

Вас тут пять штук приглашенных, которых я должен собрать в Среднеросске, посадить в автобус и отвезти на место. За каждого недоставленного мне оторвут башку. А у меня только одна башка.

Миша! В случае крайней неудачи (читай – холостого пробега) транспортные расходы я тебе сам погашу, платят мне достаточно, можно не экономить на таблетках от головной боли.

Будь человеком, решайся, да?..»

Я решился. Отправил начальству заявление о месячном отпуске и запрос на сезонного рабочего.

Была еще вероятность, что откажут.

Ответ пришел утром: «Не возражаю».

Через три часа небо заворчало, и на поляну опустился маленький станционный стрекозел. На землю пружинисто соскочили второй пилот Серега и незнакомая голенастая девчонка в камуфляже. Девчонка небрежно поймала брошенную сверху коробку, подошла к нам и коротко, по-простецки, представилась:

– Наташа.

Я освободил новобранку от коробки, улыбнулся и сказал вполголоса:

– Поздравляю, Шур. У начальства нынче хорошее настроение.

– Ты не забудь, куда собирался, – так же вполголоса ответил Шурик, и, не теряя ни секунды, двинул за Наташей разгружать ящики.

Через двадцать минут, полюбовавшись в окошко на две уменьшающиеся фигурки на поляне, я наклонился к Сереге и, перекрывая стрекозлиный визг, спросил:

– Студентки на станции есть еще?

– Есть, – кивнул он, помолчал и съехидничал:

– Только самая красивая Шурке досталась.

– Некрасивых женщин не бывает.

– А Нина Александровна тебя устроит? – усмехнулся парень.

То есть, кадровичка Нина Александровна. Колоритнейшая дама: с меня ростом и с голосом, по тембру напоминающим иерихонскую трубу. Находка для любителей экстремального интима.

– Тоже хочу в отпуск, – сообщил пилот. – Но у меня нескоро. Планы есть?

– Есть.

– На море? В столицу? В Европу?

– В третью столицу.

– Неинтересно.

– Посмотрим.

…Зеленое море шевелилось внизу. Зеленое море казалось пойманным в силок. Казалось: хочется ему вытянуться в реку и течь вверх. Куда-то к нам, потом выше… Я потрогал в кармане шуршащий пакет с дурью. Зря взял. Но уже взял, чего теперь.

Когда ж я выбирался отсюда? Дальше станции уж лет семь не вылезал, и на станцию последний раз три года назад. Тогда не до травы было, и не до девчонок…

«… – Ты не виноват.

– Знаю».

Но я еще одно знаю: хоть застрелись – не убедишь себя в том, что ты не господь-бог. И не провидец.

Молния попала в сарай. А в сарае возился Илюшка – сезонник, студент. Антенну какую-то навороченную собирал, Кулибин доморощенный…

В тот день было как вчера: я промок в лесу, развел костер. В пылающей реке барахталась птица с человеческими глазами. А когда вернулся – на поляне орущий стрекозел, носилки и Шурик зеленее травы.

Потом – станционная клиника и идиотская двухчасовая надежда на чудо.

«… – Миша, завтра родители парня приедут. Но тебе необязательно…

– Обязательно».

Три года мы с Шуркой не заводили речь про сезонных рабочих. И вот вчера опять гроза, птица в огненной реке, а сегодня студентка эта… к черту. Я улетаю и беду с собой уношу…

– Шур, как слышно?

– Плохо. Чего тебе?

– Пригляди там за барышней.

– Что?

– Повнимательней с новой сотрудницей.

– Шеф, кого ты лечишь?

– До связи.

– Отдыхай спокойно. Все будет в порядке.

Отбой.

Внизу показались игрушечные постройки станции.

«Город циклопов»

Что думает второй пилот Серега – его личное дело, а я люблю Среднеросск. Всегда любил.

В самый первый раз приехал сюда с родителями.

Тогда и я, и город были неприлично молоды: мне только исполнилось пять лет, а он едва перевалил за пятьсот тысяч жителей. Сейчас – несколько миллионов, не считая приезжих. Да и я давно уже не так обаятелен, как во времена неприличной молодости.

Конечно, пятьсот тысяч – ужасно круто по сравнению с масштабами районного городка, в котором мне довелось родиться и вырасти. Но тогда я еще не понимал таких чисел, они ровным счетом ничего не значили. Помню только: стоял у окошка в коридоре, состав шел через парк, примыкающий к вокзалу с запада (про запад я, естественно, тоже еще не знал), а деревья вдоль полотна дразнились разноцветными фонариками – был канун какого-то праздника, Дня города, кажется.

Ехали в купе «домашнего» поезда: мама работала проводницей на линии Москва – Среднеросск. Всего два часа пути (если на электричке – три), но родители почему-то боялись, что и это станет для ребенка слишком тяжелым испытанием. В следующих поездках время пролетало мгновенно – я полюбил стук колес и убегающие назад картинки за окнами. В дороге ты действительно свободен и живешь настоящим. Ничего другого не остается: прошлого уже нет, будущего еще нет. Непринципиально: идешь, едешь или летишь. Дорога – отсечка. Время между временем. Кто-то внутри тебя подводит итоги и строит планы, но ты не участвуешь в этом, поскольку принадлежишь другой вселенной – той, которая проплывает за окнами, иллюминаторами, или просто неспешно шагает тебе навстречу. Неуловимая другая вселенная, которая не существует и не может существовать в статике. Фигня, что это от тебя зависит. Что можно остановиться в любой точке пути. Остановиться можно, но тогда это окажется всего лишь еще одна точка обычного мира.

Когда я впервые почувствовал прикосновение параллельной вселенной? Может, в пять лет отроду и почувствовал – глядя на убегающие, синеватые в сумерках, деревья за окном и разноцветные огоньки, разбросанные по стволам и кронам.

Потом был вокзал, такси и такой же как парк вдоль полотна – весь в разноцветных лампочках – Среднеросск. Но я тогда уже клевал носом.

Проснулся утром в квартире родственников, перманентно возбужденных тем, что наконец удалось купить жилье в приличном городе. «Задумайся, Ника, это тебе не ваше Прибрежное!» – то и дело восклицала по поводу и без повода зануда-тетка, мамина сестра. Но фиг с ней, с теткой, это неважно. Важно, что чуть ли не в каждой подворотне работали мини-комплексы аттракционов, по улицам ходили артисты в костюмах персонажей наших и американских мультиков, а по небу летали в огромном количестве надувные шары и дирижабли. Наверно, для взрослых тоже что-то было, но я этого не помню.

Когда произносят «Среднеросск», в памяти возникает дирижабль, висящий в небе среди ворон и надувных шариков.

С тех пор я много раз сюда приезжал. После школы учился здесь, в Центральном естественнонаучном колледже – это было ужасно круто и обеспечивало чуть ли не беспрепятственное поступление в несколько серьезных вузов, включая Московский университет. Только потом оценил, каких денег стоило родителям мое пребывание в этом колледже.

Москву я тоже помню, но плохо: тот период моей жизни больше всего пострадал от амнезии. Когда смотрю телевизор или фотографии, узнаю многие места: вот здесь был, и здесь тоже был… но в целом воспоминания о студенческой жизни – стихийно сваленные в кучу разрозненные картинки, серо-черные почему-то. И дело тут, наверно, не в самом городе – хотя он вспоминается мне неуютным и агрессивным, похожим на огромную космическую окраину со свалкой погасших звезд и погибших планет, кишащую попрошайками и отморозками. И не в университетской жизни – нервной и дерганной по сравнению с учебой в колледже, сухой, взрослой – но не лишенной нормальных студенческих загулов и развлечений.

Дело в Казанском вокзале. В этой массивной жуткой будке, которую каждое поколение москвичей считает необходимым надстроить еще на пару этажей, бог весть для каких целей. А может, ее этажи сами растут, как годовые кольца у деревьев, кто их знает: Казанский вокзал, по сути своей, какая-то нечистая сила. Вообще он невысокий, даже в моем родном городке есть башни гораздо выше. Просто громоздкий, бестолковый. И жуткий. Когда мы с приятелем, порядком выпимши, вывалились ночью на платформу и увидели на фоне пасмурного неба здание вокзала, с нас даже хмель слетел – таким инфернальным ужасом повеяло от этого удолбища.

– Ворота в Москву для трех четвертей России, блин… – выдохнул мой друг.

Такой и осталась моя главная ассоциация. С тех пор когда звучит слово «Москва» в памяти возникает эта самая штука. И никакими аргументами никто не докажет мне, что страходолбище Казанской будки лучше серебристого дирижабля. О вкусах не спорят.

Среднеросск взрослел вместе со мной. Натыкаясь на грязь, стервозность, внешнюю и внутреннюю неустроенность растущего города, я не мог злиться и судить: это было как бы мое зеркало. Таков я сам, и нечего пенять.

Первую столицу я, кажется, тоже полюбил, но по-другому. То было какое-то болезненное садомазохистское чувство – может, присущее всем провинциалам, а может – мое личное, неважно. Сейчас воспоминания о московской жизни грузят вдвойне: университетский период – время неоправдавшихся надежд. Кладбище. А на кладбище вряд ли захочешь, к примеру, провести отпуск.

В принципе, все это личные ассоциативные дебри. Среднеросск и Москва для меня – краевые вешки. На зримом, вещественном уровне моя жизнь прошла на территории между Москвой и Среднеросском, на уровне внутреннем – между необъяснимым воздушно-трансцедентным счастьем и гнетущей инфернальной жутью.