Текст книги "Я трогаю войну руками"

Всё заживёт. Как шрам от гастростомы зажил. Раньше кормили через желудок. Как шрам от ИВЛ – едва виден теперь. Всё заживёт, Володь.

К нам подходит Юля.

– Как ты, Володька, сегодня? Получше? Так капризничал в прошлый раз. Есть не хотел. Ругался. У нас, девочек, чаще такое бывает. Но и у вас, мужчин, бывает. Как ты?

Он кивает нам обеим. Промедол начинает действовать и отпускает.

Мы победим. Вместе.

– Вчера беспилотники прилетели в Воронеж, – говорит Володя.

«Сегодня два беспилотника перехватили над Питером», – думаю я. Но молчу и молюсь про себя о том, чтобы победа была близка.

* * *

Мне пора идти.

– Мужики. Обещаю. С вами – в следующий раз, – говорю я парням – тем, кто смотрит на меня со всех коек.

По палате прошёлся вздох разочарования.

– Обещаю, мужики. Правда.

Я выхожу, а за спиной остаются воины моей России. И их ангелы-хранители. Святые, что помогают выжить там. А потом здесь стоят за спинами хирургов и страхуют их руки. И делают так, чтоб у шуруповертов хватало аккумулятора на монтаж всех аппаратов Илизарова. А потом приводят меня сюда, чтобы победить вместе.

Выходя из госпиталя, привычно киваю памятнику Турнеру: «До встречи!» – и ныряю в метро. Вспоминаю, что на втором этаже, за синими жалюзи, забаррикадировавшийся подушками Володя. Верит в свет в конце тоннеля. Там Андрей. Там те, кто ждёт меня в следующий раз.

Увидимся в пятницу.

20 января 2024 года

Лёша-мумия, Олег-бурят и другие

– У меня всё было, понимаете? Семья, дом, машины, квартиры. Дети маленькие, погодки. Живи и радуйся. Но смыслов не было. Радости не было никакой. Я водил детей в детский сад, а воспитательницы со мной флиртовали. все три года! Думали, что я отец-одиночка. Деньги были. Да всё было. Я в том возрасте, когда уже получаешь удовольствие от простых настоящих вещей. От семьи. Но пока я растил детей, жена строила карьеру. Я сам её устроил в крутую компанию, и её закрутило, понесло. Ей уже семья была не нужна. Только карьера.

Мы решили расстаться. Всё поделили, чтоб не было обидно. Я думал, жена детей мне оставит. Куда они ей? Она с ними никогда не занималась. Но она забрала. И вот я остался один.

Хожу по огромному коттеджу со своей огромной дырой внутри. Попиваю коньяк. Дыра не уменьшается. А я понимаю, что так неправильно. Ну и пошёл на СВО.

Я вам сейчас фото покажу, каким я пошёл. Под сто кило. Я ж спортсмен. Железом занимался. А за десять месяцев там – минус двенадцать кэгэ. Мышц сейчас совсем нет. Всё понятно. Стресс. Питание нерегулярное. И ещё пятьдесят кило на себе каждый день переносишь. Двадцать килограммов броник, двадцать пять рюкзак, ну и пять кило набегает по мелочи. Гранаты, то-се… И каждый день марш-бросок на шесть километров – ещё не так отощаешь.

Дети у меня, конечно, отличные. Вот за что я благодарен бывшей жене, так это за них. Я три недели в госпитале лежу. 10 января ранило. На вертушке доставили в Севастополь. А оттуда уже в Питер. Бывшая жена знает, что я в Питере, но только вчера написала: «Артур, хочу детей привезти к тебе». Очнулась. Но слава богу, что очнулась.

…Так я о чём? Всё у меня было. А смыслов не было. А сейчас смыслы появились. Познакомился с девушкой. И она – мой человек, понимаете? Я по телефону ни с кем никогда дольше десяти минут не говорил. О чём говорить? А с ней вчера снова четыре часа пролетело – глазом не успел моргнуть. И только замечаешь, что час прошёл, когда оператор прерывает звонок спустя час. А потом р-р-раз! – и снова. И опять. На часы смотришь – неужели четыре часа прошло? И себе не веришь. Вот что она за человек.

Тут дело в том, что я честный очень. Разлюбили друг друга – разводимся. Зачем продолжать, пыжиться, давать обещания? Понятно же: разбитую чашку не склеишь. Только поэтому у меня это будет третий брак, а не потому, что я многолюб. Визбора же знаете, да? Помните его биографию? Женился в начале года. В конце года развёлся. В начале года женился. И так несколько раз. Потому что чувствовал, что так правильно. Ни себя не обманывал, ни женщину. Так вышло, что у меня оттуда было две командировки в Питер. Я как приехал в первый раз, так и понял – ну, всё. Попал. Она высоченная. Кра-си-ву-ща-я! Настоящая. «Носи каблуки», – говорю. А она: «Зачем? Я ж буду выше тебя!» – «Отлично, – говорю. – Удобно очень на попу руку класть. Это мужики с комплексами переживают, если девушка выше. Мне переживать нечего!»

Больно вы делаете, конечно. Но не вопрос. Я ощущаю, что это напряжение у меня от бронежилета. Делайте. Я, когда восстановлю руку, снова верну себе свой вес. Мышцы. А пока посмотрим, что получится у врачей. Я, видите, гранату откинул от себя рукой. Иначе меня бы всего разворотило. А так – просто кисть в решето. Два пальца оторвало, ещё один под вопросом. Врач сказал: если что, удалит его. Я спокоен. И не упираюсь в эти пальцы. Как будет, так и хорошо. Руку пришили к животу, спиртом залили, так что я весь пропитан насквозь.

У меня теперь есть женщина, которая в меня верит. Посмотрели мы с ней на сайтах кольца обручальные, она говорит: «Ничего не нравится».

Ну, не нравится – так не нравится. Я говорю: «Давай нарисуем дизайн, отнесём ювелиру, он всё сделает, золото у нас есть». Она сегодня всё отнесла, двадцать тысяч работа стоит, скоро можно будет получать.

На ужин у меня и ребят сегодня макароны с морепродуктами и жареная курица. Девушка моя принесла на всех. Мы в холодильник положили до ужина, сейчас разогреем в микроволновке. Как-то всё правильно идёт. Вот только рука заживёт, и с остальным разберёмся.

* * *

Артур выдохнул. Высокий. С седой щетиной. Худой после фронта и ранения. Лет пятидесяти, может. Может, пятидесяти трех. Выйдет из госпиталя. Выпьет протеина после тренировки. Загорит. Не в солярии – на яхте в Финском заливе.

Типаж – Андрон Кончаловский в момент, когда встретился с Юлией Высоцкой.

Вот он вылечится и будет жить свою счастливую, красивую жизнь.

Он лежит в своём сегодня. После операции. Улыбается – как честь отдаёт. Старательно, чересчур, будто на публику. Улыбается – и тебя обжигает. Так улыбается человек, который давно этого не делал. Там – некогда было. А до этого – некогда было здесь. Ходил по огромному коттеджу в своём огромном одиночестве, а дыра внутри росла, росла…

* * *

– Ногу я не чувствую совсем, от паха, – говорит Никита. – Операция сегодня была. Нога будто заморожена. Вот вы сюда руку кладёте, я просто чувствую, будто какое-то давление, не больше. Потому можно работать со всем остальным, кроме ноги.

Знаете, есть статистика. Будто у офицеров дольше время, проведённое на фронте, чем у солдат. Будто офицеры меньше ранений получают. Не знаю. Со мной статистика не сработала. Это у меня второе ранение уже. Первое вот, в руку было. Насквозь пуля прошла. След остался только. А сейчас я был в технике, и меня откинуло взрывной волной. Переломало ногу. Меньше месяца провёл на фронте. Семнадцатого декабря прибыл, двенадцатого января ранение.

Парни меня тогда под руки взяли, я попрыгал метров пятьдесят – семьдесят на одной ноге. И всё. Дальше силы закончились вмиг. Обмяк: «Парни, бросайте меня здесь, посреди дороги. Больше не могу».

Мне вкололи две ампулы. Одна – нефопам, а вторая – не помню, как называется. Я ж большой, мне одной мало. Наложили жгут и повезли. На технике идём, все бугры, неровности – мои. Если б жгут не наложили – я б не выжил от боли, наверное. А тут едем – а мне почти нормально. Могу дышать. Жгут все нервные окончания перекрыл.

А так, в жизни, я спортсмен. Я работал оператором на заводе, где делали бетон. И ни к чему не относился так серьёзно, как к спорту. Никогда тренировок не пропускал.

Девушка у меня есть. Она на картах гадает. Вот, не знаю, как относиться. Или она сглазила, или реально судьба есть. Звонил ей накануне того штурма, а она говорит: «Казённый дом вижу, незнакомый, кровать». Ну вот, я здесь. Я штурмовик. У штурмовиков жизнь интересная, конечно. Нигде нет столько потерь, как у нас. Но зато задание выполнил, на штурм сходил – и живёшь, как король. В магазин можешь идти, спать, сколько хочешь, делать, что хочешь. Никто слова не скажет. И так до следующего штурма.

…Вот вы говорите, что это ранение меня, может быть, от чего-то уберегло. Ну это мне непонятно. Вот с этим я ещё не разобрался. Ни фига себе уберегло! Лежу переломанный. Пока конструкцию вставили в ногу, до вторника. А там – операция; посмотрим, что врачи сделают. Наверное, аппарат Илизарова поставят.

Здесь, где вы трогаете, уже напряженно. Я понял: вы говорили, всё от броника. Он давил на плечи, и они завернулись внутрь как будто. От этого спазм. А здесь, внизу живота больно – тоже от него? Тогда идите, погуляйте в коридор. Не по-джентльменски, конечно. Но что делать. Я воспользуюсь удобствами. Тогда будет полегче, да?

Я гуляю по коридору. Пятница. Восемь вечера. Операции не прекращаются. Вперёд-назад везут ребят под наркозом на каталках.

* * *

Захожу в палату к Лёше. Он сегодня человек-мумия. В прошлый раз шутил дурацкие шутки, играл в телефон одной рукой, пил кефир. Сегодня была операция на руке. Вчера извлекали крупные осколки из ног. Мелкими осколками Лёша нашпигован, как кекс – изюмом. Какие-то сами выйдут. Какие-то останутся. Сейчас он не может ничего. Лежит, не шевелится, только говорит, улыбается устало, хмурит брови. С ног снимали кожу для пересадки. Левая рука в гипсе. В отверстии гипса сидят пиявки. Врач поставил после операции, чтоб восстановить кровообращение.

– Лёш, загляну под одеяло.

Лёша кивает. Я надеюсь, что там, под одеялом, есть место, куда я могу положить руки, чтоб убрать напряжение. Ищу – нет такого места. Правая рука пришита к животу. Ноги в бинтах и пластырях.

– Почеши нос. Лоб. Вложи в рот вейп. На пару вдохов. И расскажи, как у тебя там. Чтоб я вспомнил, как в жизни бывает. – Лёша-мумия бодро даёт мне инструкции.

– Ир, я готов! – сигналит Никита.

Его койка по диагонали от нас с Лёшей. В другом конце большой палаты.

– Сейчас приду, – говорю. – Пару минут.

И, глядя на Лёшу, докладываю:

– Дети. Уроки. Работа. А вчера Иван позвонил, друг наш. Воюет. Сказал, что приехал в отпуск. И что через час будет. И до двух ночи пили. Пели. Говорили. Невозможно соскучились. Обнимались. Не могли расстаться. Невозможно отпускать снова друга туда. В итоге не выспалась.

– Так ты устала? Что стоишь? Садись тогда! – говорит Лёша.

– Не устала, нет. Просто эмоционально по нулям себя чувствую. Так, знаешь, на нейтральной передаче. Нет эмоций. Невозможно жить на полную громкость – когда за четыре часа надо прожить всё – от невероятной радости до боли расставания с человеком, который идёт на войну. Четыре часа, представляешь? Как целая жизнь. Слёзы, смех, слёзы, смех, слёзы… Потому я сегодня будто в пенопластовой пелене.

– Как он? Что рассказывал?

– Всё то, что ты видел. Что ты знаешь. Трёхсотые. Двухсотые. Мыши. Целые полчища мышей. Голодные местные дети. Мальчик, которого отец привёл, чтоб бойцы подкормили. А у мальчика дрожали руки, и он ел быстро, как зверёк. А мыши сожрали у Вани форму и деньги в сумке. Но молитвы тех, кто здесь, спасают. И ангелы-хранители ощущаются совсем физически. У тебя тоже так было?

– Да, – кивает Лёша. – Похоже. И ещё – у меня тоже сейчас отпуск должен был быть. Но задело, видишь, за пару недель до отпуска. И вот, отдыхаю.

Я киваю. Вижу.

– У меня тоже была раньше жизнь. Жена, дети. Двадцать лет прожили. Точнее, двадцать один. И чувствую – не хочу больше так. Ругаемся, как кошка с собакой. Любви нет. Ну, я на работе к начальнику подошёл: «Дайте общежитие!» И начальник мне выделил комнатку в общаге. Я взял трусы, футболки, ушёл налегке. Месяц прошёл – домой прихожу к жене. Обсудить – что, как. Жена говорит: «Возвращайся!» – «А смысл? – говорю. – Тебе как, полегче стало без меня?» Она говорит: «Ну, вроде да». – «Ну, – говорю, – тогда и нечего начинать снова». – «Бери деньги из заначки, – говорит жена, – купи себе однушку какую. Что ты будешь, как бомж, по общагам шарахаться!» А я поискал-поискал и двушку купил в новом доме. Начал жить один – скучно. Попивать стал. И пошёл на СВО. Думаю, пусть моя жизнь пригодится ещё.

– Пригодилась, – говорю.

– Пригодилась, – кивает Лёша. – И знаешь, жить захотелось. Там по интернету познакомился с девушкой. Она меня поддерживает. Она тоже из моего города. Город Усть-Кут. Не слышала такой? Я ей сказал, что ранило. И сильно. А она говорит: «Ничего, главное – живой». Хотела сюда даже приехать. Я не пустил. Пусть подлатают слегка, согласна?

Я киваю. Поправляю одеяло. Смотрю в глаза. Сую Лёше в рот вейп – на пару вдохов. И возвращаюсь к Никите.

* * *

…Артур спрашивает: «Кто будет ужинать?» И идёт греть в микроволновке макароны с морепродуктами.

– А я яблоки люблю, – говорит Никита. – Картошку вообще не ем. Не то. А яблоки могу на первое, второе и третье. Мне здесь, в госпитале, все отдают свои яблоки, кто не любит.

Я киваю.

Смотрю на Никиту. Сила, молодость, красота, совершенство. Прикован к кровати. Как неправильно это всё. Как больно…

– Что болит сейчас? – спрашиваю.

– Нога ноет, – говорит Никита. И добавляет: – И душа.

Улыбается.

– Мне бы кровать отодвинуть, – говорю, – чтоб до души дотянуться.

– Не получится, – качает он головой. – Никак. Лучше тогда идите к другим, чтоб им помочь.

– Не получится, – говорю, – не страшно. Буду работать с тем, до чего дотянусь.

Раскачиваю грудную клетку. Спазм тихо уходит. Будто шарик сдувается. Никита становится мягче и глуше.

Смотрю на стену.

На стене икона Серафима Саровского. Скрестив руки на груди, святой будто говорит со мной: «Помоги им. Помоги, чем можешь. Даже тем, кто отказывается от массажа».

* * *

Напротив Никиты лежит Валерий. Одна нога ампутирована. Вторая травмирована – вырваны куски мышц. Валерий боится новой боли. Прикосновений. И настойчиво отказывается от массажа.

Я обещаю не делать больно.

Касаюсь едва заметно.

– Удивительно, – говорит Валерий. – Боли стало меньше.

Заканчиваю массаж. И… понимаю, что нужен перекур. В смысле перерыв. Я чуть было не потянула на себя дверь в четырнадцатую палату. Но сама себя остановила и вышла в коридор.

И будто вынырнула из той реальности.

Попила воды из бутылки.

Взяла в руки телефон. Написала детям: «Ужинайте. Буду поздно. Люблю». И забила в поисковик «аутопластика». За полтора года в госпитале сегодня я впервые увидела двух бойцов с руками, пришитыми к животу…

Я не могу показывать в палате, что я в шоке. Я глажу руки. Расслабляю плечи. Показываю: всё отлично. Стандартная ситуация. Восстановление кожного покрова. Работы сосудов. Что проще. Всё под контролем врача. А мы просто чуть снимем напряжение. В руках. Плечах. Голове. Три недели пролетят как один день. Вот увидишь!..

…Я не могу показывать в палате, что я в шоке. Но внутри себя я в шоке. Я стою в коридоре с телефоном в руках. Смотрю в сумерки за окном. Читаю, как делается эта операция. Понимаю – это спасение от ампутации.

Прорываюсь сквозь буквы: «Данный вид хирургического вмешательства включает целый набор техник по замещению образовавшихся дефектов собственными тканями пациента. На повреждённый участок руки пересаживают донорский лоскут с передней стенки брюшной полости. В период, который пациент проведёт с рукой, пришитой к животу, лоскут одновременно является и частью руки, и частью живота».

Смотрю на фото на экране.

За моей спиной – пятнадцатая палата, где под бинтами у Лёши-мумии и Артура то же самое. Не надо быть детективом, чтоб понимать: врач поместил Лёшу и Артура в одну палату, чтоб наблюдать за парными случаями. У кого как будет заживать. Как, глядя на одного, не пропустить тревожные симптомы у другого?

Думаю: а если бойцам захочется пошевелить пальцами, пришитыми к животу?

Понимаю – ранения такие, что не захочется. Больно.

Думаю – три недели. Или четыре.

Выдыхаю – что такое три-четыре недели по сравнению с целой жизнью? С сохранённой рукой? И тут же придумываю мечту – пожать руку Артуру. И Лёше-мумии. Через месяц. Через бинты. Или через пару месяцев. Когда бинты снимут.

За окном зимние сумерки. А я переношусь на три недели вперёд – когда обоим раненым бойцам врач отпорет руки от живота – и верю, что это будут отличные руки. И я тут же думаю про весну. Про весну и про Победу. Про яблони, что зацветут. Про яблоки, что любит Никита.

* * *

В четырнадцатой сегодня двое – Владимир и Олег.

Обнимаюсь с Олегом. Долгожданная встреча! Чувствую себя так, будто меня прямо сейчас воткнули в розетку, подключив к источнику питания: выжили. Перезимовали. Впереди весна!

Володя идёт ва-банк:

– Так, раз вы с Олегом уже пообнимались, то на массаж первый я буду!

Я не против. И Олег тоже.

У Володи шитая-перешитая нога. Швы на мышцах. Швы там, где мышцы вырваны. На второй ноге аппарат Илизарова. И следы от срезанных лоскутов кожи для пересадки.

Володя – бойкий тридцатипятилетний деревенский парень. С чубом. С удалой улыбкой. Бесконечно уставший от боли.

Мы молчим. Только сверяем курс по уровню боли.

– Больно?

– Дышу, дышу. Ты ж видишь, дышу. Восстанавливать ногу надо, чтоб мог на неё опираться. На второй ноге ещё долго будет стоять аппарат.

В палату заглядывает врач – нужно сделать Володе перевязку. Смотрит на меня. Говорит Володе: «С тобой закончат, тогда загляну. Минут через сорок. Пока сделаю перевязку в соседней палате».

– Всё так? Успеете за сорок минут? – спрашивает меня врач.

Я киваю. Он кивает мне в ответ. Поговорили.

* * *

Через сорок минут Володя выдыхает. Вытирает лоб полотенцем. Выходит в коридор – маякнуть сестре, что он готов к перевязке.

С Олегом я работаю молча. Устала. Он у меня сегодня вишенка на торте. То, ради чего. Тот, на ком видишь результат своих усилий.

Олег приехал в Питер после полугодового отпуска дома.

Между мной и Олегом столько часов налёта, что можно молчать. Год назад, в феврале, ему оторвало ногу в районе бедра. Полностью. Совсем.

…А когда читаешь учебники – например, по анестезиологии – то в сносках пишут, что анестезиология очень сильно шагнула вперёд во время такой-то войны. Было много раненых, оперировали прямо на поле боя и уже после войны стали этот метод применять при плановых операциях.

Военная медицина шагает вперёд прямо сегодня. И сегодня пишутся учебники по военно-полевой хирургии.

За полтора года СВО военные медики прошли огромный путь. Я благодарна им за каждого спасённого бойца. И не верю глазам, когда смотрю на ногу Олега.

– Ногу в руки тогда – и вперёд, – рассказывал Олег летом. – Меня шесть часов выносили с поля боя до госпиталя. Ногу оторвало. Но я не растерялся. Примотал её обратно бинтом – очень плотно и держал руками. На пункте эвакуации в Волновахе попросил медиков сшить сосуды. Чтоб нога не омертвела. Они покрутили пальцем у виска. Но я ж эмчеэсник. Работал в пожарной части, спасателем был. Знал, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Решил, что буду верить в невозможное. Сквозь боль решил. Убедил медиков. Сшили сосуды. Потом были сутки в Ростове. Ожидание борта в Питер. Перелёт. А здесь меня сразу прооперировали. И? Видишь? Шевелю пальцами! А я не мог иначе! У меня трое детей. Мне ещё жить да жить!

Я не верила в эту историю. Даже когда часами сидела у Олега на кровати, распутывая клубки нервных окончаний. Не могла поверить, что это правда. Но я дотрагивалась до пальцев на ноге – и его трясло, как под напряжением.

Олег орал: «Убери руки!» Извинялся. Приходил в себя. Вытирал испарину.

Я снова – аккуратно – клала свою руку на ступню Олега. Едва касаясь. Искала тот участок, где чувствительность уже есть, но напряжение не шарашит. И старалась его расширять. Медленно. По миллиметру. С перерывом на чай.

В палату заходила медсестра. Смотрела на Олега. Говорила:

– Зайцев, вы в адеквате сейчас? Можно уколоть? А то вы ночью катетер вырывали из вены и куда-то меня слали?

Олег извинялся:

– Простите. Воевал ночью под обезболом. Не до уколов было. В наступление шёл.

И улыбался медсестре так, что не простить его было невозможно.

Я качала головой и подкладывала картонки Олегу под аппарат Илизарова – нога отекала, кольца аппарата врезались в ногу. Олег смотрел на меня с опаской – вдруг дотронусь туда, где двести двадцать вольт, и тогда – прощай, чаепитие.

Я обещала дотрагиваться аккуратно. Двести двадцать настигали там, где их не ждали.

Сканировала взглядом пришитую ногу и представляла под кожей запутавшиеся нити нервных окончаний. И мечтала распутать их. И превратить в правильные клубки.

– Я не мог не пойти на войну, – говорил Олег в сумерках. – Как бы я потом сыновьям в глаза смотрел? Сам же их учу быть мужиками. Не мог я спрятаться. А сейчас научусь ходить и вернусь в обычную жизнь.

Я делала всё, чтобы Олег научился ходить.

Спрашивала:

– Знаешь, как ты записан в моем телефоне?

– Как? – задумывался Олег.

– Угадай!

Он гадал:

– Красавчик Олег? Олег-Бурят? Бурят Нога Пришита?

Я качала головой:

– Мимо, мимо, мимо!

– Сдаюсь, – сказал Олег после десятка попаданий в «молоко».

– Олег на двух ногах, – с видом победителя я показала ему экран телефона с его контактом.

Он рассмеялся:

– Давай выпьем по бокалу минералки за твою веру в меня!

А теперь – вот, пожалуйста. На двух ногах. Сбылось. Не просто стоит, а идёт. Медленно, на костылях, но идёт. Только сделал накат на одном тапочке в восемь сантиметров.

Я вспоминаю наши бесконечные летние разговоры. Мне кажется, мы с Олегом знаем друг о друге всё. И про детские мечты, и про взрослые разочарования. Он рассказывал о кузнечном деле – до МЧС работал в кузнице. Тогда, в мирные ещё времена. Говорил о новом браке – после непростого развода. О том, какое это счастье – дочь после двух сыновей.

Чтоб обсудить всё на свете, времени у нас было – вагон. Мы виделись пару раз в неделю, часа по три, четыре.

Когда отступала боль, Олег говорил:

– Что хочешь, чтоб я рассказал? Спрашивай!

– Расскажи про тот день.

– Это запрещённый приём, – он качал головой и уводил разговор в сторону. – Нечего тут рассказывать…

* * *

Лишь однажды Олег приоткрылся. Я сидела на кровати. Он собирался с духом, прежде чем разрешить мне коснуться ноги. И вдруг, посмотрев на мой крестик, сказал:

– …Ир, Бог есть.

У него крестика не было. Да и откуда.

Мне кажется, Олег до ранения сам не определился, в кого верить – в священного медведя, в духа своей земли или Будду. Бурятский религиозно-языческий замес говорил: «На Будду надейся, сам не плошай, на всякий случай имей при себе мешочек с родной землёй, в дацане за тебя молятся, помни про медведя за спиной».

Я это всё знала от раненых бурятов – в соседней с Олегом палате лежал Степа из бурятского Закаменска и Вадим из Гусиноозерска – и от волонтёров из бурятской общины.

Бурятская община в Петербурге с началом СВО, казалось, полным составом переместилась в госпиталь.

Буряты проходили рейдом по всем госпиталям, выискивали своих раненых, заглядывая в палаты: «Есть здесь кто из Бурятии?», связывались с родными, приносили в госпиталь домашнюю еду – буузы или позы, напоминающие по виду юрты, записывали нехитрые просьбы – какую книжку хочется почитать или на какую ногу нужен носок.

Когда раненому становилось лучше и ему было можно выходить из госпиталя, буряты организовывали поездку в дацан. Или – если раненому не требовался дацан – везли туда, куда было надо. На вокзал или, что было чаще, в аэропорт.

Бурятку, что приходила к Олегу и Стёпе, звали Таисия. Это была полная, невысокая, шебутная женщина за пятьдесят. Она с ловкостью жонглёра вытаскивала из своей сумочки туески с горячей едой, закидывала в сумку пустые туески из тумбочки и, перед тем как уйти, спрашивала, нужно ли что ещё. И каждый раз смотрела на меня с удивлением – надо же, на бурятку я похожа не слишком, а времени на бурята не жалею.

Я тоже улыбалась Таисии в ответ.

В разрезе моих прищуренных глаз она старательно пыталась отыскать что-то бурятское. И – я уверена – неизменно находила. А иначе бы её логика каждый раз разбивалась о суровый асфальт мироздания, а это было недопустимо.

– …В то утро я знал, что со мной что-то случится, – глухо начал рассказ Олег. – Но в смерть – в свою – не веришь. Видишь, как друзья погибают, а на себя не примеряешь это. Я не думал про смерть. Но тем утром я уже знал, что меня ранит. Проснулся. Был солнечный февральский день. Солнце слепило прямо. Был лёгкий морозец. И, пока я умывался снегом рядом с блиндажом, увидел тень рядом с собой. Я знал, что никого рядом нет. А рядом была огромная тень ангела. Я сначала остолбенел. А потом выдохнул – значит, выживу. И когда ногу оторвало, я понял – это мой квест. Справлюсь. Не зря же ко мне приходил ангел. Посмотри – видишь, какая у меня цепь? Вот она меня и спасла в тот день.

Цепь Олега я увидела ещё при знакомстве. Никто не назвал был её «цепочкой». Это была кованая чёрная цепь из металлических колец. Кольца были чуть сплюснутые, сантиметра два в диаметре. Когда я узнала, что Олег кузнец, мой первый вопрос был: «Сам выковал?» Оказалось – да, сам.

– Когда мне оторвало ногу, то вместе с этим мне прямо в горло прилетел осколок. Ещё б сантиметр – и нет меня. Цепь его остановила. Осколок отскочил. А цепь в этом месте помяло, покорёжило. Но меня не задело, представляешь? И я понял, что за знак мне утром был от ангела. Бог есть. Не смотри, что я без креста. Моя цепь мне теперь самое громкое напоминание. Как только смог, я её подвыправил. И, знаешь, в госпитале в ней лежать не очень удобно. На операциях её снимают. А я всё равно надеваю потом. Понимаю, что это теперь больше, чем просто цепь.

Я будто заново знакомилась с ногой Олега – проходила сквозь следы от аппарата, спазмы, уплотнения и отеки. Сняли аппарат, в котором он отходил полгода. Больно. Но не так больно, как было. И не так остро.

Олег молчал, откинувшись на подушках.

На тумбочке стоял кофе в одноразовых стаканах. Капучино я купила себе. Мокачино – Олегу.

* * *

Вспомнилось, как тогда, летом, Олег говорил: «Ты ко мне приходишь. Не приноси ребятам круассаны и нектарины. Ты же ко мне приходишь. Я, если захочу, сам угощу ребят. А не захочу – не угощу».

И я соглашалась. Понимала – вдали от дома, за тысячи километров от Улан-Удэ Олегу нужен был кто-то родной здесь. Кто-то, кто приходит только к нему.

Мы заканчивали, когда за окном были жаркие летние сумерки. И я выходила из госпиталя последняя. А если я приходила утром, то днём Олег говорил:

– Давай проведу тебя до проходной.

И крутил колеса на инвалидной коляске:

– Не помогай, я сам.

А потом до утра приходил в себя и не спал от боли. Слишком тряслась коляска по ломаному асфальту.

Тогда, летом, мы гуляли по Петропавловке. Я возила Олега на коляске, когда его выпустили из госпиталя в увольнение, а он включил видеотрансляцию на телефоне и показывал жене и детям всё-всё-всё.

Я вывозила коляску через Невские ворота крепости к Неве. Рассказывала про Мраморный дворец и про Зимний. Про Троицкий мост и про Дворцовый.

Троицкий мост был в тот день разведён. Готовились к какому-то празднику. Я рассказывала про фарватер – что проходит с той стороны реки, где было поднято крыло моста. И про то, что в 1903 году по мосту первой прошла императорская семья.

Олег смотрел с удивлением: разведённый Дворцовый мост он видел на кружке «Санкт-Петербург», что подарили в госпитале. А вот что Троицкий разводится так, приподнимая над водой одно крыло, – было неожиданно и странно.

Потом мы зашли в Петропавловский собор. Смотрели на могилы императоров, на золотой иконостас. И двухлетняя дочка Олега целовала камеру и кричала: «Папа-папа-папа! Папа мой!»

И – я не успевала моргнуть глазом – мужики в соборе и на площади подскакивали к нам и приподнимали коляску на порогах. И помогали выехать.

А потом начался штормовой ветер, и Олег переживал, не замёрзну ли я. А мне внутри было так горячо, что никакой ветер с Невы меня не доставал.

Такое было лето. Настоящее питерское лето с поправкой на СВО.

* * *

А однажды Олег сказал:

– Слушай. Такая история. Стыдно рассказывать. Но надо рассказать. Мы воевали. А там, недалеко от наших позиций, был посёлок. И в нем магазин – всё для бойцов. Туда обувь завезли. Берцы. А мои в хлам уже были. Я захожу, беру с полки берцы, меряю. Малы. Беру следующие. Вроде как раз. Но надо походить, чтоб понять – не жмут ли. Хожу. И тут в магазин куча бойцов заходит, только с задания. Шумные такие. Гвалт стоит. Продавщица ими занялась. А я понял – нормальный размер. Не жмёт, не давит. И пошёл. Дохожу до своих и понимаю: «А за берцы-то я не заплатил!» Стою и думаю – что делать? Они тысяч пять стоили. И не пошёл платить. Стыдно мне стало – покрутят у виска: «Ненормальный». Или решат, что украсть захотел. Ну и не успел я походить в этих берцах. Через пару дней мне ногу в этом берце оторвало. У меня, когда ногу оторвало, сразу пазл сложился. Сурово получилось.

Я кивнула…

– Потом я эти берцы видел в Ростове в госпитале, под койкой. А потом пропали они. Верно, кто-то решил, что они мне долго не потребуются. Вот так-то! – Олег смотрел на меня. Ждал, что я скажу. Я молчала.

* * *

…Помню, как я сидела на кровати, и мы листали альбом с рисунками Олега. И я не дышала. Там, в карандаше, была вся жизнь. Мечты о том, как он вернётся домой. И снова будет лето. И жена будет спать, раскинув руки, а под мышкой у неё будет спать дочь. И Олег будет стоять на двух ногах. Главный в семье. Мужчина. А рядом – жена и дети.

А пока – пока Олег рисовал плюшевого кота. Который пришивает лапку плюшевому котёнку. А на следующей странице – искорёженный танк. А рядом с танком сидит парнишка на инвалидной коляске. Без ноги.

Во дворе госпиталя – летом было жарко – таких безногих пареньков на колясках были десятки.

Но это был особый парень. Конкретный. Сосед Олега по палате. Молчаливый пацан. Он, кажется, даже не здоровался со мной. И не прощался. А вот Олегу он как-то бессонной ночью рассказал всю свою историю. Он рассказывал, а тот рисовал.

А потом тот пацан снова замолчал. Ездил во двор курить. Делал это молча. Возвращался. А я смотрела на рисунок – на этот танк – и всё понимала. Или думала, что понимала.

Помню, как мы тогда, в начале осени, прощались с Олегом на полгода. Я протянула два браслета из камней:

– Выбирай в подарок.

Оба браслета были мужские, тяжёлые. Один из содалита. Второй – унакит.

– Не могу выбирать, – сказал Олег, – не буду. Ты же мне не предлагаешь выбирать: правая нога или левая? Давай я заберу оба.

Я рассмеялась.

А Олег тогда раскрыл свой рюкзак и протянул несессер военнослужащего Российской армии. Новый.

– Сыну твоему от меня привет.

С тех пор мой сын ждёт, когда у него вырастут усы, чтоб пригодился бальзам после бритья. Чистит зубы пастой «Армия России» и моется одноименным гелем для душа. Не каждый раз. Растягивает, чтоб надолго хватило.