Текст книги "Я трогаю войну руками"

– Ты где сейчас?

– В Крыму. Грязи здесь. Плечо лечу. Оно начало восстанавливаться. А до этого меня из Питера отправили в Забайкалье. Там подлечили кисть, растянули её. Кисть движется теперь. В Забайкалье сказали, что рука будет заживать год, а полное восстановление функциональности займёт около пяти лет.

– Как локоть? – спросила я.

– Не разгибается пока. Зато я сейчас уже сам могу поднять руку, могу в море плыть. Есть прогресс!

– Какие планы?

– Работы много, воевать и воевать, – выдохнул Игорь. – Надо стараться восстановить руку побыстрее. На фронте обстановка тяжёлая.

– Спасибо тебе! – улыбнулась я в камеру. – Игорь, благодарю тебя. Горжусь тобой!

– Не вижу ничего такого, – усмехнулся он. – Делаю, что должен. И слава богу!

Я кивнула: слава богу. Пусть получается.

Но как же непросто отпускать своих уже ребят – обратно. Молиться за них. Не спать. Ждать вестей.

Игорь будто прочёл мои мысли:

– Ир, кому-то же надо это делать! Хочу собрать своё подразделение. Будем стараться воевать с меньшими потерями. У меня будут смелые, здравые, самоотверженные ребята. Будем показывать очень хорошие результаты. Надо побеждать.

Я молчала. Вспомнила теперь: Игорь в госпитале говорил мне об этом. Что мечтает о своём подразделении.

– Надо побеждать, – повторил Игорь. – И не переживай. Это моя работа, Ир. Даже не так. Это – моё призвание. Поняла? Восстановлюсь – и в строй. Есть такая профессия – Родину защищать. Кто-то должен учить детей. Кто-то делать на заводе детали. А кто-то должен брать автомат в руки и побеждать.

Я всё поняла. Надо побеждать. Будем побеждать. Кому-то же надо это делать. Вот он и делает. Они делают.

И я делаю тоже. Суббота же. Обыкновенная суббота.

6 мая 2023 года

Саша из Оскола

Я захожу в палату и ищу глазами Сашу. Александра из Старого Оскола. Сегодня в палате из шести бойцов – четыре Саши. Двое, правда, спят.

Я подхожу к Саше из Оскола. Кладу руки на живот. Дышим. Там столько всего. Столько спазмов, боли и антибиотиков, что прежде, чем я доберусь до его руки, пройдёт час.

Через проход лежит на кушетке второй Саша – мужик лет сорока пяти. С ранением в ногу. Невысокий, коренастый. Из той далёкой России, которой на карте нет толком. Она есть, конечно. От Барнаула на машине куда-то вглубь. Вниз. Фантазии не хватит, чтоб разобраться, что там за Россия.

Иртыш помню на карте, Ангару, Томь, Катунь. Рядом то ли Казахстан, то ли уже Монголия…

…Этот Саша восстанавливается после операции. Рассказывает, как поедет домой, какие планы там.

– Вот только, ёлки, – говорит он, – не знаю, что ночами делать.

Никто не смеётся. Потому что никто не знает.

И я тоже не знаю. Я не знаю, что делать ночами человеку, который видел всё это. Который был в самом пекле.

– Я приезжал домой между операциями на месяц, – говорит Саша. – Жена с младшим сыном извелись. Я засыпал и, ёлки, начинал орать во сне! Здесь-то укол вколют, и готово. А там… Ёлки…

– А тебе снится война? – спрашиваю я.

– Снится, – кивает Саша. – Но я же на тяжёлых обезболах. Считай, под наркотой. Редко, когда тройничок вколют – анальгин с но-шпой и димедролом. В основном колют промедол. У меня сейчас боли страшные, по два миллиметра в день руку вытягиваю. Мне снится бой, а просыпаюсь – как выныриваю из болота – и ничего не помню. Так только, какие-то отрывки, как в нас стреляют. Как мы стреляем.

– А я просто орал. Просыпался, ёлки, от своего крика. Открываю глаза, а надо мной уже жена с младшим сыном стоят. Будят, ёлки, – говорит первый Саша.

– А старший сын где? – спрашиваю я. – Раз младший есть, значит есть и старший. Просто логика.

– Авдеевку берёт, – выдыхает первый Саша. – Мы же с ним оба там были. Нас обоих мобилизовали. Но меня затрёхсотило, а он теперь за нас двоих там, ёлки.

Я не смотрю новости. Я слышу новости от бойцов. Вдоль коридора койки. Мест в палате нет. Авдеевку берут.

* * *

…Санитарка заходит в палату, чтоб собрать у бойцов пакеты с мусором. Останавливается. Смотрит на меня. На Сашу, что выдыхает в такт движениям моих рук и старается не морщиться. Чтоб не выдать себя и продышать боль.

– А вы можете любого на ноги поднять? – спрашивает меня санитарка.

– По воле Божьей, – отвечаю серьёзно.

Санитарка стоит рядом. Смотрит. Не уходит. Будто просит объяснений.

Я убираю спазм в илеоцекальном клапане. В кишечнике.

Вдох. Выдох.

– Полностью выдохни, Саш, всё. Чтоб воздуха не осталось. И не дыши. Напряги пресс. Не дыши. Отпускай, дыши.

Санитарка рядом тоже не дышит. Будто на её глазах происходит волшебство.

– Я ни при чём. Бог дал такие руки, – обращаюсь к женщине.

– Дай вам Бог здоровья, – отзывается она в ответ.

Я начинаю разглядывать её – полноватая пятидесятилетняя, обычно смешливая.

Сегодня санитарка не смеётся. Останавливается в дверях. Оглядывается на меня. На Сашу, что дышит громко, стараясь не пропускать вдох-выдох. На всех бойцов. И закрывает за собой дверь. Чувствую, что санитарка мысленно перекрестила нас всех. Подумала: «Вот бы я подняла на ноги всех лежачих в этой палате. Вот бы».

Но пока наши идут в наступление. Берут Авдеевку. И раненые прибывают.

– Он там за двоих теперь, ёлки, мой старший сын, – выдыхает второй Саша.

Я выдыхаю вместе с ним. И в этот момент у меня звонит телефон.

Игорь. Тот самый. Из Крыма. С шальной пулей, что прошла под ремнём. Я включила его на громкую связь – для всех:

– Ир, привет. Ты как? В госпитале? Ребятам привет. Скажи им, пусть восстанавливаются! Я тоже пока восстанавливаюсь. Но уже лучше. Скоро на фронт. Работы много. Надо работать, Ир. Надо побеждать. Напишу уже оттуда. А вы там это… молитесь за нас. Слышишь? Спасибо тебе за всё, Ир. Давай, на связи. Мой взвод работает сейчас на авдеевском направлении. Туда иду.

Игорь отключился. Я положила телефон на тумбочку. Оглянулась вокруг – в палате стояла непривычная тишина. А что тут скажешь.

Я глубоко расслабляла Сашин живот. И вспоминала, как мы познакомились пару недель назад.

* * *

Мы познакомились на концерте казачьего ансамбля «Атаман» в Александро-Невской лавре. На концерте было тридцать бойцов СВО после госпиталей. Между госпиталями. Перед новой отправкой туда – «за ленточку».

– Меня зовут Ира, – сказала я, подойдя к автобусу с бойцами, чтоб познакомиться. – У меня все билеты, я сейчас вам помогу в зале.

По трём звёздам на погонах я определила полковника. Сделала шаг к нему.

– Товарищ полковник! Если есть вопросы, то меня легко заметить в зале, я в красном.

– Принято, ведите нас куда надо, – полковник кивнул.

– Нас тоже легко будет заметить в зале, – в тон мне ответил высоченный боец – выше всех.

Мы расхохотались. Да, камуфляж сложно не заметить. Так и познакомились с Сашей. Ну то есть сначала с товарищем полковником. И тут же с Сашей. Пока шли в зал, я отметила: нога не сгибается в колене, рука в аппарате, контрактура пальцев.

Я рассаживала бойцов по местам. Пересаживала поближе к сцене. Находила нужные слова. Обнимала парней в орденах и без. Благодарила. Гардеробщик ставил стулья к стене – для тех, у кого после ранения не сгибалось колено, и спрашивал, удобно ли будет. Саша сел около стены.

Буфетчица грела самовар и заваривала чай, пока девушки-волонтёры накрывали столы, сын помогал. Дочь (моя взрослая невероятная дочь!) рассаживала ребят в зале. В воздухе пахло так… что было понятно – это наша общая война. Под Петербургом нет окопов, и беспилотники не долетают. Но совершенно ясно – мы все тут по одну линию фронта. Ребята за нас воюют, а мы прикрываем с тыла. Наливаем чай. Смотрим в глаза. Даём веру. Молимся.

Артисты готовились к концерту. Оставалось минут десять. И несколько часов до отъезда «Атамана» в Мариуполь. Вокруг всё было таким отчаянно-настоящим – вот этим всем, из песен, что с самого детства в крови. Родина, любовь, берёзки, мужество, честь, верность себе, Богу.

Сейчас это было физически ощутимо.

В зал зашли ребята-инвалиды из петергофского дома-интерната. Разного возраста. С синдромом Дауна, с ментальной инвалидностью. Подшефные «Атамана». Расселись после долгой дороги.

В зале потух свет, и зазвучала мелодия. Две опоздавшие бабушки не успели встать в проходе, как бойцы соскочили со своих мест и усадили их. Сами пересели чуть подальше. Сердце билось гордостью. Настоящие.

Саша подошёл ко мне раза три. Сначала перед концертом попросил воды, потом уточнил, где можно сесть, чтоб ногу можно было удобно поставить. В антракте спросил, можно ли где-то купить цветы (цветы купить было негде). Зато бойцов ждал накрытый стол, чай, пироги, сладости. Ко всему этому они даже не притронулись.

– Нет, некрасиво. Не можем так. Давайте позовём детей!

Один парень с тростью – нога ещё не восстановилась после ранения – тут же вышел к детям с тарелкой, полной конфет. Угостил и позвал за свой стол. Остальные ребята подтянулись. Сидели рядом с бойцами, уплетали бутерброды с колбасой и конфеты, фотографировались, обнимались. Это было счастье. Настоящее такое. Не подделать.

– Есть ещё пирог? Сто лет маминых пирогов не ел, – улыбался мне немолодой боец. – А этот домашний, точно мамин.

– Есть, родной, есть. Ещё несколько кусочков, смотри, осталось. Ешьте дорогие, восстанавливайтесь. Для вас пекли, – расцвела буфетчица, сотрудница лавры.

– Какой я счастливый, ты не представляешь, – шептал мне в ухо другой боец. – Я и не знал, какой я счастливый. Что у меня дочь здоровенькой родилась. Что она растёт в семье. Спасибо этим ребятам, что показывают мне моё счастье. Смотри, – он достал из кармана телефон и показал заставку, – вот моя Пуговка.

С экрана смотрела натуральная Пуговка. Носик-кнопочка, две косички, хитренькая улыбка.

– Доча так и говорит: «Я мамина принцесса, я папина Пуговка», – докладывает мне боец. – Я, знаешь, в четырнадцатом году поехал в Донецк на три месяца. Встретил там жену. И провёл в итоге три года. Сейчас перевёз семью сюда. Я за своих воюю. Вот, Пуговка растёт, наша, донецкая.

* * *

– Слушай, – подошёл ко мне парень в орденах. – Подведи меня к воспитателю, а? Хочу денег передать в детский дом. Как это делается? Социальному педагогу надо вручить? Я сам детдомовский, понимаешь. Всё помню, как там было.

Дети галдели.

Бойцы оттаивали.

Чай лился рекой.

* * *

А потом мы фотографировались. И полковник обнял меня. Будто для фото. А на самом деле – от души. И сказал – тихим, невоенным голосом:

– Спасибо. Мы справимся. Вместе.

И пока щёлкали камеры, попросил меня положить ему руку на шею.

– Мне сказали, вы работаете с этим. Чувствуете, спазм? Можете чуть расслабить?

Полковник улыбался в камеру. Старался не морщиться. Что было сил старался расслабиться под моей рукой. Только испарина на лбу выдавала боль…

* * *

…А потом ко мне снова подошёл Саша.

– Можно вас обнять?

Я кивнула. Мы обнялись.

– Подожди, – остановила я Сашу, когда он ослабил объятья. – Не спеши. Дай я чуть тебя поглажу.

И, пока я мягко расслабляла раненую руку, – из пяти пальцев Саша чувствовал три.

– Я обычный, понимаете. Самый обычный. Я просто из Белгорода. Точнее, из Старого Оскола. Я по-другому не мог. У меня двадцатого операция. Хирург сказал: «Раз три пальца я чувствую, есть смысл оперировать. Нервная проводимость сохранилась». Не бойтесь, смелее. Мне не больно. Отболело всё уже.

На горле у Саши был свежий шрам – трахеостома. Совсем тяжёлый был. Выкарабкался.

– Слушайте, а позовите, пожалуйста, девчонку с гитарой, можно? – подскочил к нам боец с другом. – Весь концерт любовались ей, такая задорная!

Из-за кулис вышла гитаристка, уже переодевшаяся из концертного костюма в светское и оттого более близкая.

– Слушай, аккуратней, кольцо! Она женатая! – ойкнул друг бойца.

– Я тоже! – сказал боец, обнимая гитаристку и глядя в камеру. – Сегодня это не мешает!

Мы с Сашей расхохотались: женатая!

– Сейчас восстановлюсь – и обратно, – шептал мне Саша.

После ранения и трахеостомы голос у него ещё не восстановился.

– Мы русские. Никто нас не сломит. Тут и думать нечего. Победим. Спасибо вам за всё. Спасибо. Так бы и стоял здесь с вами. Руку отпускает, но пора в автобус. И это… Мы мешаем фотографироваться другим. Спасибо. Спасибо вам большое. У меня двадцатого операция в ВМА. Посмотрим, что на этот раз придумает мой хирург.

На сцену вышел убирать аппаратуру переодевшийся барабанщик.

– Костя из Луганска, – прокомментировала я Саше.

– Наш, – кивнул он в ответ.

Концерт закончился, артисты стали грузиться в автобус. И стало ясно, что следующая точка – Мариуполь. Поднимающийся из руин город через день отмечает двести срок пять лет. «Атаман» ехал, чтоб поздравить жителей. И подать знак: Петербург рядом. Мы вместе!..

Ощущение этого заставило молитвы в душе зазвучать громче.

* * *

Девятнадцатого сентября я отмечала день рождения. И решила, что в такой день всё сбывается, поэтому написала полковнику. Попросила телефон Саши.

– Ира, у меня тысяча двести бойцов, из них семьдесят два Александра. – полковник прислал три дурацких смайлика: руки, закрывающие лицо.

– Мне не надо семьдесят два, – ответила я. – Товарищ полковник, мне только самого высокого, рост сто девяносто четыре.

Полковник прислал Сашин телефон с пометкой: «Убыл на госпитализацию». Так и встретились – снова. Уже в госпитале.

* * *

– Ир, отец у меня на Украине, – говорит Саша. – Он не принял моё решение участвовать в СВО. Перестал общаться.

Я слушаю. Дышу глубоко.

– Летом я был в отпуске дома. Поехали дней на пять в Кисловодск. У меня в Военно-медицинской академии была врач, реабилитолог, из Кисловодска. Она сказала, когда я выжил очередной раз: «Обязательно приезжай ко мне в Кисловодск, как получится». И вот, я летом туда приехал. Очень красивый город. Я же три раза умирал. Один раз, когда ранили. Врач сказал, что это счастье, что с меня броник не сняли. Иначе не донесли бы до эвакуации, у меня осколок влетел в лёгкое. Второй раз, когда везли на скорой через мост здесь. Литейный мост, кажется. Реанимировали. И третий раз уже здесь я задохнулся от кашля – тогда вставили трахеостому.

У Сани огромные синие глаза, длиннющие пальцы музыканта с красивыми ногтями. Я держу его за руку, а он смотрит на меня, как ребёнок, не веря своему счастью. Что к нему пришли. Не ко всем, а именно к нему.

– Обычные глаза, – говорит. – Обычные ногти.

Я сижу рядом, надеясь, что ему станет хоть на два процента легче. Операция на руке была в среду, двадцатого. Боли ежесекундные. Трамадол отменили. Анальгетики не очень спасают. Пальцы согнулись контрактурой после операции – сухожилия натянулись. В глазах бесконечная боль.

И одно желание – восстановиться и идти дальше защищать Россию.

* * *

Я сижу рядом с Сашей сегодня, буду сидеть завтра и послезавтра. Пока ему так тяжело, буду рядом.

– Мы с тобой одной крови, – твержу ему.

Саша кивает.

Кивает, потому что не может говорить. Стиснув зубы, терпит боль. Смотрит на часы – сколько минут осталось до обезбола? А потом просыпается – открывает глаза, – а я рядом.

Я рядом. Могу смочить губы. Могу держать руки на его руке – чтоб стало чуть легче и боль ушла. Режу тейпы на тонкие полоски и клею их на пальцы, скрюченные контрактурой.

– Тейп оставить?

– Не надо. Приходи сама. Наклеишь. Через три дня станет легче, Ир. Осталось три дня. И мы поговорим о чём угодно.

* * *

Наши берут Авдеевку.

И никто не звонит снизу на пост медсестры и не говорит, что часы посещений закончились.

* * *

Немного поработав с неспящими бойцами, я вышла из палаты.

– Спасибо за Сашу! – донеслось мне вслед.

Я спускалась по лестнице и думала: Россия – это невероятные мужчины. С синими глазами. Крестами на груди. И верой.

Как Саша.

Тридцать девять операций. А сколько впереди?

Крест и вера. На том и стоим. Так и победим.

23 сентября 2023 года

Андрей и Володя

…В прошлый раз в четырнадцатой лежал молодой совсем боец, лет двадцати.

– Сядьте около меня, – говорит.

Я села.

– Можете мне загадки позагадывать? Я пока прикосновений боюсь, больновато. А поговорить хочу. Но о чём, не знаю. А загадки я с детства люблю разгадывать.

Благодаря детям у меня два гигабайта загадок в голове. Полчаса хохотала четырнадцатая палата. Из пятнадцатой ходячие набились в наш тесный клуб раненых, весёлых и находчивых – не хотели расходиться.

– На заборе поутру кукарекал…

Хохочет палата и хором кричит:

– Кенгуру!

– Что у вас здесь? – заглядывает медсестра и тоже хохочет.

– Съела зайца и ловит второго чёрно-бурая злая…

– Корова!

– Ещё! – требует боец, который просил загадки.

– Как в автобусный салон к маме в сумку прыгнул… – говорю я с тем же интригующим видом, что говорила трёхлетним детям.

Хохочут бойцы.

– Клубком свернулся, ну-ка тронь, со всех сторон колючий…

Опять слон, понятное дело.

– Кто стучит, как барабан? На сосне сидит…

Мнения разделились. То ли баран, то ли кабан.

– Кто в малине знает толк? Косолапый бурый…

У меня в голове уйма загадок. Лишь бы боль забылась.

* * *

…А ещё помню, как я в четырнадцатой палате читала бойцу книгу «Несвятые святые».

– Слушайте, – сказал тот боец. – Батюшка приходил. Причастил нас. Мне подарил Евангелие и «Несвятых святых». С Евангелием всё ясно. Он сказал по главе в день читать. Тут крупный шрифт, я смогу. А «Несвятые святые» – как, хорошая книжка?

– Отличная! – говорю.

– Вы читали? – спрашивает.

– Три раза.

– Можете мне почитать? А то после контузии ещё зрение не вернулось. А буквы мелкие. А мне тоже интересно.

И я начала с истории «Про кота». Читала тихо, но слушала вся палата. Я старалась сдерживать смех, читала серьёзно. К финалу рассказа кот, который гадил хозяевам в кровать, превратился в копта. Батюшке так послышалось во время исповеди:

«Отец Глеб, игумен из Троице-Сергиевой лавры, служил тогда временно в Донском монастыре и был очень добрым, средних лет священником. Обычно он стоял на исповеди, облокотившись на аналой, и, подперев бороду кулачком, выслушивал грехи прихожан. Николай очень подробно и чистосердечно поведал ему всю свою печальную историю. Он старался ничего не утаить, поэтому говорил долго. А когда закончил, отец Глеб помолчал немного и, вздохнув, проговорил:

– Н-да… Нехорошо, конечно, получилось!.. Я вот только не понял: этот копт, он что, в университете учится? Там что, общежития у них нет?

– Какой „копт“? – переспросил Николай, другой раненый боец.

– Ну тот, который у вас живёт, про которого ты сейчас всё это рассказал.

– И тут до меня дошло, – завершил свою историю Николай, – что отец Глеб, который был слегка туговат на ухо, десять минут смиренно выслушивал мой бред про копта, который зачем-то живёт у нас в квартире и гадит в нашу кровать, которого я зверски избил, а он залез под стул, сидел там и плакал… И тогда я понял, что самые прекрасные и непостижимые, самые терпеливые и великие люди на свете – это наши священники».

Палата хохотала. И я тоже.

– Давайте скину вам аудиокнигу, – сказала я тогда. – Будете слушать вместе.

– Будем, – согласились бойцы.

* * *

В пятнадцатой шла уборка. Потому я зашла в четырнадцатую, откуда сегодня доносились стоны. Поняла, что боец тяжело отходит от операции. Максимально тяжело. Стонет на границе выхода из наркоза, накрывается с головой одеялом – свет режет глаза. Спазмы скручивают желудок, а вырвать нечем. Давно не ел.

– Посидеть рядом? Помочь?

Мотает головой. Не посидеть. Не помочь. Оставить в покое. Чтоб не свидетельствовать бессилие. Завтра станет легче.

Я киваю. И иду в пятнадцатую.

* * *

– Не бойтесь, – говорит Андрей, будто извиняясь. – Не бойтесь, одеяло отодвиньте. И всё увидите сами.

Я за полтора года видела столько всего… Я не боюсь. Отодвигаю одеяло и молчу. Такого я не видела.

– Я из Сызрани. На Волге, знаете? Мобилизованный. Жена, двое детей.

– Старшая дочь?

– Оба сына. Семь и тринадцать.

– Волга широкая у вас?

– Очень широкая.

– А у нас, под Тверью, где родители, исток. Не знаю, сколько метров. Узкая совсем. Я её минут за восемь переплываю.

Мы молчим, смотрю на ногу Андрея.

– Ну ладно, – говорю, – не за восемь. За десять.

– Мне оторвало ногу полностью, – говорит Андрей. – Совсем. Там, где щиколотка, нога болталась на одной вене. Я орал от боли. Врач говорит, я орал: «СОХРАНИТЕ мне НООООГУУУУ!»

Я начинаю мягко работать с коленом и чуть выше колена. Там, ниже, аппарат Илизарова. Голень в аппарате. Пятка загипсована. Эта нога короче второй сантиметров на семнадцать. Икра отделена от кости и выведена в сторону, нога как бы раздваивается. Я смотрю, мозг старательно обрабатывает то, что видят глаза. А оно не обрабатывается.

Думаю, скоро около госпиталя появится новый памятник. Военным хирургам, спасающим раненых в СВО. Сегодня они делают невозможное.

– Больно? – спрашиваю.

– Вот здесь, где вы сейчас работаете, не больно. Но ощутимо, конечно. Вы жмёте здесь, а у меня уходит боль там. Из пятки. Совсем. Перестало стрелять, представляете?

– Представляю, – говорю. – Я оттягиваю нервный импульс сюда, переключаю, чтоб там не замыкало. Закрывай глаза и старайся расслабиться, Андрей. Дыши.

Андрей дышит. В палате кишит жизнь. Сегодня среда, а значит, пришли волонтёры Аня и Юля. Их ждут. Только что была сонная болезненная тишина и полумрак, а сейчас свет включён, шумит чайник на чьей-то тумбочке, нарезаются пироги, поверх сериала из телевизора звучат женские голоса: «Андрюшка!», «Володька!», «Димка!».

Ане за сорок, наверное. Юля чуть помладше. Обе смешливые, задорные, быстрые. Аня стройная, Юля приятной полноты – к её мягкостям хочется прижаться и не отлипать. Кажется, прижмёшься – и спасёшься от всего на свете.

Я улыбаюсь. Вокруг воины. Рядом с ними их святые. Святой Андрей Первозванный. Святой Владимир. Святой Дмитрий. Но женские голоса – закрой глаза и поверь! – звучат так, будто мы на чьей-то кухне. Будто за окном мир. И скоро у хозяйки поспеет пирог. А пока можно разливать по бокалам вишнёвую настойку. И рассказывать всякие истории.

Вот, с Андрюшки и начнём.

Вдох. Выдох.

Андрей дышит. Я подстраиваюсь руками под его дыхание.

– Жена приезжала два раза. Один раз с детьми. Меня на этой кровати спускали к ним вниз – аж на лифте, представляете?

Представляю.

Вдох. Выдох.

– Младший в этом году в первый класс пошёл. А старший уже в седьмом. Учится без «троек». Ни одной «тройки» пока не было, хорошист! А у меня были. В школе. В техникуме не было потом. И в институте не было.

Вдох. Выдох.

– В пятницу домой, Ир. Или как получится. Врач говорит, в пятницу документы будут готовы. В отпуск. На месяц, полтора. Чтоб кости срослись. А дальше снова операции. Сплю и вижу. Только не знаю, как долететь. Мне нужно с вытянутой ногой лететь. Чтоб она горизонтально лежала. У меня одна вена только в ноге осталась. Вниз опускаю ногу – она синеет. Пальцы тяну – становится бордовая. И вот, смотри, икра дёргается. Видишь?

Я вижу.

Вдох. Выдох.

Впереди несколько операций. Вытянуть икру. Объединить мышцу с ногой. Вытянуть ногу аппаратом Илизарова. Но пока – в отпуск. В отпуск. И пусть боль отпустит.

– Ира, вот теперь совсем не чувствую боль. Что вы делаете?

– Сейчас, – говорю я, – запишем видео для жены. Я покажу, что делать, она тоже так научится. Станет полегче. И… знаешь что, – говорю. – Попроси у волонтёров, которые будут тебя в аэропорт сопровождать, купить табуретку, как у бабушек на базаре. Складную. Ты на неё ногу положишь. И зарегистрироваться в аэропорту надо на первый ряд в салоне. Чтобы было место вытянуть ногу.

Вдох. Выдох.

Я перехожу ко второй ноге, здоровой.

– Андрей, я буду работать с этой ногой, а твой мозг при этом запустит импульс на исцеление в место ранения. Это правило работы с парными органами. Дыши, Андрюш. Это здоровая нога, но на ней сейчас большая нагрузка, напряжение. Будем выдыхать.

Андрей кивает. Ничего не говорит и закрывает глаза. На щеках выступил румянец.

– Ты не представляешь, Ир, как оно здесь. Эти вот женщины – они по средам всегда приходят, ухаживают за нами. В другое время – другие ходят. Много приходит людей. Перед Новым годом шум-гам стоял. Столько подарков, столько внимания. Вот коляску мне подарили. Так приятно! Ты не представляешь!

Я представляю.

На часах шестнадцать тридцать. Посетителей в госпиталь пускают с шестнадцати. И сразу в госпитале аншлаг. В палате восемь раненых. И – вместе со мной – пятеро волонтёров. Массажист только я. Ощущаю спиной взгляды. Мужики смотрят на меня внимательно. Оценивают.

– Гляди, Андрюха растёкся весь! На курорте! Ну, повезло ему сегодня! Ир, я следующий!

Вдох. Выдох.

– Сыновья у меня спортом занимаются. Айкидо. Старший уже семь лет в спорте.

Я перешла к животу. Мягко трогаю печень. Андрей чуть морщится.

– Сейчас будет полегче, Андрей. Дыши. Дыши.

– Совсем не сплю ночами. Три месяца, как ранило. В первые ночи просыпался, орал на всю палату: «Огонь! Спишь, что ли? Огонь, кому говорю!» Терпели меня. А сейчас отпустило. Война не снится уже. Но и не сплю. Ногу дёргает. Больно. Не уснуть.

– Сегодня уснёшь, – говорю. – Сегодня будешь спать, Андрей. Полегче?

Андрей кивает. Легче.

– Где тебя ранило?

– Бахмут, знаешь?

– В смысле Артёмовск?

– В смысле Артёмовск, да. Но на картах он Бахмут. А я же по картам артиллерию нашу наводил.

Я поднимаюсь к плечам.

– Шея – это всегда больно. Шея у меня проблемная, – говорит Андрей и закрывает глаза.

* * *

Мужики вокруг притихли. Понимают: скоро я заканчиваю. Переживают, кто следующий. А я знаю, кто следующий – Володя. Он в палате самый тяжёлый. Лежит рядом с Андреем. На лбу испарина. Желтоватый цвет кожи. Печень не справляется с огромным количеством лекарств. Ампутация ноги в три приёма. Только третья операция оказалась удачной.

У меня звонит телефон. Сын.

– Мама, я вышел на джиу-джитсу, кимоно взял. В воскресенье кимоно надо постирать. Постираем? Ты где, мама? В госпитале? Понял!

– Джиу-джитсу? – спрашивает Андрей. – Да ты что! У меня же сыновья занимаются айкидо. Мы на соревнования ездим в Тольятти. Я сыновей всегда сам возил. Там вместе соревнования проходят – по айкидо и джиу-джитсу. Из Питера всё время один и тот же тренер ребят привозит. Ваш?

– Олег Владимирович, – киваю я. – Подполковник запаса. Сапёр. Растит мужчин из мальчишек.

– Ничего себе! – улыбается Андрей.

– Мир тесен, – говорю я. Мы молчим. О той, мирной жизни. Ради которой всё это происходит. Мы молчим, и я вспоминаю, куда Олег Владимирович возит ребят на соревнования. В Самару. Не в Тольятти. Но какая разница.

* * *

Андрей протягивает свой телефон Юле, волонтёру, и просит снять видео. Я кладу руки на колено Андрею.

– Андрей, как зовут жену?

– Ольга.

– Оля, – в кадре только мои руки, Юля следит за ними камерой телефона. – Счастья вашей семье! Пусть всё сбудется в этом году. Спасибо вам за всё, Оля. А я покажу сейчас, как облегчить Андрею боль в колене.

Андрей трёт глаза.

– Оля в поликлинике работает, в регистратуре. Она сможет.

Конечно, сможет. Я накрываю ногу бойца одеялом.

Андрей – значит, мужественный и храбрый. Мужественный командир миномётной батареи. Храбро идущий в бой. Лежит в синей больничной пижаме. Большой, мягкий, добрый. Такой обычный. Среднерусский мужик.

Я улыбаюсь: сыновья – это отлично. Но такому Андрюхе дочь ещё надо. Чтоб обнимала Андрея за шею ручонками, шептала в ухо: «Папа, папа!» – и никуда больше не отпускала. А он бы и не спешил никуда идти, потому что в стране мир.

– Я с июля был там, Ир. На бахмутском направлении. А до июля ещё полгода, с января, работали под Кременной. Немного успел сделать. Всё закончилось для меня 3 октября.

– Ты успел всё, Андрей. Сколько мог. Спасибо тебе.

Победим. И будем жить. Долго-долго. И счастливо-счастливо.

* * *

Я подхожу к Володе и молчу, смотря ему в глаза. А он смотрит в ответ. Мы всё знаем друг про друга. Я здесь, потому что он был там. Ему вряд ли тридцать, скорее, меньше. И сейчас ему нужен обезбол. Вот прямо сейчас. Я держу руки у Володи на груди, в районе солнечного сплетения. От рук идёт тепло, как и из сердца. И мы снова смотрим друг на друга и молчим. А что тут скажешь?

Володя лежит у окна и смотрит, как люди ныряют в метро, а выныривают по ту сторону тоннелей в тепло, в любовь, в свои дома. У него есть свет в конце тоннеля. Однажды он тоже нырнёт – и вынырнет дома. Года через полтора.

– Когда ранило?

– Четвертого декабря.

– Где?

– Там, под Кременной. Недалеко от Красного Лимана.

– От окна дует?

– Сейчас почти нет. Вот в морозы да, дуло. Но я, видишь, от подоконника подушками забаррикадировался. И шапочка у меня есть. В шапке сплю, чтоб голова не мёрзла.

Володя натягивает шапку и улыбается, а я нет. Шапка – единственная одежда на Володе. Остальное – гипс и места ранений. Бедро той ноги, что ампутирована, в аппарате Илизарова.

– Здесь уйма ран было и ранок, тут аккуратней, Ир.

У второй ноги в аппарате Илизарова голень. Можно работать с коленом и бедром. Рука перевязана так, что видны четыре пальца. Перебинтованные, торчат в разные стороны. Мелкие осколки извлекали.

– Какой палец оторвало? – спрашиваю. – Мизинец?

– Безымянный.

– Жениться не сможешь теперь? – улыбаюсь я.

– Почему? – оживает Володя. – Это я могу! Смотри, это ж левая рука. А кольцо надо таскать на правой. Потому я жениться могу! Вылечусь – и женюсь. Но это… Надо раз и навсегда. Я ж развестись не смогу. Там же, когда разведёшься, надо носить на левой кольцо, да? А у меня безымянного пальца нет!

Жениться и чтоб навсегда – отличный план.

– Освоюсь, время пройдёт, и машину смогу водить, думаю. Правая нога у меня целая. Ну, почти. Я до СВО водителем был.

– Откуда сам?

– Из Воронежа.

– Дома родители?

– Папа.

Володя молчит. Улыбается, когда я трогаю колено. Морщится, когда кладу руки на живот. Ноги в спазме, живот в напряжении. Не дотронуться.

И снова улыбается, когда я трогаю колено.

– Пятку я не чувствую совсем. Эту, которая есть. Ту, которой нет, я чувствую. Фантомные боли. Дёргает её. А когда вот так держите руки на колене, мне легче.

Я держу руки на колене. Дыши, Володя, дыши.

– Ты кто был там?

– Старший стрелок.

Я прощупываю спазм под ключицей, Володя одобрительно кивает.

– Да, оно.

В ключицу упирался приклад, наверное. Очень похоже.

– Как твои ребята там?

– Никого не осталось от роты. Сто человек было – а теперь кто триста, по госпиталям валяется. Кто двести.

За окном шумит улица. Люди бегут с работы домой…

Приходит медсестра. Колет моему подопечному промедол. Он расслабляется. Мы ловим взгляд друг друга. И нет таких слов, чтоб сказать обо всём этом. Да что сказать? Я просто держу руки у Володи на груди. Раскачиваю грудную клетку, думаю о том, что от окна дует. Что Володя победит это всё. И что летом он будет ходить на костылях. А ещё раньше – ездить в коляске. Что вылетевшие во время ранения зубы вставят. Что всё заживёт.

– Раньше, когда спал, снились бои. Забывался – и дёргался сквозь сон, когда надо было стрелять. А сейчас не сплю ночами. Только если под утро забудусь от усталости.