Текст книги "Бессонные ночи в Андалусии (сборник)"

Терраса казалась неубранной, хотя на днях она пыталась навести здесь порядок. Она помнила, что подметала здесь, но не нашла совка, вот теперь собранный уже мусор, видимо, порывом ветра снова разметало по полу, покрытому большими керамическими плитами. Впрочем, какой это мусор? Милые сосновые иголки, пара отлетевших листьев пальмы и красно-бурые цветы герани, рассыпавшиеся по полу как лужицы крови. Лиза давно вытащила на террасу найденное в чулане плетеное кресло-качалку. Оно было такое высокое, что пришлось поставить скамеечку внизу, чтобы взбираться, – ну прямо гинекологический вариант. Но зато, сидя на нем, взгляд не упирался в бетонное ограждение, но устремлялся вдаль, к морю. К тому же, задав креслу первоначальный толчок, потом можно было легким движением тела поддерживать эти колебания сколь угодно долго, впадая в дрему, и думать, и вспоминать, и даже разговаривать.

Давно бросив писать письмо Племяшке, она, не переставая, вела с ней разговор, иногда «про себя», в уме, иногда проговаривая вслух.

«Мы с тобой, Племяшка, наверное, из одной стаи. Мы те, которых любят и которые обречены не любить. Образование, начитанность, опыт других, а особенно тех, кто любил нас, отсутствие малейшего намека на фригидность в секс-играх, позволяет нам прикидываться людьми с повышенным эмоционально-чувственным восприятием. Это могло ввести и вводило многих в заблуждение, но только не нас самих. Не меня уж точно. А о себе ты тоже поняла? Может быть, на подсознательном уровне, а внешне твое блестящее красноречие – не более, чем самозащита, инстинкт самосохранения в том социуме, в котором тебе приходится вращаться? Я тоже защищалась, придумывая концепции. Ну, например, типа: поиск любви, стремление к ней, движение, дают гораздо больше творческого вдохновения, нежели статика, нежели любовь в состоянии рутинного покоя».

Солнце заливало всю террасу, становилось жарко. Раскачавшись, Лиза неловко спрыгнула с кресла, снова едва не подвернув ногу, усмехнулась и, прихрамывая, вернулась в дом. «Все, хватит дурацких воспоминаний и рефлексий. Давай, выходи уже из образа «бедной Лизы», надо чем ни будь заняться», – решительно сказала она сама себе. Она вернулась в ванную, разделась, долго стояла под душем, потом сделала крепкого кофе, включила приемник, с удовольствием убедившись, что и днем на выбранной волне было мало рекламы и много хорошей музыки. Старые добротные хиты давних американских звезд следовали один за другим.

Лиза опять кружила по комнате, так и не придумав, чем заняться. Наконец, она решительно подошла к столу с намерением, сесть и написать, наконец, короткое письмо-сообщение Племяшки о смерти дяди.

И тут вдруг прямо за ее спиной раздался знакомый вкрадчивый голос француза, который снова спрашивал ее: «Et si tu n`existais pas. Dis-moi pourquoi j` existerais?” Лиза застыла, не в силах двинуться. Дассен умолк, а она все повторяла и повторяла, шевеля одними губами: «Если тебя нет, скажи, зачем мне жизнь, зачем я буду жить?».

Судорогой сдавило горло, остро вонзилась боль под левой лопаткой, сердце сдвинулось с привычного места и стало бесшумно падать вниз. Дыхание останавливалось. Согнувшись, еле передвигая ноги, Лиза с трудом сделала два шага, отделяющие ее от спасительного кресала, села, съежившись, закрыв глаза, стараясь не шевелиться, терпеливо пережидая приступ. Ей внезапно стало совершенно понятно, что ее давно устоявшийся мир, ее придуманная и выверенная модель жизни со смертью Гошки разрушилась. Она уже никогда не сможет вернуться к своему прежнему состоянию душевного равновесия, определенной гармонии, уверенности, свободы.

Ей задавали вопрос, который она никак не могла задать сама себе. Но она нашла ответ. Оказалось, все так просто. И как она раньше не догадалась? Как она не поняла, что человек, который любил ее, которого уже нет, человек, о котором она не думала и редко вспоминала при жизни, – этот человек был ее земным ангелом-хранителем. Это благодаря его невидимой защите и покровительству она так смело пускалась в любовные приключения, скитаясь по миру, меняя города, страны, работу, друзей, знакомых. Это он создал огромный круг любви, в котором она свободно вращалась, охраняемая надежной защитой.

А ей-то всегда казалось, что, попав в очередную сложную жизненную передрягу (и сколько их было, Бог мой), она выходила из нее только благодаря своей интуиции и инстинкту самосохранения. И это должно было бы остаться с ней. Но нет. Со смертью Гошки она ощутила пугающую пустоту вокруг себя и опустошенность внутри, наваливалась тоска, раздирало отчаяние и душило чувство вины.

«Действительно, если тебя больше нет, зачем я все еще живу? И как я буду жить без тебя, зная, что никогда больше ни в одном городе мира, ни в одном аэропорту, вокзале или причале я не встречу тебя?», – думала Лиза, продолжая неподвижно сидеть в кресле. Она и не заметила, что в приемнике тихую скорбь Джо Дассена давно сменил энергичный хрип Мика Джагера.

Лиза смахнула со стола приготовленный лист бумаги и карандаш и стала следить за ним. А карандаш покатился, задержался на пороге спальни, где умер Георгий, потом повернулся и направил острие прямо на Лизу. Но это был совсем не просто карандаш. Это была тонкая стрела, нацеленная на преступника. А потом оказалось, что это вовсе и не стрела, а Перст указующий. Он прямо указывал на нее, Лизу, требуя возмездия. Ей стало страшно, она вжалась в кресло, подтянула колени к подбородку, склонила голову, закрыла глаза и сидела, не шевелясь, не двигаясь, опасаясь выдать кому-то невидимому свое присутствие.

По комнате беспечно разливалась «Рапсодия в голубом» Гершвина, обходя стороной кресло со странной фигурой спящей женщины в бесформенном балахоне.

Во сне она в красивом ярко-красном платье в черный горох танцевала фламенко. И у нее получалось! Старая андалузка, у которой Лиза когда-то брала уроки, улыбнулась ей и сказала: «Я тебе говорила, чика (девочка), что ты поймешь фламенко и научишься танцевать, только когда узнаешь любовь и смерть».

Лиза двигалась в такт звучащей гитаре, стуку кастаньет и голосам «кантаорес». Где-то рядом, не касаясь ее, кружились: добрый мексиканец Гонсалес, смешной англофил швед Чарли, итальянец Франческо, знаток русской души, грек Костас, еще какие-то люди вдали, лиц не различишь, но вроде, все были знакомые. Толстый психоаналитик немец Клаус с очень серьезным видом тоже старательно выбивал ритм начищенными туфлями. В пляшущей толпе она пыталась разыскать только Гошку. Она чувствовала, что он где-то рядом, еще поворот, шаг, еще одно кружение, и она встретит его. Продолжая взмахивать руками, она стала продвигаться в сторону от «танцпола», где почему-то ей надлежало оставаться, а ей как раз совсем не хотелось быть в границах общего круга. Она старалась остаться незамеченной, сознавала, что хитрит, обманывает кого-то. Она чувствовала, что кто-то строго и укоризненно смотрит на нее, следит за ней. Тогда она сделала рывок и выпрыгнула из круга. Она уже далеко, она уже едва слышит звуки гитары, дробный стук каблуков и голоса поющих. Но она не сбивалась с ритма, он ей давно знаком, и она двигалась все дальше, пока не оказалось на холме. Он был окружен старой, но прочной арабской крепостью. Она испугалась замкнутости пространства, тупика, ловушки. В панике она ринулась вправо-влево, сильно надавила на камни обеими руками, и тут вдруг обнаружился проем: почти не разрушенная арка. Она остановилась и медленно прошла сквозь нее.

И там, прислонившись к стене, стоял, как ни в чем не, бывало, Гошка. «Смотри», – только и сказал он, махнув рукой в сторону моря, ничуть не удивившись появлению Лизы. Да и она тоже, не удивилась, как будто знала, что найдет его здесь, что он ждет ее. Обнявшись, они смотрели с высокого холма на светящийся внизу город, глубокую бухту, где в порту стояли корабли и пароходы, тоже расцвеченные огнями. Они еще успели увидеть, как отходил большой пароход и давал прощальные гудки. Когда они смолкли, оттуда донеслась музыка. Что-то очень знакомое, слышанное сотни раз. Лиза пыталась вспомнить мелодию, но никак не могла.

С этого дня она вообще уже ничего и никогда не вспоминала. Она была свободна от всего и всех. Совершенно свободна.

ЭПИЛОГ

Внимательный, худенький малаец, собирая на своем участке завязанные пластиковые пакеты с мусором, заметил, что все двери и окна в одном доме не закрыты, несмотря на вчерашний ливень. Не решаясь зайти сам, он позвал соседку.

А уже Мария Долорес позвонила, куда следует, в местные учреждения. Позвонила и сеньоре Норе Фогель, которая, обладая немецкой логикой и русской смекалкой, перед отъездом оставила ей свой номер телефона. А уже Нора в свою очередь позвонила в Москву племяннице Георгия Ольге, удивившись, что та до сих пор не знает, что ее дядя умер почти два месяца назад.

Когда Ольга приехала в клинику и вошла в указанную палату, где лежала Лиза, она отпрянула. Взглянув на худую истощенную старуху, она никак не могла узнать в ней ту, необыкновенную, любимую с детства женщину, Рыжую Лису, как называл ее Гий. Ту женщину, которая всегда вызывала у нее восторг, зависть, обожание, желание быть похожей. Их давнишний отъезд из Москвы, стремительный и непонятный для нее, девчонки, привел ее к стрессу. Был долгий период разочарования, злости и неприятия всех и всего вокруг. Ольга тяжело отходила от потрясения: они оставили ее одну в тот момент, когда особенно были нужны ей, умные, добрые, любящие.

Наверняка их отъезд повлиял на то, что она быстро перестала быть доверчивой и наивной Лялькой. Она уже всегда была настороже, всегда, если не подозрительно, то насмешливо относилась к человеку, когда он начинал говорить о любви. Да и сама мало доверяла своим чувствам. Даже когда влюбилась отчаянно, казалось, до самозабвения, она в какой-то момент, упреждая возможный обман (с обеих сторон), пошла на разрыв отношений. Так и шли годы, она продолжала любить его, он – ее, и мучились оба. Одно утешение: у них была общая дочь. Она назвала ее Лизой в честь своей неродной тетки. Той самой, которая лежала сейчас на кровати с отрешенной улыбкой на бледных губах и прозрачно-зелеными глазами, взгляд которых был устремлен куда-то вдаль, не задержавшись на том месте, где стояла сейчас Племяшка. Ольга подошла к кровати, тихо, осторожно, как будто боялась разбудить Лизу, лежащую в беспамятстве, присела рядом. Так же осторожно, робея от глухого безмолвия, взяла безжизненную руку больной, накрыла ее своей ладонью. «Рыжая моя Лиса, что же случилось с тобой? Почему ты мне ничего и никогда не писала, не рассказывала о себе? Я так ждала, столько лет я ждала от тебя письма, весточки. Я так хотела говорить с тобой, знать, что ты делаешь, как живешь, о чем думаешь. Ты мне была очень, очень нужна, Лиза», – шептала Племяшка, по-детски шмыгая носом и обеими ладонями утирая со щек и подбородка слезы.

В палату кто-то вошел и сказал, обращаясь к ней: «Сеньора, она вас не слышит, но вы говорите, все равно это на пользу». – «Есть надежда?», – спросила Ольга, не оборачиваясь на голос. «Чудеса случаются, – сказали за спиной. – Она очень истощена, понимаете. Бессонница, отсутствие аппетита, потом, курение, алкоголь. Ей сейчас нужен покой, глубокий сон». Голос сделал паузу, а потом уже менее официально добавил: «Такой стресс – смерть любимого мужа. Они же всю жизнь были вместе, как я понял, правда?»

«Да, всю жизнь, с юности. Они очень любили друг друга», – ответила Племяшка сразу, немедля ни секунды. Она повернулась к врачу и посмотрела ему прямо в глаза серьезно и строго, исключая всякое сомнение в сказанном.

Камила

Родня очередной раз старалась выпихнуть меня в санаторий: им надоело смотреть, что я передвигаюсь по лестницам как краб, бочком, бочком, медленно шевеля нижними артрозными «щупальцами» и торопливо цепляясь верхними за перила. Эти проблемы с суставами появились давно, в молодости, когда я легкомысленно провела на ногах простуду, которая перешла в тяжелую ангину. После нее я и получила эти осложнения на много лет вперед. В общем, я сдалась и стала изучать сайты бывших советских здравниц среднерусской полосы. Уезжать далеко мне не хотелось. Пересмотрев с десяток предложений, остановилась на санатории с красивым названием «Сосновый бор». История его начиналась еще с довоенных времен, когда почему-то вдали от автомобильных дорог и железнодорожной станции районного центра в глуши лесов построили пансионат для красных комиссаров. Потом он стал профсоюзной здравницей, и так существовал много лет, обслуживая в основном трудящихся местных фабрик и заводов. Взлет популярности произошел в 60-ых годах. Тогда рядом с территорией пансионата начали сооружать что-то индустриальное, рыли котлован, докопались до воды, взяли анализ. Оказалось, что вода – минеральная, по составу и целебным свойствам не уступает знаменитым водным курортам типа Карловых Вар и Баден-Бадена. По совету приглашенного биохимика стали рыть дальше, и на глубине уже не ста, а двести метров обнаружили еще одну целебную субстанцию, по составу схожую с лечебными грязями Мертвого моря. Такие сведения я получила из виртуального интернетовского источника. Позже это же подтвердил главврач, который проводил традиционную беседу с вновь прибывшими пациентами. В постперестроечные времена санаторий прибавил к своему названию «Сосновый бор» аббревиатуру ЗАО. В рекламном проспекте подчеркивалось, что санаторий обладает супер современным оборудованием, аппаратурой и приборами. Указывался не один десяток самых разнообразных и эффективных процедур. Амбициозный девиз гласил: «Мы лечим все!». Это могло бы насторожить, но народ «клевал», и я клюнула вместе с народом. Перестав искать другие варианты, послала запрос по электронной почте о бронировании одноместного номера на три недели. Мне тут же ответили с формальными сожалениями и извинениями, что пока свободные места имеются только в двойных номерах. «Ладно, – подумала я, улажу все на месте». Взяла билет на ночной поезд и поехала.

Поезд приходил в пять утра. Сонная Галина Ивановна, дежурный администратор, долго рассматривала мой запрос, перебирала, зевая, другие листочки с графиками приездов-отъездов и все-таки нашла для меня одноместное размещение. Мне оставалось только доплатить в бухгалтерии за повышенную категорию проживания.

Комнатка на втором этаже оказалась совсем крошечной, к тому же, с двумя кроватями и огромным гардеробом, что еще больше сужало жизненное пространство. Но после бессонной ночи в поезде я с удовольствием завалилась спать. В одиночестве я кайфовала недолго. Не прошло и часа, как меня разбудили. Первой утреней электричкой из ближайшего районного центра прибыла еще одна отдыхающая. За неимением других свободных коек ее разместили со мной. Галина Ивановна распахнула дверь и, фальшивя бодростью, сказала: «Принимайте «на новенького». Чтоб не скучно было». И тут же скрылась, правильно уловив в моем нечленораздельном мычании гневное удивление. «Завтра, завтра разберемся», – успокаивающе пробормотала она на прощанье.

Дольше спать мне не пришлось. Моя соседка, молодая деваха лет 20, поставила чемодан, села на мою кровать, помолчала, протяжно и громко зевнула и вдруг сказала: «Какая у вас скукота здесь». Я несколько оторопела от такого неожиданного заключения о санаторской жизни после минутного пребывания, да еще ранним утром. Приподнявшись, я повернулась к ней и пошутила хриплым спросонья голосом: «Подожди немного, сейчас танцы начнутся, викторины, серпантины, лотерея». Я была уверенна, что мой незатейливый юмор будет понят правильно. Но девушка оживилась, поерзала на моей кровати и деловито спросила: «Переодеваться надо? У меня есть платье нарядное и еще кофта с блестками». Я несколько растерялась, не знала, что ответить: ее мгновенная реакция била козырем по моей шутке. А девушка серьезно ждала ответа и во взгляде не чувствовалось никакого подвоха. Я присмотрелась к ней внимательней. Не в меру полная, с большими пухлыми руками и маленькими ладонями; гладкое смуглое лицо, черноглазая, с длинными темными прямыми волосами, собранные «хвостом» на затылке. Она напряженно смотрела на меня неподвижным взглядом, не моргая и не «бегая» глазами по сторонам. «Чего вы молчите? Так будут сейчас танцы или как? Мне спать ведь совсем не хочется». Последнюю фразу она проговорила с явной укоризной, как будто я не хотела ее брать с собой на веселое мероприятие или вообще пыталась скрыть что-то интересное.

– Тебя как зовут? – Значительная разница в возрасте позволяла мне перейти сразу на «ты». Меня Инна Николаевна.

– А-а. – протянула она. Ну да, мы еще и не познакомилися… Я Камила.

– Красивое имя, – сказала я вполне искренне. Имя на самом деле было неординарное.

– А у меня сестер младших еще красивше зовут, Азиза и Шарона, – с гордостью сказала девушка и уселась поудобнее.

Камила была в спортивных брюках явно давно не стиранных, и я непроизвольно выдернула свой пододеяльник из-под ее нехилого зада. У меня нарастало раздражение, не в последнюю очередь от неграмотной речи. Я поняла, что мне не заснуть, поднялась, одела халат, взяла сигареты и, перешагнув через ее ноги, пошла к балкону. За спиной я услышала: «Вы курите?» – «Бросаю», – неохотно ответила я, открывая балконную дверь. Я действительно в очередной раз обещала дочери и мужу бросить курить, для чего специально взяла на три недели лечения всего пять пачек, полагая, впрочем, что всегда можно пойти в сельпо и купить. Привычка вредная, воля слабая.

Камила вышла за мной на балкон, наклонилась, сплюнула вниз, а потом, придвинув вплотную свое лицо к моему, уставившись на меня своим неподвижным взглядом, как будто завораживая, спросила:

– А сигаретку мне не дадите?

Я тут же, суетливо, извиняясь почему-то, протянула ей пачку. Девушка вытащила одну, другую, потом, все так же глядя мне прямо в глаза, а не на мою протянутую руку, взяла третью.

– Так ты куришь, а свои забыла взять?

– Нет, не забыла, хотела, да мама не разрешила. Велела бросать.

– Ну, это, ведь знаешь, не так просто, – почти весело сказала я, отвернувшись от нее, радуясь, что внезапное наваждение прошло.

– Я знаю, – проговорила Камила, кашляя и выдыхая неумело сделанную затяжку. – Видите, почти разучилась, а раньше, до болезни, я почти две пачки в день выкуривала.

Я предпочла никак не комментировать признание. Я не любитель ни слушать, ни рассказывать о болезнях. В нашей компании дам второго зрелого возраста, – миленькое определение западных социологов, мы по общему согласию не разрабатываем тему физиологических подробностей. Более того, если кому-то из нас нужно дать, например, короткую и емкую характеристику какой-нибудь женщины, достаточно сказать: «В общем, понимаете, она из тех, кто сразу после «здравствуй», поделится информацией о том, как сработал желудок или какого цвета была утренняя моча». И нам сразу понятно: не наш человек. Другое дело, помочь найти хорошего диагноста, врача, устроить в больницу, навестить. Это самой собой, а вот ежедневно звонить и делиться уровнем давления, очередным «прострелом» в коленях или пояснице, – нет, это у моих «девчонок» было не принято.

Но молодая девушка Камила как раз очень хотела рассказать о своей болезни, не теряя надежды на долгий разговор.

– Два раза чуть не умерла, кома называлась…

Я молчу, докуриваю сигарету и возвращаюсь в комнату.

– Еле спасли, мама думала, помру, а я живучая оказалась.

Молчать дальше было уже вызывающе не вежливо.

– Что же случилось? Авария, несчастный случай? – спрашиваю я, не пытаясь даже показать заинтересованность темой. Но Камила совершенно не обратила внимания на мой тон. Она оживилась, довольная, что может приступить к подробному рассказу.

– Да нет, простуда такая напала. Температура, голова трещит, понос, кушать ничего не хочу. А изо рта гной выходит. Оказалось, ангина у меня была…, забыла, как называлась, жуть прямо. Вот после нее и началось…. Осложнение. Одно, потом другое…

Знакомое сочетание слов «ангина» и «осложнение» спровоцировало меня на продолжение разговора.

– Надо же, какое совпадение. У меня тоже примерно в твоем возрасте ангина случилась, а потом осложнение на всю оставшуюся жизнь, ревматизм, артрит и всякая такая гадость. – Я старалась внедрить иронию в наше обсуждение серьезных тем.

– Нет, у меня другое. «Этих болезней у меня нет», – строго сказала Камила.

– А, так ты приехала лечить не опорно-двигательный аппарат?

– Да нет у меня никакого аппарата. Как, говорите Вас зовут?

– Инна Николаевна, – сказала я и замолчала, начиная понимать, что с девушкой что-то не так.

В это время у нее запел мобильник «Пусть бегут неуклюже…».

Камила торопливо схватила трубку и заговорила… на иностранном языке!

От удивления я окончательно проснулась и даже стала прислушиваться, стараясь определить, что за язык. Он не был похож ни на один из самых распространенных и вполне узнаваемых европейских языков. Мне было очень любопытно, гораздо больше, чем рассказ о ее болезни.

Я прислушалась. Нет, точно, это не был ни английский, ни французский, ни немецкий, точно ни один из скандинавских… Много лет проработав в протокольном отделе Министерства культуры, участвуя в приемах официальных делегаций, я научилась довольно легко распознавать иностранные языки, а на английском, по долгу службы, объяснялась вполне прилично.

– Мама звонила, – улыбаясь, пояснила Камила, закончив разговор. – Спрашивала, как я устроилась. Я сказала, что очень хорошо, с женщиной… Хотела сказать, как вас зовут, но забыла…

– Да не важно, зови, как тебе хочется, – великодушно разрешила я. – А что за язык, совсем незнакомый?

– Цыганский, – сказала Камила, и в тоне не было ни похвальбы, ни гордости, а просто информация.

– Подожди, как же так? Я знаю, что цыганский по звучанию похож на романские языки, испанский, молдавский, румынский, разве нет?

– Наверное, но мы – венгерские цыгане, мы ни на кого не похоже говорим. А время не знаете сколько?

– Да у тебя же мобильник, посмотри.

– А я не умею там время ставить. Мне мама ставит или сестры. Но спешили. Путевку дали за день до отъезда. Горящая называется. Спешили, не постановили время, и теперь я не знаю, сколько время. А ведь, наверное, по телику уже мультики начались. Давайте смотреть.

– Включай, – вздохнув, сказала я, окончательно смиряясь с безнадежностью попытки заснуть. Я направилась в ванную, остановилась и спросила на всякий случай – А умеешь включать?

– А чего там уметь, кнопку нажмешь, он сам и включится, – поучительно, как малому ребенку, объяснила Камила и потянулась за пультом. – Я и дома сама включаю, мне мама разрешает.

Я стояла под душем, планируя через часок-другой, когда начнется работа всех служб в санатории, пойти к администратору и решить вопрос о переходе в одноместный номер. Шум воды не заглушал звука телика, запущенного на всю шкалу громкости. Я поспешила выйти и уменьшить звук.

– Камила, еще очень рано. Люди спят, – упрекнула я, и только тут заметила, что она, так и не сняв свой дорожный спортивный костюм, все еще на моей кровати, но уже не сидит на краешке, а возлежит! Я опешила от такой наглости, но почему-то стояла и молча смотрела на ее гладкое смуглое лицо. Камила тоже смотрела на меня, не моргая, спокойно и равнодушно. С моих волос стекала вода, от влажного полотенца на плечах было неприятно, легкий халатик не согревал, но начать одеваться под неподвижным взглядом Камилы я почему-то не решалась. Накинув шерстяную шаль поверх халата, я вскипятила воду и заварила кофе.

– Ой, как я кофий люблю, – тут же протянула Камила. – Угостите? А молока нет? Я с молоком сильно люблю.

– Бери, – сказала я и протянула ей чашку. – Молока нет.

– А сколько сейчас время? Вы мне сказали, танцы будут… А как вас зовут? – Камила отхлебнула кофе и посмотрела на меня, как будто только что заметила мое присутствие.

– Инна Николаевна, – тихо, медленно произнесла я, начиная, наконец, понимать, что моя соседка не придуривается, а на самом деле придурковатая.

Я оторопела от своего открытия, застыла, опустив руки, забыв, что держала чашечку кофе, тупо глядя на прикроватный коврик, где расплывалось темное пятно.

Внезапно с шумом открылась балконная дверь, ворвался холодный зимний ветер.

– Камила, убирайся с моей кровати, – зарычала я, выходя из минутного ступора. – Заправь свою постель, наконец, прими душ с дороги, переоденься.

– А вы мне поможете? – немного оробев от моего рыка, спросила девушка. – Я не умею подушку заправлять в эту, как ее, наволочку, и простынка у меня всегда морщит. Мне мама всегда стелет…

– Помогу, вставай, двигайся.

Камилане спеша поднялась, потянулась, зевнула.

– Нет, я в душ не пойду. Я воду не люблю, когда льется. Я налью ванную. У меня есть и полотенце, и мыло. Мне мама положила. А вы мне сигаретку не дадите? У вас здесь прянички лежат. Можно я покушаю? Вообще-то я в уборную хочу. У меня еще в поезде понос начался. Я пойду?

Она пошла в туалет, а я, как послушница, стала аккуратно расстилать ей простынку, тщательно расправляя складки, натягивать узкую наволочку на объемную подушку, с трудом запихивать так же не совпадающее по габаритам одеяло в пододеяльник. По звукам из туалета я поняла, что Камила не закрыла дверь.

– Камила, – закричала я. – Закрой, пожалуйста, дверь в туалет.

– Я никогда не закрываю. Мне мама не велит. Один раз я закрылась, а потом пришлось замок и дверь выламывать, – весело откликнулась Камила.

Пронзившая меня догадка о слабоумии моей соседки становилась все более реальной.

– Камила, – позвала я, – ты мне так не сказала, что за осложнение у тебя было после ангины?

Камила тут же вышла из туалета, на ходу натягивая брюки.

– На голову. Все осложнение пошло на голову. Менингит у меня оказался. А доктора не сразу и поняли. Мама ругала их и сейчас ругает, что упустили. А вы не поняли сразу? Значит, таблетки помогают. Очень много таблеток я должна принимать. А мне замуж хочется, и детей. Еще у меня диабет. Еще гормональные какие-то дают, а я кушать все время хочу. А мне худеть надо, много есть не велят. А как вы думаете, меня скоро замуж возьмут? – Камила спрашивала, не делая пауз, не ожидая ответа. Потом вдруг замолчала, легла на кровать, как и прежде не раздеваясь, и мгновенно заснула.

Быстро, как дембель, я оделась и выбежала из комнаты. У меня было твердое намерение, потребовать немедленно предоставить мне или отдельный номер, с доплатой, разумеется, или, в крайнем случае, перевести куда-нибудь в другой. Я решила не мотивировать свою просьбу нежеланием и невозможностью находиться в комнате три недели с психически нездоровым человеком. Я не собиралась описывать симптомы. Пусть сами заглянут в медицинскую карту. Основным аргументом моей просьбы станет слишком маленькая площадь для размещения двоих. Только это, и ничего больше.

Ждать мне пришлось долго, но проблема так и не решилась. Санаторий был загружен на сто процентов (реклама действовала). Мне пообещали, что при первом же отъезде кого-нибудь, мне дадут отдельный номер. На том и договорились. А пока…

Пока мне приходилось ежедневно повторять Камиле мое имя-отчество, делиться сигаретами, пряниками, шоколадом, фруктами, другой снедью. Я, как и многие другие отдыхающие, активно пользовались деревенским магазинчиком, покупая там продукты в качестве дополнения к низкокалорийному меню санатория. Кроме того, делилась я и своим мобильником, так как у Камилы после первого же звонка кончились деньги, а она обещала маме звонить каждый день. Роуминг здесь, в российской глубинке, был зверский. Сама я звонила и говорила не часто и не много, и то мне пришлось уже на третий день сходить на почту и пополнить счет. Я – не жмот, точно, но откровенные халявщики мне не очень нравятся.

– Как же ты без денег поехала? – задала я прямой вопрос, когда очередной раз она взяла мой телефон.

– А у мамы не было совсем денег, когда я уезжала. Она мне дала 100 рублей, я на них конфеток купила, – простодушно объяснила Камила.

– А мама не работает?

– Она на дому всегда раньше работала, вязала. Платки, варежки, носки. Потом сама и продавала. Стояла или около рынка, или около метро. А теперь шерсть стала дорогая. Мама мерзнет на улице, и руки у нее болят. Раньше-то она хорошо зарабатывала.

– А на что же вы живете?

– У нас квартира двух комнатная в городе, в доме большом, – с явной гордостью сказала Камила. – Одну мы сдаем. Еще моя пенсия по инвалидности и субсидия на моих сестренок.

– Отца нет, – догадалась я.

– Нет, умер подлец от пьянства, – произнесла Камила, очевидно в точности копируя интонацию и фразу матери. – Оставил маму с тремя детьми. Вот я ей помогаю. Готовлю, в магазин хожу, убираюсь. Без меня бы она не справилась, – серьезно поведала Камила, и тут же спросила – А позвонить мне дадите? Давно я маме не звонила.

Она разговаривала по телефону по своему обыкновению, дольше, чем требовалось для передачи информации типа, как дела и все ли хорошо. Потом вдруг передала трубку мне и сказала, что ее мама хочет поговорить со мной.

– Здравствуйте. Я Рузана, мама Камилы. Не знаю, как вас зовут. Камила не запомнила…, – услышала я чуть сиплый и громкий голос женщины. – Спасибо вам большое. Я как деньги получу, сразу ей скину на телефон, и вы тогда можете звонить с ее. Я вот что хотела попросить, – немного замявшись и сделав паузу, продолжала женщина. – Камила, наверное, стреляет у вас сигареты. Не давайте ей, пожалуйста. Ей совсем нельзя. Она такие таблетки принимает…Нельзя при них ни курить, ни пить кофе или вино. Вы последите, чтобы она принимала таблетки. У нее в чемодане пакет лежит с лекарствами. Она забывает принимать, я-то здесь слежу…Скажите ей, что мама велела не курить и таблетки принимать каждый день три раза, а то, скажите, мама ее накажет. На улицу гулять не пустит и в магазин не разрешит ходить. И телевизор не разрешит смотреть.

– Хорошо, я постараюсь следить, – пообещала я женщине, а потом спросила: «А как вас зовут?»

– Рузана, – засмеялась женщина в трубку. – Тоже не сразу имена запоминаете?

Закончив разговор, я заставила Камилу открыть чемодан, найти мешочек с лекарствами и принять необходимые таблетки. Она послушно выполнила задание, потом снова полезла в чемодан, вытащила огромное пляжное полотенце с мишками и зайцами и, вздыхая, бормоча что-то, отправилась в ванную. Я ей сказала, что не разрешу ложиться, пока она не помоется и не переоденется с дороги. Она послушно пошла в ванную. Мне показалось, что ладить с Камилой довольно просто. Надо было четко и коротко формулировать задание, которое ей предлагалось выполнить здесь и сейчас, а не через какое-то время и в каком-то ином месте.