Текст книги "Бессонные ночи в Андалусии (сборник)"

Лиза тяжело вздохнула, поднялась с кресла и поплелась в кухню за вином, удивившись, что она так быстро «махнула» первую порцию. На минуту остановилась у приемника. Оттуда, пока она сидела за столом, одна за другой следовали мелодии из репертуаров полузабытых сейчас оркестров Джеймса Ласта и Поля Мориа. Внезапно в приемнике наступила пауза, а потом грянул Артур Миллер «Когда святые маршируют». Лиза бросила взгляд на маленький будильник: три после полуночи. Самое время не спать.

Пошатываясь от выпитого и от общей усталости после бессонных ночей, не вынимая изо рта сигареты, а из рук – бокала, Лиза стала взбираться на верхнюю веранду. Забыв о высоком порожке перед выходом на веранду, она больно ударилась лодыжкой, из бокала вылилось почти все содержимое, а сигарета погасла. Лиза чертыхнулась на все три неприятности. Но спускаться не стала.

Она открыла дверь веранды. Ветер, насыщенный морем, порывисто, с размаху окатил ее с головы до ног так, что она покачнулась и навалилась на перила. Она держалась за них, потом свесилась, рискуя перевернуться, вглядывалась вдаль, пытаясь в предутренних сумерках различить море. Его не было видно, оно пряталось за пеленой плотного тумана. Но его близость все равно ощущалось. Так в городской квартире всегда угадываешь присутствие большой собаки, даже если она тихо и спокойно лежит где-то в углу.

– Ну вот, даже море спит, – сказала Лиза сама себе. – А ты, сволочь, все бродишь, покоя себе не даешь. Нет, Племяшка, не могу я ни тебе, ни батюшке на исповеди рассказать, с чего у меня нелюбовь случилась. Слишком это все тривиально. Тебе, психоаналитику, профи, здесь и вообще делать нечего. Классика жанра. Вот если бы понять странности промысла Отца Небесного, который закольцевал мою жизнь с человеком нелюбимым, мужем, давно и навсегда, кажется покинутым. Да нам, смертным, все равно не уразуметь этого, – бормотала Лиза, растирая лодыжку.

Да, она не любила мужа, с той самой первой ночи, о которой и не забывала, но и не вспоминала. И почему именно здесь, рядом с умирающим за тонкой перегородкой человеком, когда, казалось бы, все давние обиды должны были пройти или быть прощены, в эту, одну из многих бессонных ночей, Лиза до мельчайших подробностей вспомнила их путешествие в Абхазию.

Это было тысячу лет назад, когда они с Гием после регистрации в загсе и более чем скромного свадебного застолья, точнее сказать, пикника на траве в ближайшем к дому московском парке, поехали в Сухуми.

Все тогда было в первый раз: путешествие на Кавказ, море и ночи с мужчиной. Они сняли застекленную небольшую терраску, в доме на высоких столбах, один з которых заходил прямо на берег. Это был старый дом с многочисленными пристройками, а в саду под кружевной тенью дикого винограда, стоял огромный дубовый стол, потемневший от времени. И жила здесь большая абхазская семья с греческими корнями. Эти корни хранила бабушка Таисия, согнутая почти пополам. Она ходила, опираясь на палку, сделанную из орехового дерева. Серебряные насечки на кривой палке обозначали рождение детей, внуков, племянников. Бабушка Таисия сама была похожа на причудливый корень.

Не для письма. «Я очень любила ее лицо, такое же изрезанное, теплое и сухое, как кора деревьев. Я гладила ее лицо, руки, и согнутую спину, и мне было очень хорошо. Она, единственная из всей большой родни, не знала русского языка, и это тоже было хорошо. Я, наконец, могла рассказать, как мне не хочется идти к молодому мужу. Нет не потому, что он мне неприятен. Как раз я очень ценю его, уважаю и привязана к нему, но как к брату, другу, даже отцу в какой-то степени. Я и замуж вышла, потому что давно-давно его знаю. Он много значил в моей жизни, много сделал для меня, я ему благодарна. И вообще все, кажется, было решено давно и получилось само собой. Он такой понимающий, добрый, нежный. Да, я знаю его много лет. Но я ведь не знала, что ночью он становится совсем другим. Мне страшно. Он набрасывается на меня, и его плоть рвет меня на части. Я раздавлена, уничтожена. Я чувствую только отвращение и мерзость насилия. Во всех его телодвижениях я вижу только вульгарность, грубость. А он готов это проделывать десять раз за ночь, снова и снова. А я плачу и жду момента, чтобы сбежать, пропасть и не возвращаться на эти смятые потные простыни.

Таисия слушала, не зная русского языка, не задавала вопросов. Я продолжала рассказывать, стараясь убедить себя и ее, что это – моя судьба, что я должна пройти ее, пыталась доказать, что только отдав некий долг (чему, кому?), я смогу быть свободна. Я говорила ей с таким жаром и настойчивостью о своей нелюбви, с каким обычно говорят именно о сжигающей любовной страсти, о желании. Она не могла понять мой словесный бред, но совершенно точно, очень хорошо чувствовала, что со мной происходит что-то неладное. Она слушала и внимательно, скорбно-укоризненно глядела на меня. Голова ее слегка тряслась, усиливая еще больше выражение осуждения в пристальном взгляде ее блестящих, даже в полутемной комнате, глаз. Перед уходом она обняла меня, прошептав на незнакомом языке, что-то, похожее на молитвы и осенила меня крестом, чуть приподняв над своей головой ореховую палку. Этот жест я восприняла как благословение, которое не имела право нарушить. Я покорно вернулась на веранду, где меня ждал Гий. Он как будто ощущал свою вину, он понимал, что пугает меня своим напором и страстью, но все повторялось.

У Гошки до меня были какие-то девицы. Об этом мне со всей большевистской прямотой, что называется, однажды, в пылу гнева (по какому поводу, не помню) сказала его мать. Постоянно твердя о своей любви ко мне, щедрый и великодушный в жизни, Гошка в постели оказался, штампярно выражаясь, чудовищным эгоистом, не осознавая этого. Уверенный в своей мужской силе, движимый физиологическими потребностями и желаниями, он мог часами, как мне казалось, не выходить из меня. В каком-то экстатическом забытьи, пугающем меня, он следовал своему ритму, не открывая полузакрытых глаз, сжав губы и приподняв вверх голову. А я только ждала, когда у него кончится очередной приступ, и у меня будет передышка. Ничего похожего на удовольствие я не испытывала. Наоборот, я беззвучно плакала. Я только думала о том, как бы не забеременеть. Одна мысль о ребенке, от человека, который выпускает снова и снова свои миллионы сперматозоидов по нескольку раз за ночь, вызывала у меня брезгливость.

Но, слава Богу, детей не получилось. Ни тогда, ни потом, ни у меня с ним, ни у него с другими. Племяшка так и осталась для нас с Гием любимым дитем, баловнем, тем более что ее отец давно ушел, а мать была одержима идеей выйти замуж за иностранца, и ей тоже было не до дочери.

Я была здоровой, крепкой двадцатилетней девчонкой, тело которой, полное желаний, открывалось навстречу будоражащим запахам и звукам. И когда Гошка, наконец, засыпал, утомленный, я зло и яростно отбрасывала разгоряченные подушки и простыни, одним прыжком летела к выходу, с размаху ударялась о застекленные двери и бежала в глубину сада или к морю. Я бросалась на землю, в траву или на морскую гальку, уверенная, что сейчас и произойдет обещанное мне и ожидаемое чудо. И оно происходило.

«Нота бене», Племяшечка. На тот момент я и понятия не имела о мастурбации, о том, что вы с друзьями так детально обсуждаете с экрана. Тогда я даже слова такого не знала.

Мое тело изгибалось в конвульсиях от наслаждения, получаемого от прикосновений ветра и набежавшей волны, темных пахучих водорослей, от упавшей сверху холодной виноградины, от запаха сосен, настоянного на жарком солнце; от хмельного аромата недопитого за обедом и чуть забродившего к вечеру вина в кувшинах, от терпкого духа овечьей шерсти. Я по-звериному чувствовала дальние запахи цветущих магнолий в санаторном парке. Ноздри дрожали как у лошади, улавливая смешанные запахи пригоревшего кофе, лука и мяса из шашлычной в порту. Запахи, которые с порывом ветра сменялись на печальный аромат увядающих роз с городского кладбища.

Я целовала землю и шептала ей слова нежности, любви и страсти, которых не сказала мужу, да и потом, никому в жизни так и не говорила никогда всерьез. В мою кожу впивались камешки, острые крошки ракушек, сосновые иголки и шишки, косточки от абрикоса; волосы утопали в песке, – мне было все равно. Я становилась собственностью, принадлежностью земли, хотела слиться с ней, стать ее частью. Я перекатывалась, упираясь в ее чрево, попеременно подставляя ей, то затылок с рыжими завитками волос, то грудь с двумя маленькими торчащими сосками и живот, то извивающийся позвоночник и нетронутую загаром попку, то бедрами и плечами искала прикосновения щекочущей травы или мокрых водорослей, выброшенных на берег волной. Я была абсолютно свободна, бесстыдна и целомудренна. В поисках сладостной близости с землей и водой, я принимала позы ящериц, змей и лягушек, становилась хищной муреной и гибким дельфином; я взлетала ночной птицей к небу и падала в море.

А потом я обречено возвращалась на застекленную веранду. Гий давно уже спал. Засыпала и я, глядя на звезды, а когда просыпалась, звезды все еще тихо светились: в низинке, где стоял дом, солнце из-за гор появлялось поздно.

Открытие себя, своей возможности становится страстной, литературно выражаясь, пылкой женщиной, стало моей тайной, как мне казалось, и я страшно удивилась, когда по возвращению в Москву, впервые услышала модное на тот момент выражение, повторенное потом на протяжении моей жизни десятки раз: «Ты потрясающе сексапильна». Сейчас сказали бы сексуальна, и любая женщина, девушка зардеется от радости, получив такой приятный «комплеман». Но тогда и в звучании слова, и в его содержании я чувствовала лишь вульгарную скабрезность. Кроме того, в словах ощущалась угроза на захват моей тайны, тайны моего тела, не открытой пока ни одним мужчиной. Приятели Георгия умудрялись чуть ли не поздравить его с проявлением моего нового образа. Умора! Ведь Гий к этому не имел никакого отношения-…

Лиза простояла на веранде, пока окончательно не промерзла, зато немного протрезвела. Слегка прихрамывая, она спустилась по высоким ступенькам, закрыла дверь на ключ и побрела на кухню снова заваривать кофе. По радио закончилась вставка классической музыки в ночную программу рока, и знакомый голос ведущего стал рассказывать о недавнем фестивале джаза в Новом Орлеане. Начались выступления местных оркестров, которых там сотни, названий не упомнишь. Но исполнение было отменным.

Сваренный кофе получился крепче обычного, не важно: ей все равно не заснуть. Она допишет письмо Племяшке. Она будет писать тоже в стиле джаза, ее рассказ будет не сентиментально-драматическим, но легким, ироничным, с приятными для чтения и восприятия импровизациями. Сейчас она это сделает, а новоорлеанские джазмены помогут ей не сбиться с ритма. Лиза чуть увеличила звук у приемника, вернулась к столу, плюхнулась в кресло и с упрямством, где сказывалось действие выпитого, схватила чистый лист и стала коряво выводить строчки. Как и раньше, она не старалась вспомнить, о чем уже писала Племяшке, не обращала внимания на нестыковки в логике и хронологии изложения, на то, что между фрагментами письма остаются лакуны.

Письмо. – Так я тебе все-таки расскажу, почему мы выехали из страны. При всей твой «продвинутости», как сейчас бы сказали, ты оставалась ребенком, многое тебе было непонятным, а другое не очень тебя интересовало. Кроме немаловажных повседневных проблем, где достать деньги и где купить продукты, оставались и наши душевные терзания по поводу вынужденного молчаливого согласия с двойной моралью, установленной государством. Впрочем, эмоциональный накал наших друзей и наших собственных рефлексий, угасал, достигнув определенной «температуры» нагрева, и выключался, как чайник на плите при точке кипения. Об этом столько уже написано…

Наш отъезд из страны ты тогда осудила, не приняла, как и твоя бабушка, мать Георгия, и долго держала обиду на нас. Со всем максимализмом юности ты обвинила меня в предательстве, конечно, не в государственно-политическом, но личностном смысле. Этим, возможно, и объясняется твое долгое нежелание общаться со мной. Сейчас, после стольких лет, я принимаю это обвинение. Теперь, Племяшка, я во многом каюсь и корю себя. А зачем я пишу тебе об этом? Наверное, я стараюсь оправдаться. Но согласись, что акт предательства может быть только осознанным и корыстным. А у меня не было корысти, а уж о том, что я предаю кого-то вообще и не думала. Вот только сейчас, спустя десятилетия, вдруг пришло запоздалое раскаяние. Перед бедной бабой Зиной, перед тобой, Племяшкой, перед своими друзьями, которых оставила в Москве, и которым никогда не писала. Даже своей лучшей подружке Таньке за все годы послала с оказией пару открыток к Новому году и все…А бабе Зине я написала из Австрии, но письмо вернулась. Больше я и не писала, а Зина умерла, так и не узнав, что ее обожаемый сын не только не стал жить в Израиле, но и не побывал там ни разу, даже в качестве туриста. А у тебя, Оленька, все же в конце концов сложилось, как мне кажется? Во всяком случае, судя по твоему социальному и профессиональному статусу. Конечно, у тебя было не самое безоблачное детство в связи с проблемами взрослых в твоем окружении.

Действительно, мать Ольги отправила дочь на житье к бабушке, потому что очень была занята обустройством своей личной жизни. Она очень хотела удачно выйти замуж. И пока Племяшка жила у бабушки и дядьки, мать дважды на некоторое время выходила замуж за советских граждан, но потом ей все-таки повезло. В конце концов, «княжна Мэри», которая и к сорока годам сохранила девичью красоту, уехала с мужем-датчанином в спокойную, уютную страну, и вскоре стала подданной Ее величества. Племяшка осталась в Москве, окончила психфак МГУ и быстро стала делать бизнес-карьеру в постперестроечные времена, пережив со всеми, уже без Гия и Лизы, путч, дефолт, полуголодное существование в 90-ых, тьму бандитизма, взрывы и т. д.

После стажировки в Англии (оплаченной матерью и ее датским мужем), Племяшка отлично натренировала разговорный английский. Вернувшись в Москву и разослав свое резюме в разные модные журналы, она практически отовсюду получила приглашение на личное собеседование, а после него и на работу. Она становилась известным психологом и стала очень востребована в быстро создаваемых компаниях, банках, страховых обществах с многочисленным персоналом. В качестве постоянной службы она выбрала должность ведущей колонки в набиравшем тиражи женском журнале. Раз в две недели появлялись ее статьи под рубрикой «Все об огурце», где под незатейливым овощем подразумевался мужчина во всех своих проявлениях. Вскоре она стала и ведущей ночной программы на одном из центральных каналов телевидения. Племяшка унаследовала от матери прекрасные внешние данные. Высокая, длинноногая, широкоплечая, с нежными ключицами и прямой спиной, белозубой улыбкой, пронзительными синими глазами, – ей позволительно было бы оставаться и дурочкой. При таких данных она все равно, как принято говорить, была бы обречена на успех. Но Племяшка была умна и начитана. Лиза с Гошкой были уверенны, что в определенной среде ей частенько приходилось «играть в поддавки», чтобы не показаться снобом.

Конечно, Племяшка знала, что Лиза давно рассталась с Георгием, теперь знала и то, что сейчас они снова, спустя годы и годы, встретились и живут вместе.

Не знала она только самого сейчас важного, что Гий смертельно болен. Об этом Георгий просил не говорить, чтобы заранее не тревожить мажорную барышню страшилками из жизни умирающего. «Придет время, тогда скажешь», – спокойно сказал Гошка и больше свою просьбу не повторял.

Из приемника полились прекрасные звуки Вивальди «Времена года» в исполнении Королевского Лондонского филармонического оркестра.

Забыв, что только что докурила сигарету, Лиза взялась за новую, налила себе коньяку, поскольку вино «Пиросмани» закончилось, отхлебнула и пошла к своему креслу, тихонечко напевая старую песню известного барда: «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди…»

Она села за стол, взглянула на оставленное письмо, и на глаза ей попались строчки о предательстве. И тут же память с коварной услужливостью подкинула еще один эпизод…

Оркестр, закончив «Весну», перешел к «Зиме». Тогда тоже была зима. Они жили в Канаде. Лиза уже давно получила вид на жительство и разрешение на работу. У Гошки оформление проходило с трудом, сроки все удлинялись, а ему как раз предложили интересную работу в Штатах. Ее получение зависело от скорости приобретения необходимых документов для выезда и трудоустройства. Все по известной американской формуле: надо было оказаться в нужном месте и в нужное время. Оформление документов было как-то связано с Лизой, то есть, с законной женой «просителя». Она должна была его сопровождать в какие-то учреждения. Но вызов все откладывали, и Лиза взяла, да уехала на Аляску. Туда отправлялась международная экспедиция, нужен был этнограф-искусствовед, желательно со знанием нескольких языков. За месяц со дня подачи своего резюме, Лиза перелопатила много литературы о жизни коренных народов Аляски, о географии истории, этнографии. Написала реферат, в основном компилирующий все прочитанное, сдала его и получила грант. Ее взяли, и она не хотела терять шанс. Группа состояла из 14 человек, из них три женщины.

Чистота белого снега, казалось, распространялась и на всю компанию, оставляя у каждого ощущение, что он тоже «белый и пушистый», а измены оставленным в городах мужьям и женам, здесь были не в счет. К тому же эти нынешние умные исследователи Аляски в молодости были приобщены в той или иной степени к движению хиппи. Они смотрели на связи, посторонние от супружеских, легко и просто. Все любили всех, и любая могла зайти в палатку к любому, лечь с ним, остаться на ночь и никого это не удивляло и не смущало.

Вернувшись, Лиза испытала что-то вроде депрессии, но вовсе не из-за любовных связей. Ее мучила тоска по сверкающему льду, чистому снегу, обжигающему воздуху. Огни большого города, звуки, краски, реклама, голоса на улицах и в барах казались вульгарными, безвкусными. Сейчас бы она поняла своего старого московского приятеля, который, напившись, каждый раз скорбел о безвозвратно потерянной Аляске. Все над ним смеялись, считая его чудаком: нашел, о чем жалеть.

Гошка успокаивал ее, как мог, пытался развлечь и вообще был очень обеспокоен ее состоянием. А ведь он за время ее отсутствия потерял шанс получить хорошую работу.

– Почему же только сейчас я вдруг почувствовала что-то типа раскаяния? Вот что значит препарировать память. Это занятие может принести неутешительные и нелепые результаты. Еще не хватало покаяться в измене мужу, с которым рассталась почти 20 лет назад. Да я даже не могу припомнить ни одного лица, ни имени людей из той группы на Аляске. В памяти только победоносно сверкающий всюду белый снег.

«Поздно пить боржоми, когда почки отвалились», – со злой иронией выговорила Лиза дурацкую поговорочку, оставшуюся с московских посиделок. Решительно тряхнув головой, она вылила в бокал последние капли коньяка из небольшой сувенирной бутылки. – У Гошки все же устроилось в конце концов. Мы вместе уехали в Штаты. Мы считались хорошей семейной парой. И нам действительно было интересно вместе. Было бы еще лучше, если бы не его любовные притязания. «Если бы, да кабы…,» – совсем как деревенская баба вздохнула Лиза, намечая, какую следующую коллекционную бутылку открыть.

Лиза ни разу не пожалела о том, что ушла, умчалась от своего мужа. Да, Гошка любил ее. Но его обожание, его любовь, постоянное физическое хотение давили на нее, ущемляя, как ей казалось, ее личностную свободу, вызывали такие приступы раздражения и даже истерики, что потом она была противна самой себе. А потому злилась еще больше. А главное, она сама тогда еще жаждала любить, а он все повторял, что его любви хватит на двоих. Когда они расстались, Лиза почувствовала почти забытую радость и легкость бытия, подъем творческих и душевных сил и такое ощущение свободы, которое она испытывала, пожалуй, только в детстве на каникулах. Лиза убежала, не оглядываясь, очень редко вспоминала о Георгии, а если встречала, случайно и ненадолго, никогда не стремилась возобновить отношений. Она с огромным удовольствием пустилась в самостоятельное плавание, где давным-давно и пребывала. До весны прошлого года. Оказалось, что сумасбродные ветры, которые столько лет дули ей в паруса и уводили ее, как она была уверена, все дальше от Георгия, лишь приближали ее к нему. Вот уж, действительно, неисповедимы пути Господни.

После расставания какое-то время Гошка пытался восстановить отношения с Лизой, хотя бы в рамках совместного ужина, похода в театр, прогулки, но Лиза решительно отвергла эти варианты.

«Уходя-уходи», – напомнила она известный постулат, которого придерживалась всегда и со всеми, а не только при расставании с мужем.

Спустя лет пять они случайно встретились.

Удачное получение паспорта с канадским гражданством позволяло ей без особых визовых проблем менять города и страны. И она, перелетев океан, моталась по центральной Европе, выбрав в конце концов для пребывания Швецию. В то время здесь было райское место для иностранцев. Толерантные шведы, воспитанные на своей широко-демократичной конституции, предоставляли практически всем иностранцам возможность бесплатно учить свой язык, а многих эмигрантов обеспечивали еще и социальным жильем, выдавали ежемесячное пособие по безработице, которого вполне хватало на пропитание.

Прилетев в Орладно, аэропорт Стокгольма, Лиза неожиданно увидела Гошку. Она сразу поняла, что не стоит беспокоиться необходимостью долгого общения. Каждый был связан своим собственным расписанием, маршрутом и не мог задерживаться на этом случайном «перекрестке». Гошка делал пересадку для вылета в Нью-Йорк, а Лиза, наоборот, прилетела в Швецию, чтобы обосноваться здесь на длительный срок. Они находились в одном месте, в здании аэропорта, но в коридорах, разделенных прозрачным и непреодолимым барьером: он двигался в зал для транзитных пассажиров, а она, пройдя пограничный контроль, уже вступала на территорию королевства.

Гий не один раз говорил ей, что он на расстоянии до километра физически ощущает ее присутствие. В подтверждение тому.

Он, в самом деле, заметил Лизу среди спешащей толпы и стал барабанить в стеклянную перегородку. Они стояли напротив друг друга, обтекаемые потоком людей, пытаясь мимикой и жестами сказать, что все здорово, все в порядке, изобразить радость встречи и обещание писать и звонить. Это была скорее шутка. Ведь никто из них двоих никогда не знал точно, где каждый окажется через месяц-два, а тем более год. Но тогда Лизе удалось дать понять, что постарается задержаться здесь, в Швеции.

И она задержалась. Довольно быстро освоив нетрудный шведский язык на курсах при Стокгольмском университете, она подружилась с преподавателем – Ларсом. Этот швед, не в пример большинству соотечественников, обладал каким-то космополитическим чувством юмора, возможно благодаря тому, что ему ежедневно приходилось общаться с представителями самых разных народов. Как-то за кофе Лиза рассказала ему несколько анекдотов, старых, вывезенных ею еще из Союза, но вполне остроумных и не потерявших своей актуальности. Ларс ржал как конь, остался очень доволен и пригласил Лизу на вечеринку. Так она попала в круг стокгольмской богемы, где и познакомилась с Чарли, молодым успешным фотографом. Лиза подозревала, что на самом деле его звали Свен или Туре, но в силу своего англофильства, он выбрал для жития имя Чарли. Одевался он исключительно в английских магазинах Стокгольма или специально выезжал в Лондон для полной экипировки. Сам он объяснял свои довольно частые поездки туда желанием подышать туманным воздухом Темзы и окунуться в среду языка. Он и правда, блестяще знал английский и постоянно ввертывал в родную шведскую речь английские идиомы. В первый же вечер после пива и танцев, он сказал, что хочет с ней «делать секс» и пригласил к себе. Нравы тогда в Швеции были свободными и необременительными, хотя слухи о скабрезностях в так называемой шведской семье, оказались более чем преувеличены. Нет, семья в Швеции, особенно если были дети, считалась, как и положено в протестантской стране, важной основой государства. После первой ночи Лиза перебралась к нему и некоторое время жила с ним, жила у него.

– С чего угораздило этого сноба влюбиться в меня, до сих пор не пойму, – подумала Лиза, снова потянувшись за сигаретой и привычно, как остывший чай, отхлебнула коньяк уже из новой бутылки.

Продолжалась связь с Чарли недолго. Уже с первой совместной ночи ее стал раздражать, потом все больше, вопрос, который швед неизменно задавал ей в постели: «А ю реди?» – «Ты готова?».

Подобная деталь, какая-то мелочь любовных отношений, неважная для других, не редко становились для нее основной причиной в принятии радикальных решений в плане дальнейшего сосуществования. Общение могло прекратиться, едва начавшись, только из-за того, например, что партнер некрасиво и суетно раздевается, или наоборот, полный желания, не забывает, однако, аккуратно развешивать одежду, или надоедает излишней говорливостью, или вдруг начинает смущенно подхихикивать.

Швед стал доставать ее своей влюбленностью не хуже Гошки в свое время, и Лиза поняла, что пора «линять». Окончательное решение пришло, когда в минуту особой близости Чарли старомодно предложил ей руку и сердце на всю оставшуюся жизнь. И она ушла, как и в других случаях, без утомительных выяснений отношений, не дав возможности задать вопросы, на которые у нее не нашлось бы вразумительных ответов. Просто однажды рано утром она выпрыгнула из совместной кровати, не разбудив беднягу Чарли, закрыла за собой дверь, не оставив никакой записки, не позвонив и резко отклонив просьбы объясниться, когда он позвонил сам.

Был еще подобный случай. Уже в Италии. Два сезона Лиза работала стендистом на международных выставках в Милане и Болонье. Как-то после заключения выгодного контракта по поставкам текстиля из тосканского Прато, участники сделки были приглашены на ужин. Застолье проходило на яхте, стоящей на приколе в Ливорно на Лигурийском побережье. Франческо, хозяин яхты, был местным плейбоем, знатоком еды и напитков. Сыры были изысканными, питье в изобилии. Уставшие после работы, расслабленные успешным завершением дел, бизнесмены быстро захмелели. И пошло веселье. Лиза не помнила, каким образом, и почему к рассвету она очутилась в объятьях Франческо. Спустя минуты после взаимного оргазма он встал с кровати, принял позу футболиста при пенальти, кокетливо прикрыл двумя руками пах и сказал, игриво пританцовывая и гримасничая: «Прости, мамочка, я очень хочу сделать пи-пи. Можно я выйду?». Наверное, он был уверен, что это смешно и остроумно, а Лиза, кивнув головой, улыбнулась, точно зная, что наутро уйдет от него. И она ушла. Позже от общего знакомого она услышала, что Франческо неожиданно заинтересовался русской литературой, классикой и вскоре даже прослыл в своем кругу знатоком загадочной русской души.

Из соседней комнаты послышался натуженный кашель, переходящий сначала в хрип, потом в прерывистые, пропадающие, едва уловимые вдохи. Лиза рванулась к Гошку. Приподняла подушку, поднесла ко рту аппарат, типа ингалятора, помогающий восстановить дыхание, сделала укол. Потом присела рядом на стул и ждала, пока приступ пройдет. Внезапно Гошка открыл глаза и сказал почти нормальным голосом: «Знаешь, мне приснился сон. Я давно уже не вижу снов. А сейчас вдруг такой сон. Яркий, солнечный. И я вспомнил, знаешь что?» – «Знаю, – тут же откликнулась Лиза. – Ты вспомнил нашу встречу в Риме, в Пантеоне.» – «Как ты догадалась?» – изумился Гошка и попытался остановить снова рвущийся кашель. «Потому что я как раз сейчас сидела и тоже об Италии вспоминала», – ответила Лиза, подняв подушку еще выше, чтобы облегчить откашливание. «О нашей встрече?» – спросил Гошка, и в глазах его была почти мольба о святой лжи. – «Да, о нашей встрече», – соврала Лиза, немедля ни секунды.

«Знаешь, что я тогда загадал? Чтобы в самую последнюю минуту ты была со мной. Видишь, все исполняется. А у тебя?». Гошка замолчал, видимо ожидая ответа. Но его не было. «Ну ладно, если это – секрет, не говори», – сказал он и снова закрыл глаза, затих, исчерпав силы. Лиза осталась сидеть на кончике дивана.

Ну да, они действительно встретились тогда в Римском Пантеоне. Это была вторая встреча с Гошкой после Стокгольма, когда прошло еще лет шесть-семь.

Оба были на экскурсии, Лиза, гид-переводчик, вела ее для аргентинской группы, а Георгий в качестве туриста почему-то был в составе японцев и слушал байки местного чичероне тараторившем на английском с неистребимым итальянским акцентом.

Лиза искренне обрадовалась встрече, но как только услышала: «Рыжий, как же я соскучился по тебе. Ты такая солнечная, красивая», – к ней сразу вернулось ее обычное раздражение и досада. А Георгий, не замечая этого, еще и прибавил: «Я люблю тебя. Не помню, говорил ли я тебе это когда-нибудь?».

Пользуясь удобным предлогом – ее ждала группа туристов, она прервала объяснения, на ходу кинув: «Ладно, пока. Будь здоров. До новых встреч».

Внезапно пошел дождь, и туристы стали сбиваться у портика Пантеона между колоннами. Совсем рядом Лиза вдруг снова услышала знакомый голос.

«Идет дождь», – проговорил Гошка, констатируя вполне заметный факт.

Через минут десять вновь брызнуло яркое солнце, и все ринулись к центру Пантеона, чтобы занять место в середине огромного круга под открытым куполом и, следуя обычаю, загадать желание, подставив головы под благословенный поток золотых лучей, льющихся сверху.

И вот сейчас, перед своим уходом в космическое небытие, Гий сказал, что его желание, загаданное много лет назад в римском Пантеоне, исполняется.

Она не ответила Гошке на его вопрос, потому что или забыла, о чем тогда загадала, или, что вероятнее, вообще ничего не загадывала. Ведь только за один туристический сезон ей приходилось бывать на этом объекте десятки раз. А возможно и потому, что к тому времени она давно уже пережила свои желанья, во всяком случае, имеющие некий глубинный смысл.

Она просто жила и наслаждалась самим процессом жития, свободой, в том числе, и от желаний. Она очень ценила достигнутую гармонию своего «модуса вивенди» и не испытывала особых комплексов по поводу его несоответствия общепринятым стандартам.