Текст книги "Бессонные ночи в Андалусии (сборник)"

Бессонные ночи в Андалусии

«Единственный способ жить дальше – не давать воспоминаниям терзать себя».

Габриэль Гарсия Маркес

– Здравствуй, моя дорогая Племяшка. Я давно хотела написать тебе обстоятельное, неспешное письмо, почти забытый сейчас способ общения. Именно письмо, а не эти эмеэлки с эсэмескам, как твой дядька. Начала я писать почти год назад, когда мы с Георгием только что сюда приехали. Несколько раз принималась, однако, продвигается с трудом. Это ведь чуть ли не первая эпистола за многие последние лета. Привычка пропала к этому жанру. Но вот на днях увидела тебя по телику, и воспоминания наплыли. Надеюсь, дело пойдет быстрее.

Я знаю, что Гий сообщил тебе, что мы с ним снова вместе, после почти двадцати лет порознь. Я-то думала, что разошлись навсегда. А вот и нет. Разошлись, и то на время, пусть в человеческом измерении и не малое, разошлись только маршруты, всего лишь география мест проживания. Бывает такое, Оленька. Бежишь, бежишь куда-то, а оказывается, бежишь по кругу, и какой бы большой он не был, приходишь к началу и к концу. Круг замыкается. Судьба закольцована. Вопрос (не к тебе, конечно, а так, как у актера, реплика в сторону): значит, вообще не надо было никуда убегать, уходить? Вообще-то у меня давно были подозрения, что именно не по какой-то спирали, а по кругу идет жизнь.

Мы встретились с Гием после стольких лет мотаний по свету вдали друг от друга в одной точке. «Точкой» оказалась прелестная деревушка в Испании. Название не имеет большого значения. Скажу только, что это юг, Солнечный берег Андалузии, но здесь пока слава Господи, не очень модная курортная зона.

У нас здесь замечательное убежище. Твой дядька теперь домовладелец. Это его собственность, первая в жизни, чем он чрезвычайно гордится. Прямо из гостиной или кухни можно попасть на большую террасу, а на верху, под крышей, есть еще одна. Мы ее называем верандой. Оттуда видно море, чуть прикрытое огромной разлапистой пальмой, растущей прямо у дома. Вечерами мы обычно сидим с Гошкой здесь, потягиваем местное винцо, вспоминаем молодость, какие-то милые события, и нам хорошо и спокойно. Нет, Племяшка, и в старости есть свои радости, так что не бойся. Старость – это не очень страшно. Вот болезни, немощь – это, конечно, вражеская засада.

Последнюю фразу она вычеркнула: боялась вызвать подозрения у Племяшки. Гошка категорически запретил сообщать о своей болезни, а тем более, о том, что конец близок. Лиза держала обещание.

Прошлой весной он неожиданно разыскал ее в мировой паутине и послал коротенькое письмо, где просил побыть с ним вместе, так как врачи поставили ему неутешительный диагноз и отмерили срок. К своему и, наверное, его удивлению, Лиза сразу ответила согласием. По договоренности они встретились тогда в аэропорту Малаги, прилетели из разных стран, одинаково не обремененные багажом. Пожалуй, в этом они были похожи: не любили лишних вещей, чтобы быть готовыми в любой момент переменить место стоянки. В их недолгой совместной жизни после отъезда из Союза, своего жилья так и не случилось иметь. Выяснилось, что и потом каждый проживал в арендованных помещениях, на съемных квартирах, в недорогих пансионатах или гостиницах, иногда у друзей. И этот дом стал для них первым домашним очагом. О том, что это его собственность, Гошка торжественно, хотя и не без иронии, объявил, когда они поставили свои чемоданы и сумки в прихожей. Намеренно театрально откинув голову назад, Георгий широким жестом обвел руками пространство и произнес: «Прошу, дорогая. Это все – наши владения». Он был откровенно горд, сиял от радости и совсем не походил на смертельно больного человека.

Они быстро разобрали вещи по шкафам, бегло осмотрели жилище, проверили по совету агента, что все соответствует контракту, то есть, кроме крыши и стен имеется еще набор мебели и посуды, есть холодильник и стиральная машина, кое-какие домашние электроприборы. Блестели и работали, что важнее, все краны, кнопки, выключатели. На нижней террасе стояла старая, но вполне годная печь для барбекю, а по всему периметру веранды росла красная герань в больших горшках. Стволы герани были мощными как у деревьев. Было и настоящее андалузское патио. Не то узкое помещение внутри дома с открытым верхом, высоченные стены которого, выложенные керамической плиткой, напоминают то ли колодец без воды, то ли бассейн, куда тоже воду еще не запустили. Нет, здесь был небольшой, но очень милый «хардин»-сад с молодыми саженцами каких-то фруктовых деревьев и даже крохотный «орталисио»-огород с тремя запущенными, но все-таки различимыми пока грядками.

Разорванное на столько лет общение Лизы и Георгия, восстанавливалось, благодаря воспоминаниям юности, молодости. Это было спасением для обоих. Им не надоедало пересказывать забавные эпизоды, радоваться, когда из памяти вдруг доставались какие-то подробности, мелочи, казалось бы навсегда забытые. Это было общим, осталось общим. С удовольствием, несмотря на известные многим иммигрантам трудности, они вспоминали и первые годы зарубежья, прожитые вместе.

А то, что прошло вдали друг от друга, каждый рассказывал без особой охоты. Нет, совсем не потому, что за годы, прожитые порознь, не случилось ничего интересного и достойного. У Георгия, точно, жизнь удалась, во всяком случае, профессиональная. Он шел в одном направлении, занимался одним и тем же, и в конце концов, стал делать свое дело, по его собственному выражению, немного лучше многих. А Елизавета, не обладая особыми амбициями в смысле карьеры, тоже могла бы с удовлетворением сказать, что она всегда следовала своему принципу: заниматься только тем, что ей казалось интересным и увлекательным на данный момент и в данном месте. Менялись места, обстоятельства, менялись увлечения, занятия, работа. Менялись люди, друзья, знакомые, любовники. Охота к перемене мест была сильнее дружеских или любовных привязанностей.

Она давно не переживала, что у нее отсутствует материнский инстинкт и не появилось рефлекторного стремления обязательно выйти замуж. Ее не волновало и то, что у нее не было собственной крыши над головой, достойного счета в банке, каких ни будь акций, облигаций, удачных инвестиций. И у нее никогда не возникало раскаяния в своем не стандартном образе жизни, не было сожалений об упущенных возможностях, потерянных прибылях в буквальном и переносном смысле.

Но сейчас, находясь у постели умирающего, Лизу внезапно пронзила мысль, что она как-то нелепо прожила свою жизнь, начиная с пренебрежения к классическому постулату: посадить дерево и вырастить сына. Мысль застряла в голове, терзала ее и вызывала раздражающее беспокойство. Она пыталась стряхнуть с себя это наваждение, иронично называя такое состояние типичной русской рефлексией, «достоевщиной». Но ощущение дисгармонии, сумятицы, душевного смятения не проходило, наоборот, разрасталось все больше.

Письмо. Конец февраля, холодное море, яркое солнце, пустынный пляж. Иногда во время своих одиноких прогулок (Гошка не любит рано вставать), нахожу на песке, пока их не смыла волна, следы человека и крупные отпечатки собачьих лап. Однажды повстречались. Собака оказалась веселым лохматым бастардом, выскочившим прямо на меня из-за прибрежных камней. Чуть позже появился и хозяин, тоже лохматый, очень высокий и очень худой, явно не испанец. Поздоровались, несколько удивленно глядя друг на друга. Ни он, ни я не старались вступить в беседу. Для непринужденного разговора о том, о сем на пустынном пляже надо родиться в средиземноморье. Согласись, Племяшка, правда, звучит сказочно, как лукоморье?

Большинство домов закрыто до следующего сезона. Их владельцы – немцы, англичане, бельгийцы, приезжают сюда чаще всего только на два последних месяца лета, а до и после сезона, если удается, сдают свою испанскую недвижимость в аренду. Время от времени в их пустые дома заходят тихие женщины, одетые в черное. Они протирают и без того, на мой взгляд, блестящие чистые окна, стирают невидимую пыль, вытряхивают яркие шерстяные коврики и незаметно уходят. С одной из них я уже знакома, – ее дом стоит за нашим, тоже на взгорье, только еще выше. Ее зовут Мария Долорес. Поскольку из-за бессонницы, я торчу на веранде уже с пяти утра, мы друг друга приметили и познакомились. Она в это время как раз идет ставить тесто для булочек. У нее своя маленькая пекарня и тут же кондитерская. А сестра ее – Тереса держит небольшой магазинчик с местными продуктами и винами. Мария Долорес посоветовала мне зайти туда, объяснив, что ее сестра берет «хамон» – ветчину и овечий сыр – «кэсо крудо» только у Бенхамена, их деда, который держит ферму в горах. Часто она приносит нам и то и другое прямо на дом, да еще угощает своими булочками. А у Тересы мы как-то заказали и купили пятилитровую бутыль домашнего вина, потом еще одну. Вино отличное, не хуже знаменитой «Риохи».

Перед нашим домом, ближе к морю и вдоль него, проходит дорога. С веранды я вижу ночью свет ярких фар редких в эту пору автомобилей. Еще реже проходит рейсовый автобус, связывающий эти небольшие прибрежные поселки с Торремолинос, а оттуда с Малагой. Виден и большой деревянный щит у дороги, реклама заведения некоего Дона Карлоса, который приглашает переночевать у него в пансионате и отведать паэлью. Рядом небольшая бензоколонка. Боковая дорожка с узкими каменными ступеньками справа от нашего дома освещается фонариками, вставленными у самого бордюра. Они же подсвечивают и кусты с желтыми цветами, растущие по всей длине.

Если спуститься вниз, то прямо напротив нас через дорогу на набережной стоит рыбный ресторанчик. Здесь же – бар, кафе, – все в одном помещении. С владельцем этого заведения, Антонио и его семьей мы уже знакомы, хотя заглядываем к ним не часто. Гий предпочитает, чтобы я готовила сама что-нибудь быстро и незатейливо, что я и делаю. Изыски в еде, как впрочем, во многом другом, включая одежду, например, меня перестали интересовать.

Мы с тобой, Племяшка, давным-давно не виделись. Много лет даже не переписывались. К тому, как сама понимаешь, были причины. Отъезд на ПМЖ за рубеж, а тем более, в Израиль, легко мог стать в те годы свинской засадой для остающихся в Союзе родственников. Мы с Георгием, боясь навлечь неприятности, решили до лучших времен полностью исключить себя из вашей жизни, чтобы ненужные подробности не отягощали тебе соответствующих граф в кадровых анкетах. Кажется, это удавалось, даже когда такие вещи имели значение. Потом это вообще потеряло всякий смысл. Нет, пожалуй, не всякий, а тот негативный общественно-политический, таящийся в ответе на вопрос, есть ли родственники за границей. Смысл остался скорее уж позитивно-практическим и сугубо индивидуальным. Кого хочешь, приглашаешь в гости и ездишь куда хочешь. Во жизнь наступила! Кто бы мог подумать?!

А в Израиль я попала лишь сравнительно недавно, и то, как турист. А тогда мы застряли в Австрии, потом через Италию перебрались в Канаду и задержались в Штатах. Ну, а дальше наши судьбы с моим мужем, твоим обожаемым дядькой, разошлись. Я вернулась в Европу, а Гий остался в Америке, найдя там отличную работу.

Лиза начала письмо почти сразу, как они с Гошкой приехали сюда, начали обживать дом и окрестности. Тогда еще он прилично себя чувствовал, и они выходили и в соседний ресторанчик, и к морю, съездили пару раз на рынок в ближайший городок, где кроме горы фруктов, овощей, десятков сортов сыра и ветчины, продавались сувенирные изделия из керамики, кожи и металла. Они накупили тогда всякой всячины, а еще картину местного художника «Фиеста в Севильи». Ее «выудил» Гошка, обходя рыночный биенале растянувшийся вдоль набережной. Картину повесили на стене прямо над столом, за которым Лиза обычно сидела в старом кресле ночью, безуспешно борясь с бессонницей.

Теперь, когда Георгий с трудом проходил уже расстояние от своего дивана в спальной до гостиной или кухни, казалось невероятным, что они смогли побывать в Гранаде и Севилье и даже смотаться в Марокко. Вообще-то, отсюда близко, всего полчаса на пароходике через Гибралтар.

Болезнь развивалась стремительно и свирепо, не оставляя ни малейшего шанса на чудо выздоровления. От химиотерапии Георгий сразу отказался, да и врачи откровенно, как это принято на Западе, сообщили, что болезнь запущена, и «химия» здесь почти бессильна, хотя, возможно, продлит ему немного жизнь.

Георгий вел довольно регулярную переписку с племянницей по электронной почте и рассказывал Лизе новости о жизни Ольги. А благодаря российскому телеканалу, который они отыскали среди двух сотен европейских, появилась возможность лицезреть родственницу на экране.

Племяшка стала известным и модным психологом по проблемам взаимоотношения полов. У нее была постоянная рубрика в одном из толстых столичных журналов, ее часто приглашали поучаствовать в радио– и телепередачах в качестве эксперта-консультанта все по тем же пикантным вопросам: как заниматься любовью с наибольшим эффектом и эффективностью для обеих сторон. Наверное, многим боссам массмедиа казалось, что для российского общества эти проблемы в данный момент наиболее актуальны. Об этом же была и ночная телепрограмма, где Племяшка была ведущей. Раз в две недели на экране появлялась красавица Ольга в окружении таких же гламурных молодых дам, со смехом и легкостью необыкновенной рассуждающие «про это».

Студия была декорирована в будуарном стиле: вишневого цвета драпировки, широкие диваны с множеством подушек. На столиках с изогнутыми ножками в хрустальных бокалах пузырилось шампанское, в тонких фарфоровых плошках лежали ломтики золотистых ананасов и бордовая, под цвет занавесок, клубника. Картинка была пародийно безвкусной, что намекало на обладание определенного чувства юмора у ее создателей.

Получив заранее уведомление от племянницы о начале ее вещания, Лиза и Гошка включили телик, предвкушая виртуальную встречу с родственной. Они сидели и около часа наблюдали, как, развалившись на широком диване, группа вальяжных молодых мужиков и очень бомондских дам, включая Племяшку, попивая шампанское, очень откровенно делятся своими личными историями или историями друзей и знакомых. Историями о любви к сексу и сексу в любви, секс-играх, секс-общении и т. п. Прослушав от одного из участников шоу очередную байку из разряда скабрезных анекдотов, гламурные ребята и девушки отпивали из своих бокалов, с задумчивым видом затягивались сигаретой (в то время еще не запрещалось пускать дым в экран), и нарочито серьезно, едва сдерживая хохот, принимались комментировать рассказы сотоварищей. Конечно, это было своеобразной игрой, шуткой, развлечением для самих участников и в любом случае, людей их круга. Они выдавали галиматью, сознавая свое абсолютное превосходство над плебсом, широкой публикой, той, которая наверняка была далека от тонкости их «осюсений». Во время передачи был открыт «телефон откровений». И самое удивительное, им беспрерывно звонили в студию и без шуток спрашивали советов.

«Рехнуться можно от моих сограждан», – сказала Лиза и пошла на кухню за вином. – Гошка, засмеявшись, заметил: «Это давно не твои сограждане. Это мои».

Ну да, Лиза не восстанавливала советского, а потом российского гражданства, в отличии от Гошки, который никогда его и не терял. Он мог в любое время ездить на историческую родину, а ей пришлось бы получать визу. Лизе казалось это несколько абсурдным, и она так ни разу и не была в Москве с тех пор, как уехала.

После окончания телепередачи, несмотря на попытки иронизировать, Лиза и Гошка почувствовали себя усталыми и раздраженными. Легкомысленное ерничанье и такой же беззаботный цинизм участников вызывал внутренний протест. Еще досадней было то, что ведущая программы, их дорогая Племяшка, нагруженная ролью эксперта, суммируя высказывания, старалась придать всему научный флер. В какие-то моменты оба зрителя, Гошка и Лиза, далеко не ханжи и более чем взрослые люди, испытывали чувство неловкости и просто тупо и напряженно молчали. Чтобы несколько разрядить обстановку, Лиза вновь наливала вина в стоявшие наготове бокалы.

Гий собирал пропадающее чувство юмора и, скрывая смущение, пытался шутить, сравнивая пространные рассуждения участников передачи, с трепем кухарок по поводу трепанации черепа. Не желая больше обсуждать передачу, Лиза помогла Гошке снять одежду, лечь на диван, принять лекарство. Потом приоткрыла окно, накинула Гошке сверх шерстяного одеяла еще и плед: ночи оставались прохладными, а отопления в андалузских домах не предусматривалось. Перед уходом она наклонилась, чтобы как всегда поцеловать Гошку в щеку и пожелать спокойной ночи, и вдруг услышала хриплый шёпот: «Рыжая моя Лиса, (он назвал ее старым прозвищем), если бы мы с тобой тогда хоть сотую долю знали о том, что знают и умеют эти дети, может быть, ты бы осталась со мной?». Лиза дернулась, пытаясь вырваться из его цепких, несмотря на болезнь рук, но он удержал ее. – «Шучу, Лизок. Я просто хотел сказать, что Племяшка ни черта не смыслит в настоящей любви, бежит от нее, боится ее. Иногда искренне притворяется, что любит. Бедная моя. Она на тебя больше похожа, да?». Лиза не ответила. Впрочем, в вопросе уже был ответ.

Возможно, благодаря странным капризам ассоциаций, именно очередной выпуск ночной передачи как-то повлиял на желание Лизы снова вернуться к письму. Она быстро заполняла строку за строкой своим крупным, но неразборчивым почерком. Однако, обязанности по уходу за больным не оставляли ей много времени. Иногда проходила неделя-другая, пока снова появлялась возможность вернуться к «разговору» с племянницей. Она не перечитывала предыдущее, вполне допуская, что могут быть повторы и нестыковки в логике и хронологии. Однако ее это мало беспокоило, так как она уже совсем не была уверена, что отошлет это письмо. Просто надо же было отвлечься хоть ненадолго, не столько от круглосуточного ухода за смертельно больным человеком, сколько от беспомощного созерцания неотвратимо приближающегося ухода самого человека.

Георгий был ее первым и единственным мужем. Он обратился к ней, прежде чем кануть в вечность, к ней, несмотря на десятилетия разлуки. И она старалась быть ответственной, возможно, впервые в жизни, быть ответственной не за себя, а за другого.

Письмо. – Представь, Племяшка: андалузская ночь, шелестит пальма прямо у стен нашего дома, шумит море, оно тоже рядом, радио звучит на волне фламенко, а я, как всегда, сижу в неудобном (другого просто нет) кресле и думаю, думаю. О чем? Да черт его знает. Скорее ни о чем и обо всем, такой поток сознания, иногда мусорный поток, надо признаться. Скоро рассвет. Еще одну ночь проведу со старой приятельницей – бессонницей. Я с ней давно не борюсь. Пришла – так пришла. Садись, говорю, стерва, измотала ты меня прилично, лучше сказать, до неприличия. Будем вместе кофе гонять, вспоминать, думать и писать письмо моей единственной родственнице на земле.

Наверняка Гий сообщил тебе, что мы смотрим твои программы. Мы восхищаемся тобой, гордимся и радуемся. Ты великолепно смотришься, замечательно говоришь. Гошка нашел где-то информацию, что ты вошла в первую десятку самых привлекательных московских красавиц после 30. И еще там было написано, что ты развелась, и у тебя опять уйма претендентов. Это правда? Я бы не удивилась. Мне так много хочется рассказать тебе, поговорить неспешно, потому что ближе тебя у нас никого нет. Конечно, у Георгия были и остаются друзья, знакомые. Кстати, нас здесь уже успели навестить его коллеги. Высадился целый интернациональный десант инженеров-робототехников, программистов. Веселые «ребята», наши ровесники. Была единственная среди них женщина, совсем молоденькая, но когда стали поднимать бокалы, то первый тост был за нее, «мисс конгениальность» Нору Фогель. Знакомясь со мной, она многозначительно сказала, что ее родители тоже из бывших советских, и быстро прибавила: «Я, правда, уже в Париже родилась».

Было заметно, что Нора не сводила глаз с Гошков. Когда мы вышли с ней на террасу, она, слегка захмелев, призналась, что вновь попала под обаяние Георгия. Она схватила мои запястья своими горячими ладонями, на ее изящных скулах вспыхнул румянец: «Он ведь – чудо? Правда?», – спрашивала она страстным шепотом на русском языке, с сильным, но не определяемым, в виду ее полиглотства, акцентом. И сама отвечала: «Да, да, просто чудо. Я его обожаю с детства. Он работал с моим отцом и жил у нас в доме какое-то время. О, какое это было замечательное время!». Неожиданно она вплотную придвинула свое лицо к моему, обожгла ладонями и дыханием мои щеки, ее ярко-синие глаза пламенели как газовые горелки. Уставившись сосредоточенно-восторженным взглядом куда-то мне в переносицу, она прошептала: «Я давно хотела познакомиться с Вами. Как Вам повезло, Лизонька. Вы были женой этого удивительного человека». Не выпуская моего лица из своих рук – комичная картинка, она оглянулась в сторону компании, хохотавшей над шуткой Гошки, улыбнулась и с явным удовольствием добавила: «Впрочем, не только я. Почти все жены этих электронных суперменов тоже его обожательницы».

– Вот так-то, Племяшка. Оказывается, твой дядька-сердцеед. Это что-то новенькое для меня. К тому же, представь, Гий вполне сносно теперь говорит на английском, правда, не утруждая себя стараниями в правильном произношении. А помнишь, как мы смеялись над ним, когда он никак не мог даже счета от одного до десяти запомнить?

Частые остановки в письме были вызваны и еще одной причиной. Дело в том, что в бессонные ночи, когда Лиза оставалась наедине с собой, вспоминались события, годами лежавшие в дальних закоулках памяти, скрытые сознательно или в силу инстинкта самосохранения. Но в любом случае, было бы нелепо обо всем, что приходило ей в голову, писать другому человеку, а тем более племяннице бывшего мужа. Однако разбуженная память начала уже свою, как оказалось, разрушительную работу.

Естественно, Лиза не написала о том, что среди приехавших коллег и друзей Георгия, оказался и Луис Гонсалес, мексиканец, давно живущий в Штатах. Он стал когда-то первым любовником Лизы в последующей череде других. В тот вечер, когда гости перешли на террасу и с удовольствием там расположились, Лиза, вдруг ни с того, ни с сего, подумала, что если бы вместо Гошкиных коллег собрались и приехали ее партнеры по сексу, все стулья и кресла тоже были бы заняты.

Мексиканец время от времени кидал на Лизу взгляд, в котором все еще просвечивался латиноамериканский темперамент, несмотря на возраст.

С Гонсалесом Лизу очень давно (сейчас все уже было давно), познакомил Гошка, когда они еще формально считались мужем и женой и только что переехали с новенькой визой из Канады в Нью-Йорк.

Компания, собравшаяся тогда в недорогом баре, была очень пестрой по возрасту, национальности, профессиональным интересам. Объединяло то, что все были эмигранты, полные молодой энергии, уверенности в блестящем будущем здесь, на новой родине. Многие познакомились и регулярно встречались в длинных очередях у дверей учреждений, где нужно было подавать прошение о продлении визы, или (о, эмигрантское счастье!)заполнения необходимых бланков для получения пресловутой «грин карты», в конторах, где можно было выбить пособие, в других, где обещали устройство на временную работу и т. д.

Язык общения был англо-американский, который каждый смело подминал под привычные артикуляции своего родного языка. Представляя Гонсалеса, Гошка, конечно, не преминул сказать «гениальный». У него все коллеги и друзья были гениальными или безумно талантливыми. А коллеги то же самое говорили о нем. Такое инженерно-техническое «алаверды». Но тогда вообще так было принято (дивное время!). Каждый с радостью, легко признавал гениальным своего друга, приятеля, знакомого за любое сотворенное им, или даже за одно желание сотворить что-нибудь эдакое…

Лиза оказалась за столиком рядом с Гонсалесом. Обменявшись парой формальных фраз знакомства, они перешли на испанский. Мексиканец, давно привыкший, что американцы говорят (если вообще говорят) на испанском языке инфинитивами, не в силах освоить трудные парадигмы глаголов, был поражен правильностью произношения и чистотой «кастельяно» у русской девушки. Лизе пришлось рассказать, что она получила высшее образование по специальности искусствовед, что у них в институте была сильная кафедра иностранных языков. Испанский, как факультативный, вел старый испанец Пабло Гарсиа, бывший беженец, который оказался в СССР после поражения Республики в конце 30-ых годов. Но он так и не освоил русский, поэтому с первого же урока говорил в основном только на своем родном языке. Многие ученики не выдерживали, возмущались и уходили, а Лизе такой метод понравился, она осталась и ни разу не пожалела.

– Вот, благодаря испанскому языку, я нашла здесь друга, – вежливо закончила Лиза, подняла недопитый стакан с каким-то сладким коктейлем и улыбнулась своему визави.

Гонсалес в ответ серьезно и искренне, как умеют это делать латиноамериканцы, сказал: «Я очень рад, Лиса (он сказал Лиса, поскольку в испанском нет звука «зе»), что мы с вами друзья. Я буду хорошим другом, для меня это честь».

Разговор покатился дальше. Лиза рассказала ему, что еще в Москве заинтересовалась историей доколумбовых цивилизаций и вот сейчас, пока нет постоянной работы, она ходит в библиотеку, где нашла уйму книг и научных исследований по этой теме. Особенно она увлеклась ацтекскими мифами и легендами. Ее занимала проблема соотношения народных традиций, древних мифов, языческих верований с христианской религией.

Луис, как он признался позже, был сразу очарован Лизой, ее манерой общаться, где не было кокетства, эпатажа или двусмысленности. Тем более приятным удивлением для него стало то, что русская, попав в США, увлеклась историей Мексики.

Импульсивно, возможно просто, чтобы сделать приятное другу Гошки, Лиза сказала Гонсалесу, что ей хотелось бы обработать и перевести некоторые из древних мифов на русский язык. Может быть, ей удастся что-то опубликовать.

Мексиканец и без того слушавший ее с огромным вниманием, тут же оценил эту идею как гениальную. В конце вечера Лиза и Луис были уже настоящими «амигос», друзьями, и перешли на «ты». Он принес из бара текилу, они выпили, и Гонсалес пригласил Лизу в Мексику, справедливо заметив, что надо посмотреть своими глазами на пирамиды и все, что осталось от той цивилизации.

– Может, тебе захочется еще и в Гватемалу слетать, – сказал он, а потом, нежно положив одну руку ей на плечо, второй поглаживая шелк узкого платья, натянутого на бедра, многозначительно добавил. – Там тоже есть, что посмотреть.

Возможно, приглашение было сделано на эмоциональной волне молодежной вечеринки и возникшей обоюдной симпатии. Но Лиза ухватилась за сказанное слово, и Гонсалесу пришлось его сдержать.

Сам он, хоть и был профессионально далек от темы, познакомил ее с мексиканцами, проживающими в Штатах, историками, этнографами, путешественниками. Они помогли ей составить библиографию, отобрать книги, чтобы не утонуть в море текстов, написанных об истории цивилизаций ацтеков, майи, инков, других коренных народов Америки, обитавших на Юкатане и окрестных территориях до Конкисты.

Работа пошла, а вместе с ней начался роман с мексиканцем. Тогда она впервые услышала страстные слова признания не на родном языке. Но она не вслушивалась в то, что шептал рядом мексиканец. Телам не требовалось перевода. Губы и руки были полны смыслом и пониманием. Оба они, сильные и молодые, были подобны двум хищным зверям, которые с яростным азартом отдавались вечной игре в охотника и добычу, меняясь ролями. Связь была очень сильной, бурной, но недолгой. Она закончилась так же внезапно, как и началась, по желанию Лизы. Гонсалес назвал ее уход прихотью и капризом. Но настаивать на продолжении не стал.

В дальнейшем подобную модель общения с мужчинами она приняла как основную. Перспектива долгосрочных стабильных отношений представлялась ей скучной тягомотиной, и при первых признаках таковых намерений, Лиза резко прерывала связь, никогда не пытаясь ее возобновить. «Любовь до гроба – дураки оба», – смешная «максима», вырезанная детской рукой гвоздем на штукатурке в подъезде их московского дома, служила Лизе и во взрослой жизни.

Более долговечной оказывалась чувственная, ассоциативная память. Спустя годы некий призрак когда-то очень близкого человека мог проявиться при звуках давно услышанной мелодии, благодаря проникновенному шелесту листьев, приятному холоду снежинок на щеке, узнаваемому запаху одеколона, репродукции картины, музейным оригиналом которого она когда-то восхищалась вместе с давно забытым человеком.

Иногда оставались и материальные признаки бывших любовников, их недолгого пребывания в виде подаренных книг, музыкальных кассет, милых безделушек. Какое-то время эти сувениры стояли на полках ее обычно временного жилища, а при очередном переезде кому-то передаривались или просто выбрасывались. Лишь где-то в старой сумочке накапливались единожды прочитанные и никогда больше не востребованные открытки, письма, записки, которые она получала от тех, кто любил ее. От тех, с которыми она была близка и с которыми рассталась, не сожалея об этом и не объясняя причин.

Лиза знала, что она с нежностью, если не с любовью начинала относиться к конкретному человеку, как только он уходил, удалялся от нее на достаточное расстояние, хотя бы в географическом смысле.

Сейчас от нее уходил Гошка, уходил в другое измерение, в другую «географию», уходил навсегда, и она была готова к тому, что уже после, совсем после будет очень любить его. Будет винить себя и терзаться.

Лиза честно признавалась себе, что в приобретении знаний, умений, опыта, и не только в плане секса, она во многом обязана мужчинам, тем, которые были рядом с ней, которых часто сама и выбирала. Однако, она подозревала, что и сама оказывала определенное влияние, если не на их судьбы, то на какие-то важные моменты формирования, огранки их личностных качеств. Ей это нравилось, но совсем не в силу добродетели, а из-за творческого любопытства или азарта. Она старалась открыть в каждом близком ей мужчине его сильные стороны, скрытые, как и у женщин, под слоем ложных моральных принципов, искореженного воспитания, комплексов и т. д. Часто ей это удавалось. Боже упаси, она никогда не становилась для них «Большой Ма», – нет. Пожалуй, ей органично удавалось сочетать три главные ипостаси женщины: мать, жена (подруга), любовница. Наверное, она была права в предположениях, что после нее они пытались найти именно такое сочетание у других женщин. И, наверное, они редко это находили, иначе, зачем бы они зачастую снова искали встречи с ней после неудачных женитьб, не редко во время оных, а иногда так и оставшись холостяками. Инициатором таких встреч Лиза не только никогда не была, но, наоборот, всячески противилась.