Текст книги "Партии, профессиональные союзы, женские организации Франции, Германии, Великобритании (1815–1914)"

Прусские офицеры считали своим патриотическим долгом защищать политический порядок, хранить верность монарху, безоговорочно исполнять приказы командования. Офицеры в большинстве своем с недоверием и даже враждебностью относились к идеям социализма и либерализма. Для этого у них были личные мотивы. Офицеры-дворяне опасались перемен в социальном строе, которые угрожали их семейной земельной собственности и привилегированному положению в государстве. Само буржуазное общество с его культом денег и личной выгоды рассматривалось офицерами как несовместимое с аристократическими идеалами. В значительной мере аристократический по происхождению и в абсолютной степени – по духу, прусский офицерский корпус (по оценке Бисмарка, «непревзойденный ни одним государством офицерский материал – вплоть до полкового командира») [81, с. 4] явился оплотом Германской империи и стержнем одной из самых сильных европейских армий.

Великобритания. В руках высшего слоя английской аристократии сосредоточились огромные богатства, не сравнимые с тем, чем располагало континентальное дворянство. В 1883 г. доход от земли, городской собственности и промышленных предприятий выше 75 тыс. ф. ст. имели 29 аристократов. Первым среди них был 4-й граф Гросвенор, в 1874 г. получивший титул герцога Вестминстерского, доход которого исчислялся в пределах 290–325 тыс. фунтов, а накануне Первой мировой войны – в 1 млн фунтов стерлингов [540, с. 74, 75, 76]. Крупнейшим источником доходов аристократии было землевладение. По данным переписи земельных угодий, впервые проведенной в Англии в 1873 г., из порядка миллиона собственников всего 4217 аристократов и джентри владели почти 59 % земельных наделов. Из этого небольшого в масштабах страны числа выделялся сверхузкий круг из 363 землевладельцев, каждый из которых имел по 10 тыс. акров земли: вместе они распоряжались 25 % всех земель Англии. К ним примыкали примерно 1000 землевладельцев с поместьями от 3 до 10 тыс. акров. Они концентрировали более 20 % земли. Ни титулованные аристократы, ни джентри сами сельским хозяйством не занимались, отдавая землю фермерам-арендаторам. Хозяин земли получал ренту в 3–4 %. Это позволяло иметь стабильный и высокий доход. В 1870-х годах доход в виде земельной ренты (без доходов от городской собственности) свыше 50 тыс. ф. ст. получали 76 собственников, свыше 10 тыс. ф. ст. – 866 землевладельцев, свыше 3 тыс. ф. ст. – 2500 баронетов и джентри. Но уже в последней трети XIX в. основная масса высшего и среднепоместного дворянства болезненно ощутила последствия аграрного кризиса и падения арендной платы. В Англии цены на пшеницу в 1894–1898 гг. в среднем составили половину уровня 1867–1871 гг. Между 1873 и 1894 гг. стоимость земли в Норфолке уменьшилась вдвое, а арендная плата понизилась на 43 %, как следствие, 2/3 джентри этого графства продали свои поместья [540, с. 44, 123]. Снижение денежных поступлений от земли в меньшей степени затронуло сверхбогатую титулованную знать, доход большинства которой формировался из несельскохозяйственных источников, в первую очередь, городской недвижимости.

Английская аристократия в дополнение к огромным сельским поместьям унаследовала от прошлых поколений крупные участки земли и особняки в городах. Всего несколько семей владели большей частью земли в черте Лондона. В 1828 г. лондонские владения, сдававшиеся в аренду, давали герцогу Бедфорду 66 тыс. ф. ст. в год, а в 1880 г. – почти 137 тыс. ф. ст. Доход от принадлежавшему герцогу Портлендскому лондонского района Мэрилебонд возрос с более 34 тыс. ф. ст. в 1828 г. до 100 тыс. ф. ст. в 1872 г. Граф Дерби, граф Сефтон и маркиз Солсбери владели землей Ливерпуля [540, с. 77, 136, 138]. Хозяином почти всей земли города Хаддерсфилда был Рамсден. Владельцы городской земли сдавали ее арендаторам, во многих случаях сами создавали городскую инфраструктуру, что вело к образованию новых городов. 2-й маркиз Бьют с выгодой для себя построил на своей земле доки, вокруг которых стал разрастаться Кардиф – доходы Бьютов возросли с 3,5 тыс. ф. ст. в 1850 г. до 28,3 тыс. ф. ст. в 1894 г. 7-й герцог Девонширский превратил поселок Барроу в крупный город и вложил в разработку местных залежей железной руды, строительство сталелитейного завода, железной дороги, доков, и джутового производства свыше 2 млн ф. ст. К 1896 г. аристократы на собственных землях возвели ряд приморских курортов: Истборн, Саутпорт, Борнмут и др.

Третьим средством обогащения после земледелия и эксплуатации городской недвижимости была промышленность. В XIX в. английская аристократия не инвестировала средства в металлургическую и текстильную промышленность и очень незначительно вкладывала в строительство путей сообщения. Аристократы боялись из-за неудачных вложений потерять состояние, полагая, что недопустимо рисковать тем, что создавалось поколениями предков. Но были и обратные случаи: 167 английских пэров являлись директорами различных компаний. Владение землей, недра которой часто содержали полезные ископаемые, побуждало к развитию горнодобывающего дела. В нем главное место занимала добыча каменного угля, в меньшей степени – медных, оловянных и свинцовых руд. Лэмтены, графы Даремские, в 1856 г. получили со своих шахт прибыль более чем в 84 тыс. ф. ст., а в 1873 г. – в 380 тыс. ф. ст. Поскольку шахтовладельцам дворянского происхождения был близок и понятен опыт арендных отношений в сельском хозяйстве, в большинстве случаев и шахты сдавались в аренду буржуазным предпринимателям. Это, во-первых, обеспечивало стабильный доход, а во-вторых, уберегало от неизбежного при личном управлении риска неэффективного вложения средств в производство.

До парламентских реформ 1832, 1867 и 1884–1885 гг. землевладельцы полностью контролировали избирательные округа, что давало им возможность наполнять Палату общин своими людьми. В конце XVIII в. из 658 депутатов 424 были фактически назначены лендлордами. Для обеспечения нужного результата в одних случаях использовалась зависимость арендаторов от землевладельцев, в других – прямой подкуп. В начале XIX в. «тот, кто в Ньюарке отдавал свой голос за ставленника четвертого герцога Ньюкасльского получал к рождеству полтонны угля, а арендная плата для него снижалась по сравнению со средней примерно на 30 процентов» [Цит. по: 540, с. 249]. Парламентские реформы, уничтожившие «гнилые местечки», увеличившие электорат, упорядочившие избирательные округа и установившие тайное голосование, вывели Палату общин из-под контроля лендлордов. Их бастионом по-прежнему оставалась наследственная Палата лордов, однако в 1911 г. она была лишена права налагать безусловное вето на законодательные проекты Палаты общин [24].

В эпоху королевы Виктории власть все еще удерживала аристократия, но ее претензии на безраздельное властвование были уже не столь бесспорны. Премьер-министрами были лидер партии вигов Генри Джон Пальмерстон, принадлежавший к древнему роду, после смерти отца унаследовавший титул 3-го виконта Пальмерстона и ирландского пэра; Эдуард Джордж Дерби, трижды возглавлявший правительства консерваторов, до 1851 г. по наследству именовавшийся лордом Стэнли, а затем получивший титул 14-го графа Дерби; Роберт Артур Солсбери, около 17 лет руководивший тремя кабинетами консерваторов, после смерти отца ставший лордом и 3-м маркизом Солсбери. Глубокие аристократические корни имели и другие премьер-министры той поры. Но уже тогда монополия аристократов на высшую должность в стране начала давать сбои: к руководству исполнительной властью начинают приходить политики, по происхождению не принадлежавшие к высшим слоям общества. Роберт Пиль, возглавлявший правительство в 1834–1835 и в 1841–1846 гг., был сыном предпринимателя, успешно занимавшегося хлопковым производством. Уильям Гладстон, премьер-министр в 1868–1874, 1880–1885, 1886, 1892–1894 гг., вышел из семьи коммерсанта. Бенджамин Дизраэли, бывший премьер-министром в 1874–1880 гг., родился в еврейской семье, его отец был писателем, а мать – дочерью еврейского эмигранта из Италии. В начале XX в. аристократические лидеры консерваторов после победы своей партии на выборах все еще добивались высшей власти (Артур Джеймс Бальфур, племянник 3-го маркиза Солсбери, занимал пост премьер-министра в 1902–1905 гг.), но это уже представлялось некоей исторической инерцией. Его преемники в либеральных правительствах были людьми из иных социальных слоев. Герберт Асквит начинал свою карьеру адвокатом в Лондоне, а Дэвид Ллойд Джордж вышел из народных низов: его дед был фермером, отец – школьным учителем, дядя – сельским сапожником.

На протяжении XIX в. все большую роль начал играть централизованный государственный аппарат. Чтобы изжить в нем семейственность и покровительство, повысить эффективность работы, либеральный кабинет Гладстона в 1870 г. реформировал государственную службу. Ее превратили в серьезную профессию, деполитизировали. Последнее означало, что аппарат ведомств действовал на постоянной основе и не менял служащих в связи со сменой политического руководства. С целью беспристрастного отбора наиболее подготовленных кандидатов на чиновничьи должности ввели достаточно строгий экзамен[14]14
  Известный дипломат и разведчик Локкарт вспоминал: «В этом году было только четыре вакансии. Число зарегистрированных кандидатов перешло за шестьдесят. Почти все они готовились к экзаменам в течение ряда лет. Некоторые были в числе первых двадцати, выдержавших в прошлом году. До полудюжины получили первоклассные свидетельства в Оксфорде и Кембридже». См.: Локкарт Р. Г. Брюс. История изнутри. Мемуары британского агента. М., 1991.


[Закрыть]. В 1872 г. либералы создали министерство местного управления, наблюдавшее за деятельностью органов власти в городах и графствах.

Изменился кадровый состав министерств. На протяжении большей части XIX в. он был немногочислен, места замещались по протекции, ведомства возглавляли выходцы из дворянских семей. Когда же штаты правительственных служб расширились, а либеральный кабинет Гладстона реформировал государственную службу и ввел конкурсные экзамены для занятия должностей, посты в центральных учреждениях заняла новая элита, вышедшие в большинстве из среднего класса выпускники закрытых частных школ, Оксфордского и Кембриджского университетов. В министерстве по делам Индии, например, в начале 1850-х годов более 25 % вновь назначенных чиновников имели дворянское происхождение, а в 1890-х годах – только 6 % [540, с. 253]. Исключение составляли министерство иностранных дел и дипломатические представительства за рубежом, служба при королевском дворе, в штатах вице-королей и генерал-губернаторов в колониях, где аристократия сохранила влияние и власть.

Принадлежность к аристократическому высшему свету открывала блестящие перспективы. Кроме карьеры в высших эшелонах власти, предпочтение отдавали армии и военному флоту. В поколениях, родившихся между 1800 и 1850 гг., военную службу избрали 52 % младших сыновей и внуков пэров и баронетов. Аристократическая знать предпочитала служить в элитных гвардейских полках. Своеобразным социальным фильтром, ограждавшим эти полки от проникновения в них офицеров более низкого социального уровня, являлся размер доходов, который должен был обеспечить принятый в офицерской среде стиль поведения и образ жизни: расходы офицеров значительно превышали их жалованье. Комиссия, изучавшая в 1904 г. материальное положение английских офицеров, пришла к выводу, что каждый офицер, помимо жалованья, в зависимости от рода службы и характера полка должен иметь доход от 400 до 1200 ф. ст. в год. В аристократической офицерской среде ценились хладнокровие и выдержка, личное мужество, безрассудная храбрость, безусловное подчинение правилам и условностям высшего общества, умение в любых обстоятельствах сохранить репутацию. И в то же время богатые отпрыски знатных семей, как правило, не утруждали себя овладением военным ремеслом, служа в армии, они не становились профессионалами. Этому способствовало и геополитическое положение страны. Англия, защищенная морями и мощным флотом от континентальных держав, могла позволить себе иметь плохо организованную армию, предназначенную только для колониальных экспедиций. Аристократы, прослужив несколько лет в атмосфере аристократического клуба, и, дождавшись наследства, оставляли службу, чтобы использовать свое богатство и высокое социальное положение в иных сферах деятельности.

4.2. Буржуазия

Финансово-промышленная олигархия. С конца XVIII века в Англии и Франции (в других европейских странах позже) происходит становление промышленной буржуазии как социального класса. Ее особое место в обществе определяли экономические факторы: прежде всего, владение средствами производства, контроль над финансовыми и материальными ресурсами, хозяйственные достижения и приобретенное на их основе богатство. Этот класс не представлял собой нечто однородное, наоборот, в зависимости от размеров богатства и места в обществе делился на финансово-промышленную олигархию, крупную, среднюю и мелкую буржуазию.

Финансово-промышленная элита, главным признаком которой было владение сверхкрупным состоянием, складывается к началу XX в. В 1887 г. к сотне лидеров германской экономики можно было принадлежать, располагая капиталом в 3,8 млн марок, а в 1907 г. – 10 млн [436, с. 16]. Среди мультимиллионеров многие унаследовали свои состояния по семейной линии. Г. Стиннес, являвшийся одной из ключевых фигур германской экономики, был предпринимателем в третьем поколении. С другой стороны, Фридрих Крупп, основатель знаменитой в будущем фирмы, оставил обремененный долгами завод с семью рабочими, а сам в конце жизни был вычеркнут из списка налогоплательщиков Эссена, что являлось величайшим позором для коммерсанта. Его наследнику А. Круппу пришлось начать восхождение к вершинам богатства и могущества с нулевой отметки, но уже в 1903 г. собственность фирмы оценивалась в 283 млн марок, что было самым крупным состоянием в Германии.

Буржуазные семьи поддерживали устойчивые родственные связи, образуя семейные кланы, подчас объединенные общностью деловых интересов. Три ветви семьи Ротшильдов владели банкирскими домами в Берлине, Вене и Лондоне. Большие буржуазные семьи поддерживали предпринимательские инициативы родственников. Стартовый капитал на основание в 1847 г. электротехнической компании «Сименс унд Хальске» Вернеру Сименсу предоставил его двоюродный брат. Когда дело расширилось, санкт-петербургский и лондонский филиалы этой компании возглавили братья Вернера – Карл и Вильямс. При содействии Вернера Сименса в 1873 г. был образован семейный союз, члены которого раз в 3 года собирались на совещания. После смерти Вернера Сименса предприятием вплоть до 1945 г. руководили его сыновья и внуки. Семейные фирмы в XIX в. были обычным явлением.

Независимо от того, использовали ли предприниматели конца XIX – начала XX в. наследство или создали финансовую стартовую площадку сами, это были дельцы новой формации. Их отличали природная энергия, смелость, решительность, организаторские качества, включающие умение прогнозировать и воплощать далекие замыслы, ориентироваться в меняющейся обстановке, схватывать главное, разбираться в людях и подчинять их своей воле. Они являлись, по определению В. Зомбарта, «сверхпредпринимателями», одновременно «разбойниками и ловкими калькуляторами» [354, с. 132].

Финансово-промышленная олигархия стремилась войти в аристократические круги, что обеспечивало повышение социального статуса, укрепление связей с властными структурами и политическое влияние. С другой стороны, изменившаяся роль мультимиллионеров заставила и потомственную аристократию забыть о своей врожденной заносчивости и чувстве превосходства, предпочесть возможность улучшить материальное положение, включиться в бизнес. Распространенными стали брачные союзы между представителями казалось бы противоположных и несовместимых социальных групп. Дочь Ротшильда вышла замуж за лорда А. Розбери, в 1894–1896 гг. занимавшего пост премьер-министра Великобритании. Дочь мультимиллионера Гейне стала княгиней Монако. Фриц Крупп нашел супругу в обедневшем баронском роде фон Энде. Его наследница Берта сочеталась браком с Густавом фон Болен унд Гольбах, что позволило трансформировать вполне буржуазную фамилию династии пушечных королей в аристократическую – Крупп фон Болен унд Гольбах.

Связи между промышленно-финансовой элитой и государственным аппаратом устанавливались на самом высоком уровне. Круппов всегда, когда это было им нужно, принимали Вильгельм I и Вильгельм II, которые и сами многократно бывали их гостями. На свадьбе Берты Крупп присутствовали Вильгельм II, его брат кронпринц Генрих, рейхсканцлер Бюлов, весь состав кабинета, высшие чины армии и флота. Суть такого единения интересов состояла не столько в соблюдении норм светской жизни, сколько в осознании роли и места магнатов промышленности в экономике и политике империи. Могущество Круппов основывалось на том, что они, по словам Вильгельма II, обеспечивали снабжение «германского фатерлянда наступательным и оборонительным оружием такого качества и такого действия, какие недосягаемы для любого другого государства» [581, с. 186].

Новый социальный статус монополистической буржуазии подчеркивался и особым укладом жизни. Сверхбогачи добивались дворянских титулов, скупали старинные замки, подражали аристократическим манерам. Сын Густава Круппа Альфрид, унаследовавший дело и как глава фирмы после Второй мировой войны осужденный в Нюрнберге Международным военным трибуналом, получил изысканное воспитание. По рассказу У. Манчестера, «Его обучали верховой езде, как обучают членов королевской семьи <…> С того момента, как Альфрид начал себя помнить (и задолго до этого) он был предметом особого внимания окружающих. Перед ним преклонялись в Руре больше, чем перед кронпринцем в Берлине. Крестины Альфрида были событием национального масштаба <…> и сам кайзер соизволил стать крестным отцом ребенка. С тех пор всякое, даже самое мелкое, сообщение о нем в печати приобретало значение для всего рейха. Самому Альфриду по десять раз в день внушали, что он должен готовиться к такому будущему, какое недоступно для других» [581, с. 194–195].

Такая же ситуация складывалась и в других странах. Например, в руководстве угольной промышленностью Франции видную роль играли бароны Шабо де ла Тур и Гранже, маркиз Талюэ-Руа, герцог д’Одиффре Пакье [436, с. 37]. Экономические интересы части верхних слоев аристократии и финансово-промышленной олигархии смыкались.

Их сплочению способствовали закрытые клубы. Наиболее престижные и знаменитые из них объединяли представителей высшего света в нескольких поколениях, передававших членство по наследству. Однако не только родословная, но и исчислявшееся миллионами состояние открывало двери в некогда замкнутый мир аристократии. Клубы не только служили местом приятного времяпрепровождения с полным набором услуг, но и являлись центрами, где в неформальной обстановке обсуждались важнейшие политические и экономические проблемы, определялась стратегия защиты интересов элитарных фракций буржуазии и дворянства. В 1900-е годы сообщество британских банкиров, фактически контролировавшее весь мировой финансовый бизнес, включало всего несколько десятков фамилий: все они были знакомы между собой, посещали одни и те же клубы и светские приемы и все состояли в семейном родстве [998, с. 259].

Немонополистическая буржуазия. Крупная и средняя немонополистическая буржуазия представляла собой основную часть господствовавшего в XIX в. класса, интегрировавшего в своих рядах собственников средств производства, занятых как в промышленном, так и в аграрном секторах экономики. Она не была социально однородной, включала множество слоев, отличавшихся размером богатства, отраслью деятельности (промышленность, транспорт, финансы, торговля, услуги, аграрный сектор и т. д.), происхождением (из крестьян, ремесленников, бюрократии, дворянства, наследственной буржуазии и т. п.), местом жительства (столица и провинция, город и село). Каждой из таких групп были присущи особый образ жизни, политическая ориентация, собственные экономические интересы и претензии на их удовлетворение. При этом интересы и немонополистической буржуазии, и промышленно-финансовой олигархии с точки зрения взаимоотношений с главным классовым антагонистом – промышленным и аграрным пролетариатом – совпадали. Поэтому численно уступавшая, но экономически превосходившая и политически более влиятельная монополистическая буржуазия во внутриклассовой иерархии играла лидирующую роль. Она не оспаривалась другими фракциями буржуазного класса, но и не снимала противоречий между монополистической верхушкой и остальной буржуазией. Когда в 60–70-х годах XIX в. возникла акционерная форма организации промышленных компаний, в орбиту монополий попали в качестве акционеров многие прежде самостоятельные владельцы предприятий. Платой за участие в прибылях была необходимость смириться с утратой самостоятельности, отсутствием возможности существенно влиять на политику корпораций. Те же из предпринимателей, кто сохранил независимость от монополий, ввиду ограниченности собственного капитала не могли организовать массовое производство на базе новейшей техники и технологии, а потому неизбежно проигрывали в доходах, ограничиваясь сравнительно узким кругом потребителей и теми рынками сбыта, которые оставались вне интересов и внимания монополистических объединений. В обоих случаях возникали предпосылки для обострения внутриклассовых противоречий.

Усложнение производства и расширение экономических связей нередко вынуждали собственников, раньше лично руководивших производством, к передаче функции управления в руки наемных профессионально хорошо подготовленных специалистов – менеджеров. Система менеджмента обеспечивала более динамичное и эффективное управление делом, но в то же время влекла появление собственников, предпочитавших в силу трезвой оценки своих способностей или иных свойств личности устраниться от повседневной работы в фирме при сохранении права на владение ею. К этому слою буржуазии примыкали не имевшие предприятий и не участвовавшие в деловой и производственной жизни рантье, жившие за счет доходов в виде процентов на капитал, вложенный в акции предприятий и другие ценные бумаги. Прослойка неработающей буржуазии постоянно увеличивалась. Только в Кельне количество рантье, плативших налоги, выросло со 162 человек в 1854 г. до почти 600 в 1874 г. [997, с. 331]. Так сложился своего рода «праздный класс».

Мир буржуазии скреплялся системой личных отношений. Корпоративное сообщество буржуа укрепляли складывавшиеся в годы обучения в школах и университетах и сцементированные общностью характера деятельности и социально-этических ценностей дружеские связи. Их упрочению способствовала клубная система. Не только представители финансово-промышленной олигархии, но и вообще состоятельные люди в европейских странах предпочитали проводить время в клубах, строго отбиравших свой состав по социальным признакам. В клубах можно было с максимальными удобствами работать, назначать деловые или дружеские встречи, завтракать, обедать и ужинать, развлекаться. Многие клубы специализировались по интересам своих членов: среди них были литературные, художественные, спортивные, политические, финансовые, морские, военные, благотворительные.

Во всех буржуазных слоях общества особым регламентациям подчинялась жизнь женщины. Она была освобождена от домашнего труда. Ее главным назначением было продолжать род, а дополнительной функцией – украшать собой дом мужа, поддерживать престиж семьи, традиции и нравственные ценности, которые признавались значимыми. Следствием этого был праздный образ жизни, а если женщина и играла какую-то роль в экономической или хозяйственной сфере, то опосредованно, через мужчину – отца, мужа, любовника. К ХIХ веку жизнь женщин из высшего и среднего классов в ряде европейских стран оказалась ограниченной частной семейной сферой более, чем когда бы то ни было. Профессиональная сфера была для них недоступна. Общественная деятельность и политика оставались исключительно мужскими занятиями. В салонах высшего общества в присутствии женщин даже не обсуждались политические проблемы [1093, с. 170]. Однако и в домашних делах женщина не была самостоятельной. В буржуазных семьях мужчина контролировал расходы, выдавая жене деньги на насущные нужды. Таким образом, водораздел между частным и общественным, женщинами и мужчинами, семьей и политикой становился все более очерченным.