Текст книги "Повесть об одинокой птице"

Глава 3
Последний день детства

Летом Борис Николаевич пригласил ее на выходные к себе на дачу. Она давно слышала от них об этой даче как о каком-то удивительном месте. И это оказалось правдой. Она как раз успешно сдала экзамены и перешла на последний пятый курс. Впереди оставался диплом, и все – взрослая жизнь. Это было, можно сказать, последнее лето ее детства.

Анна Павловна безвылазно жила на даче до осенних холодов. Борис Николаевич иногда приезжал туда в пятницу. Полтора часа они стоя ехали в душной электричке и, когда вышли на платформу, свежий воздух сразу ударил им в лицо.

– Как хорошо за городом, – почти одновременно воскликнули они и пошли по дорожке, тянувшейся от платформы. Солнце начинало припекать, но свежий ветерок нежно обдувал их.

– Знаете, лучше всего христианство принималось в Египте, – начал Борис Николаевич, – и первые христианские общежития – монастыри – появились тоже там. Кстати, и Святое семейство нашло приют после бегства именно в Египте! Ангел послал их туда, и они жили в той земле несколько лет.

– Странно, конечно, – пожала плечами она. – Вроде, Египет в Библии – это зло, мир. А почему так получается, что Египет стал принимать христианство?

– Дело в том, что религия Древнего Египта, хотя на первый взгляд и кажется многоликой и сложной, имеет в основе идею, очень близкую христианской идее спасения. Был у них такой бог Осирис. Этот Осирис был Сыном Божьим, пришел на землю, проповедовал свое учение, научил людей ремеслам, земледелию, но потом из зависти его убил другой бог, который был ему даже братом – Сет. Ну, словом, Осирис был умерщвлен силами зла. А потом он воскрес, и всякий египтянин, веруя в него и совершая путь под именем его, также имеет надежду на вечную жизнь. Только она там очень безлико описана.

– Неужели? – воскликнула она. – Это правда?!

– Ну конечно, разве я стану вас обманывать? – засмущался Борис Николаевич. – Вообще, нет ничего нового под Солнцем. Это еще царь Соломон сказал. Я прихожу к выводу, что весь этот мир сотворила величайшая сила Вышняя, пусть Божья. Мир так сложно устроен, в таком хрупком равновесии. А человек – ведь это же чудо природы! Нет, в основу мироздания заложена глубочайшая мудрость! В Притчах Соломоновых сказано, что, когда творился этот мир, она была художницей.

– Борис Николаевич, а что вам мешает прийти в церковь? – спросила она. – Вы ведь так хорошо все знаете! Иногда мне кажется, что лучше наших проповедующих братьев, хотя и они, конечно, говорят все по Писанию, – осеклась она. – Но вы – тоже.

И она внимательно посмотрела на него.

Он опустил голову и на минуту задумался, что-то внимательно разглядывая под ногами.

– Знаете, – прервав паузу молчания, продолжил он, – я сам себя спрашивал много раз – что же мне мешает? И никак не могу найти ответ. Я не могу верить в то, во что я не верю.

– Но вы ведь верите в Бога! Вы же сами сказали, что только Он мог сотворить этот мир! – воодушевленно воскликнула она.

Она очень хотела, чтобы Борис Николаевич наконец-то поверил в Бога так, как поверила она, и стал ходить в ее церковь. Но сколько раз она его ни звала, он вежливо отказывался. Ее всегда это сильно огорчало. В церкви она многим рассказывала о том, какой эрудированный человек Борис Николаевич, как он много знает по Библии и как интересно говорит. Сначала ее внимательно слушали и все спрашивали, а когда же он придет? Но время шло, он не приходил, и их прежний интерес к ее рассказам о нем угас. А однажды, когда она поделилась тем, что сказал ей Борис Николаевич, брат Петр раздраженно обронил: «Этот твой умный знакомый сам никак не может с собой разобраться и покаяться. Чему только он может научить? Он же еще мирской человек! Что он может знать о Боге? Слушай его больше. Вообще, сестра, эти твои общения с ним ни к чему хорошему не приведут. Вместо того, чтобы слушать о Господе, он говорит тебе о Нем. А как может говорить о Боге еще духовно не возрожденный человек? Ты же сама рассказывала, что он даже и некрещеный!» Ее щеки вспыхнули, она хотела как-то защитить Бориса Николаевича, но тут же осеклась. Что она могла сказать против слов Петра, если это было правдой? Борис Николаевич всячески избегал разговоров об их церкви, о покаянии. Он вообще был странный человек. И не мирской, и не верующий. Во всем не такой, как все. Но ее к нему тянуло. Он никогда не давил на нее своими знаниями, не читал ей нравоучений, которые, к примеру, она часто слышала от братьев и старших сестер. Он уважал ее веру. И для нее это было очень важно. Вот и теперь, идя по лесной дорожке на дачу, она опять затронула больную для них обоих тему веры и церкви. Иногда он говорил о вере и Боге так, что она замирала, восхищенно ловя каждое слово. А потом, когда пыталась передать эти слова в общении у себя на группе, выходило очень бледно. Чаще ее никто не понимал, а потом и вообще перестали слушать. Ей все время казалось, что Борис Николаевич ставит перед собой какие-то недосягаемые барьеры для принятия Бога, для преодоления которых у него не хватит и всей жизни. Все разговоры о вере сводились к тому, что это действительно движущая сила жизни, истории, всего в мире. Но поверить в того Бога, которого ему предлагает религия, он не может. Получалось, что он признавал Вселенское, незримое, но не имел веры в близкое и осязаемое. Вера для него не связывалась с какой-то Личностью. А для нее вера была связана именно с реальной личностью – Иисусом Христом. Это было так понятно и принято всеми. Он же словно шел вразрез с общепринятым, и это мешало ей понять его. Между ними стояла какая-то незримая стена – Личность. Для одного она была мертвым идолом, а для другой – Живым Богом. Все их споры никогда не оканчивались ни чьей-то победой, ни чьим-то поражением. Но если ей легко было объяснить и подкрепить свои слова зримыми аргументами, то у него все оставалось на уровне его пониманий. После того как мама побывала у них в церкви на рождественском концерте, их отношения стали еще более напряженными. С Борисом Николаевичем произошло все наоборот. После того как она уверовала, и он ожил, начал делиться своими сокровенными размышлениями. Раньше ему и общаться-то было не с кем, кроме своей матери. Но та была уже в очень преклонном возрасте и, всю жизнь будучи отдалена от религиозной мысли, с годами вообще уже тяжело понимала что-то новое. А это было новым и для них обоих. Они словно шли в одном направлении, но по разным берегам одной реки. И само движение объединяло и связывало их. Внутренне они были нужны друг другу. Это каждый из них понимал, хотя и смутно. Однако различные обстоятельства создавали между ними барьер, который они боялись переступить.

Увлеченно обсуждая излюбленную тему, они не заметили, как подошли к деревянному домику в глубине большого, разросшегося сада. Сквозь листву уже можно было различить Анну Павловну, сидевшую в большом плетеном кресле. Было видно и какую-то женщину, хлопотавшую у плиты. Борис Николаевич подошел к матери и взял ее за руку.

– Ну, как вы, мама?

– Все очень хорошо Боря. Погода стоит чудная, не жарко. Я все время отдыхаю здесь, в саду. Видишь, Маруся приехала, – она махнула в сторону дома и, прикрывая рот, добавила: – Что бы я без нее делала? Все-таки у меня уже не тот возраст.

– Очень хорошо! – весело ответил он и пошел в дом.

Она осталась в саду.

Марусей оказалась дородная женщина, с первого же взгляда очень располагающая к себе. Она был родственницей отца Бориса Николаевича и жила недалеко от их города. На лето она приезжала на дачу и ухаживала за Анной Павловной. Ей очень нравилось жить здесь, на свежем воздухе. Тетя Маруся пошла накрывать к обеду. Только что она сварила самый настоящий украинский борщ. Все шумно сели за большой круглый стол на открытой террасе.

Ей с первого взгляда все понравилось здесь. После обеда она пошла прогуляться по саду, а потом тетя Маруся проводила ее в небольшую комнатку под самой крышей.

– Тут неплохо, – как-то оправдываясь, сказала тетя Маруся. – Правда, не очень прибрано. Наверное, с прошлого года никто не убирал.

Она посмотрела вокруг. В комнате были явны следы беспорядка. Забытая кем-то гитара стояла в углу, на диване разбросаны книги, в корзине для бумаг под столом – скомканные листы. Она взяла одну из книг, это был Декарт. Она удивленно подняла брови.

– Это комната Бориса Николаевича? – спросила он тетю Марусю.

– Да что вы, – замахала руками та. – Борис Николаевич сюда, наверное, уже несколько лет не поднимался. Он ведь не часто здесь и бывает. Это мы с Анной Павловной тут постоянно. А здесь мой сын иногда ночует, когда приезжает. Но это так редко. Этот беспорядок, видимо, еще с прошлого года, когда он недельку тут был. А я еще за целый месяц так и не поднялась сюда. Если бы знала, что Борис Николаевич не один приедет, обязательно бы убралась. Я сейчас… – и подошла к дивану, чтобы сложить книги.

– Не надо. Я сама все уберу.

Тетя Маруся спустилась вниз. А она осталась наверху. Из окна комнаты открывался очень красивый вид. Домик стоял на небольшой возвышенности. Вдаль тянулись равнины, синели леса. Она залюбовалась этой красотой.

Быстро прибрав в комнате, она заметила, что сын тети Маруси был довольно начитанным человеком и, видимо, еще играл на гитаре. Она наклонилась, чтобы поднять скомканный лист, и невзначай распрямила его. На нем красивым, ровным, довольно крупным почерком было что-то написано. Она прочла: «Непримиримость взглядов рождает борьбу. Борьба очищает и взгляды, и цели, и движение. В борьбе закаляется наша сталь…» Дальше бумага обрывалась. Пораженная, она еще раз перечитала эти строки. «Как емко и точно сказано – борьба дает жизнь». Она опять бросила взгляд на строки, пытаясь их запомнить. Внизу послышались голоса. Она вздрогнула, словно ее кто-то застал врасплох, когда она подсмотрела чужие мысли. Судорожно скомкала лист и бросила обратно – в наполненную доверху корзину. Ей не хотелось выбрасывать эти мысли и частичку чьей-то другой жизни, но все-таки она была здесь гостьей. Она еще раз окинула довольным взглядом прибранную комнатку и весело спустилась вниз. Ей было очень хорошо.

После ужина тетя Маруся и Анна Павловна пошли в дом, а она осталась на веранде с Борисом Николаевичем. Было тепло и тихо. Солнце потихоньку садилось, освещая все мягким золотистым светом. Ей не хотелось уходить, ему, видимо, тоже.

– Знаете, я часто вспоминаю нашу встречу, тогда в автобусе, помните? – спросил он и заглянул в ее глаза.

– Да, я тоже вспоминаю. Ведь я тогда впервые встретила верующих. Я хотела пойти за ними, а у вас вдруг разорвался пакет. И яблоки…

– Да, раскатились по всему салону, – они засмеялись.

– Как-то странно складывается жизнь. Вроде неприятное событие, а привело к таким хорошим последствиям, – сказал он и понизил голос, который как-то задрожал. – Я очень к вам привык. Вы привнесли в мою жизнь какой-то свет.

– Правда? – удивленно спросила она.

– Да. Особенно я это остро почувствовал, когда вы долго не приходили.

Он потупил глаза. Она молчала.

– Не знаю, как вам и сказать, но мне очень приятно, что вы сейчас здесь, с нами.

– Мне тоже, – сказала она, чувствуя какое-то внутреннее напряжение, словно они шли в горку. – У вас очень красивый дом, сад. Мне здесь очень понравилось.

– Правда? – оживился он. Его пальцы нервно перебирали салфетку. Видимо, он хотел еще что-то сказать, но промолчал. Молчала и она. Ей не хотелось переходить этот невидимый барьер. Надо было сменить тему разговора.

– Вот вы говорите, – перевела она разговор, – что крест – это древний языческий символ Жизни и круговорота в природе?

– Да, это так, – несколько утомленно ответил он. – По историческим сведениям, крест, на котором был распят Христос и на каком распинали древние римляне, был более Т-образной формы, нежели как рисуют на картинах. Скорее всего, христиане просто взяли этот старый, понятный всем символ движения жизни и вложили в него новый смысл, связав с Христом. Вот, что такое крещение? Это погружение.

– Погружение в воду, – добавила она.

– Но ведь нигде в Писании не сказано, что именно крещение в воде дает Жизнь Вечную. Сказано, что «если будешь веровать и крестишься – спасен будешь».

– А ведь Он покрестился в воде, – опять добавила она.

– Но до Христа Иоанн Креститель пришел и крестил в воде. А про Христа, однако же, сказал, что Тот будет крестить огнем и Духом Святым, а не водой. И это тоже крещение. Вообще, крещение в воде, как обряд очищения и символ перерождения, есть в других мировых религиях. Например, в индуизме. Там омовение в священных водах Ганга – целый ритуал. Нет, я не могу согласиться, что крещение есть только акт водного крещения. Это, наверное, одна из составляющих. Крещение – это скорее путь, чем одинарное действие, которое дает тебе пропуск на небеса. Все это так сложно.

– Ну вот, опять у вас все сложно! – воскликнула она. – Неужели нельзя все упростить?

– А нужно ли? – вставил он и внимательно посмотрел на нее. – Мне иногда кажется, все настолько доупрощали Истину, что от дивного строения остался один голый столб. И теперь всем предлагают веровать в этот столб, называя его Богом. Нет уж, избавьте меня от этой муки, связанной с разумом и совестью. Я не могу веровать в столбы и верить столбам. Столб еще хорош как указатель пути. Но если он и является концом моего пути, то я лучше останусь в таком, неверующем состоянии, нежели буду кадить перед ним, – разгорячено сказал он. – Когда мне в школе, в институте говорили, что Бога нет, я хотел его выдумать, хотя бы для себя, но я хотел, чтоб Он был. Когда сегодня мне на каждом шагу пытаются доказать, что Бог – это вот это, я хочу закрыть уши, чтобы не слышать об этом Боге: мне не хочется, чтоб Он был. Для меня Бог – это не рекламный ролик. Нельзя так плоско все видеть, через это мы опошляем Великое, начинаем жить в этой пошлости и нести ее другим. Ведь это же ненормально. Если сегодня посмотреть на все христианство, которое вышло от нестяжательной проповеди Христа, то разве этого желал Он? Нет, я не могу в это поверить! Сегодня религия делает хорошие деньги на этих именах. Но когда начнешь докапываться до сути, то она же зажжет костер под тобой. Нет, в религию я никогда не смогу прийти!

– А как же тогда вы придете к Богу?!

– А разве нет других путей?

– А разве есть? – удивленно спросила она.

– Путь всегда есть, только вопрос в том, видим ли мы его.

– Видеть путь – это иметь Христа. Быть в церкви. Спасение не может быть вне их.

– Да, но важно, чтоб они действительно жили в нас, а не иллюзорно. Где грань между тем, что есть по правде, и чего нет?

– Наша вера, – твердо ответила она.

– В средние века люди тоже верили, когда сжигали невиновных, что это – еретики и отступники. Они считали это делом Божьим. Сегодня запрещают в церкви иметь свое мнение, потому что это опасно. Нет, со своими мыслями я не уживусь нигде, ни в какой церкви. Везде царит строгая догматика, а это не для меня. Я всю свою жизнь стараюсь разрушать это догматическое сознание, оно никогда не давало прогресса человечеству. Это тупик.

– Но как же церковь может жить без учения?

– Учение не есть догма. Вот когда церковь станет жить по учению, тогда я приду в нее.

– Вы отвергаете церковь, вы отвергаете религию, с чем же вы в итоге хотите остаться? – нервничая, спросила она.

Он пожал худыми плечами и, посмотрев на золотистый солнечный закат, тихо ответил:

– Со своими принципами. Я хочу быть свободным хотя бы внутри.

– А как же ад? Вы отвергаете и это?

– Смотря что назвать им. Порой мы сами устраиваем его друг для друга. Думаю, мы, живя здесь, никогда до конца не можем знать, что есть там, а чего нет. Главное, всегда оставаться Человеком. Все-таки мы несем на себе печать образа Божьего.

– И Его подобия тоже.

– Нет. В подобие нам приходится всю нашу жизнь приходить.

– А как же Христос? Разве через веру в Него мы не становимся подобием Божьим?

– Через веру – становимся. Но не через догмы. Догма вере враг.

– Я не могу понять вас, – огорченно развела она руками.

– Я и сам себя не понимаю порой, – тихо добавил он.

Солнце село, на свет налетели комары.

– Знаете что, давайте пойдем спать. Утро вечера мудренее, как говорится в пословице. Завтра начнется новый день, и он принесет нам свои тяготы, а может, счастье…

И они разошлись.

Она поднялась к себе наверх. Включила электричество, мотылек забился об оконное стекло. Комната погрузилась в полусвет. На скате мансардной кровли она заметила надпись, сделанную мелком: «Счастье – это быть свободным!». Засыпая, она сладостно повторила эти слова. Завтра наступал новый день.

Глава 4
Он

Наступил новый день. Утро выдалось удивительно солнечным. Она широко распахнула окно. Утренняя свежесть наполнила ее комнату. Было так хорошо, что ей не хотелось уходить, но надо было спуститься вниз и умыться после сна. Она легко сбежала с деревянных ступенек. Внизу уже хлопотала тетя Маруся. Борис Николаевич сидел с книгой на террасе. Анна Павловна еще не вышла.

Она поздоровалась. Все приветливо ей улыбались. Она смотрела на все это, такое милое, домашнее, доброе, и ей хотелось, чтобы мгновение остановилось. Но время неумолимо шло. Тетя Маруся принесла кастрюльку с горячей кашей, которую разлили в тарелки. За столом шла непринужденная беседа. Ей было так хорошо и уютно с этими замечательными людьми!

– Борис Николаевич, а вы когда теперь поедете в город? – спросила она.

– Наверное, денек-другой еще побуду здесь.

– Мне неудобно просить, но можно я у вас останусь? Мне так хорошо здесь, – виновато сказала она.

– Да что вы, я сам хотел вам предложить остаться! Конечно же, будьте как дома! – радостно воскликнул он. – Надеюсь, никто не возражает?

Тетя Маруся засмеялась и замахала на него рукой.

– После обеда можно сходить на речку. Здесь недалеко. Я бы пошел сейчас, но боюсь, не успею дочитать вот это, – и он потряс толстым журналом.

– Я с удовольствием! – воскликнула она.

После завтрака Борис Николаевич погрузился в чтение, тетя Маруся занялась приготовлением обеда, а она, погуляв по саду, поднялась к себе наверх. Окно было по-прежнему открыто. Она взяла свою маленькую дорожную Библию и, примостившись на подоконнике, стала читать. Ласковый, теплый ветер приятно обдувал ее лицо. Иногда, оторвав взгляд от строк, она смотрела вдаль, погружаясь в прочитанное. Она не заметила, как дверь в комнату распахнулась.

– Мама, ты здесь? – послышался незнакомый, резкий голос, и тут же осекся.

Она обернулась к двери. Солнечный свет пронизал ее пышные светлорусые волосы, распущенные по плечам, а налетевший ветерок слегка разметал их. Она подняла свои серьезные голубые глаза, и тут их взгляды встретились. На какое-то мгновение оба застыли в глубоком и волнующем оцепенении.

– Здравствуйте, – произнес он.

Она, смущенно поправляя юбку, слезла с подоконника и тихо ответила:

– Доброе утро.

Он снял сумку с плеча, и она еще раз посмотрела на него.

Перед ней стоял высокий, стройный юноша. У него были почти черные глаза и темные вьющиеся волосы. В чертах его лица просматривалось нечто орлиное, он, словно хищная птица, стремительно и внезапно налетел на нее.

– Извините, наверное, это ваша комната? – смущенно сказала она, ища предлог выйти. – Я приехала вчера с Борисом Николаевичем.

– Так вы та самая баптистка, его знакомая? – напрямую спросил он.

Она смутилась еще больше. Никто ее так не называл – баптисткой. Это как-то коробило слух. Ее словно ударили по щеке. Непроизвольно она даже коснулась своей щеки рукой, молча кивнула и направилась к дверям.

– Не уходи. Оставайся здесь. Я пойду сам, – резко сказал он и стал спускаться по лестнице. Ступеньки тяжело заскрипели. Было слышно, что он вышел из дома. Оттуда через открытое окно донесся радостный оклик тети Маруси.

– Сынок, приехал!

Она поняла: это как раз и был тот самый сын тети Маруси. Она посмотрела на полную корзинку помятых листов, один из которых читала вчера. Ей вспомнились слова: «Жизнь – это борьба». Она улыбнулась. И, сама не зная почему, вдруг закружилась по комнате.

За обедом собрались все. Юноша оказался разговорчивым и действительно очень начитанным. Он почти на равных, и даже как-то нападая, заспорил с Борисом Николаевичем. Они были с ним чем-то похожи, но в то же время – совершенно разные. Она украдкой наблюдала за ним, и ей нравилась его молодая решительность.

После обеда все пошли гулять. Она шла позади, а он продолжал о чем-то увлеченно говорить с Борисом Николаевичем. Она не понимала темы разговора, но ей не было скучно. Она просто шла за ними и думала о своем. Когда они дошли до реки, то обернулись, видимо, вспомнив о ней. Она опять поймала на себе его взгляд. Сильный жар прошел по ее телу, даже закружилась голова. Он смотрел и смотрел на нее, а она на него. Борис Николаевич кашлянул и вывел их из этого оцепенения. Она вздрогнула. Ей стало неловко. Борис Николаевич предложил ей руку – спуск был довольно крутым. Они медленно спускались вдвоем, а он быстро сбежал и уже ждал их внизу.

– Ты не устала? – вдруг спросил он ее.

Она вздрогнула и мотнула головой. «Как быстро он перешел на ты, – подумалось ей, – ведь мы еще совершенно не знаем друг друга».

И тут рядом с собой услышала опять его четкий голос:

– Здесь дико и красиво, не правда ли?

– Да, красиво, – протянула она, и их глаза опять встретились.

Она снова почувствовала прилив крови к щекам. Он смотрел на нее как-то совершенно иначе, чем обычно смотрят люди. В его глазах было что-то большее, и это большее пугало ее. Его взгляд словно парализовал ее. И она ощущала себя совершенно беззащитной перед ним. Неизвестно почему, но в ее сердце что-то происходило, что-то начинало разгораться, неизвестное ей раньше тепло стало растекаться по телу. И она не могла противиться ему. Она покорилась…

Вчера он решил навестить мать, да к тому же несколько деньков погостить на даче у дяди Бориса, где ему очень нравилось. С детства мама часто брала его туда. Там было вольно, тихо. Отец не появлялся там никогда. Накануне они опять поругались, и ему некуда было ехать, кроме как на эту дачу. Не найдя мать на кухне, он поднялся наверх, в свою комнату. Он ожидал увидеть там что угодно, кроме того, что увидел.

На подоконнике, купаясь в солнечных лучах, сидела молодая девушка и читала книгу. Пораженный, он остановился как вкопанный. Это было больше, чем сон, это была действительность. Она посмотрела на него своими умными лучистыми глазами, и он оказался в них. Так она вошла в его жизнь. И он понял, что это именно Она.

Почти всю неделю они пробыли на даче. Она не пошла в церковь. Ее мобильный телефон давно разрядился, и никто не мог дозвониться до нее. Борис Николаевич уехал в город. А им не хотелось. Она жила в его комнате, под крышей, а он спал в гостиной на стареньком диване. Днем они или бродили по саду, или, примостившись на подоконнике, подолгу говорили. Они сразу нашли общий язык, хотя были очень разные. Им обоим казалось, что они давно знали друг друга, а встретились только сейчас. Его все больше и больше поражала она. А ее все сильнее и сильнее влекло к нему. Им было хорошо.

Вскоре они вернулись в город. Она дала ему свой номер телефона. Он неделю не звонил, и она начала уже переживать. Но вот он позвонил, и к ней вернулась радость.

Они стали встречаться.

Она рассказала ему о себе. О своем отце, матери, потом о церкви.

– Как ты можешь верить в эту чушь? – сказал ей он.

Она встрепенулась.

– Это не чушь. Бог есть.

– Ну, допустим, что есть. Но как тогда ты объяснишь несправедливость, болезни, голод, войны, которые царят на земле? Если Бог такой всемогущий, почему тогда Он все это допускает?

– Но ведь это творит не Бог, а люди. Разве Богу нужны роботы? У человека – свободная воля, и эту волю он пускает или на добро, или на зло. За это он и будет отвечать.

– Перед кем отвечать?

– Перед Богом.

– Религия оболванивает людей. Посмотришь на этих попов, на их жирные лица, и ни за что не захочешь идти туда.

– А я и не хожу к попам.

– Да какая разница! Власть – она всегда портит людей. Думаешь, твои пасторы – другие? Да точно такие же! Я им не верю!

– Ты так говоришь, потому что не знаешь их. Я тоже так, может, думала раньше, когда не пришла и не увидела сама, своими глазами. Что тебе мешает прийти? Чего ты боишься?

– Я не боюсь, – встрепенулся он.

– Ну, тогда давай вместе сходим. Я верю, что когда ты все увидишь сам, своими глазами, твое мнение переменится.

Он заглянул в ее оживленные, такие близкие и доверчивые глаза. Ему захотелось коснуться ее разгоревшегося лица. Он обо всем забыл и просто кивнул головой.

– Ну вот и хорошо! В следующее воскресенье пойдем вместе.

И она воодушевленно улыбнулась ему. От радости у него закружилась голова. Но он не подал и вида. Ему хотелось быть рядом с ней одновременно близким и далеким.

– Только я тебе ничего не обещаю, ладно? И не надо меня тянуть к алтарю. Или как там у вас это называется… – смущенно ответил он.

Она улыбнулась.

Он сам удивлялся себе. Всегда такой невозмутимый, резкий, даже холодный, находясь с ней рядом, он робел, и торосы его льда таяли. Что было в ней такого? Он часто задавал себе этот вопрос и не мог найти ответ.

У него были друзья и даже так называемые подруги, но она была другая. Какая-то светлая и чистая. Рядом с нею он чувствовал себя по-иному. Ее теплота, ее доверчивость, эта наивность и чистота словно освещали и его кипучую душу. Много изведав и нигде не найдя покоя и удовлетворенности, он в первый раз ощутил себя счастливым. И это было совершенно другое счастье. Его раздражало в ней только одно – ее вера в Бога. Бог в его изощренном уме был неким символом Всего Мирового – и плохого, и хорошего. Но если в этом мире было место плохому, то сам факт этого заставлял сомневаться в божественной справедливости, а следовательно, в существовании Бога. Он видел, что Бог – та преграда, которая стоит между ним и ею. Понимая религию как необходимость для больных и умственно недалеких людей, он внутренне бунтовал. Еще в религию уходят одинокие люди. Но зачем уходить ей, если теперь у нее есть он? Почему-то он все уже решил и за себя, и за нее, только еще не знал, как это сказать. Тепло ее руки, которая была рядом, будоражило его чувства. Ему хотелось уже не просто коснуться ее лица, а поцеловать. Будучи неробким от природы, с ней он робел и не позволял своим чувствам вырваться наружу.

– Давай я тебя провожу, – предложил он. Она в знак согласия кивнула. Ей тоже было очень хорошо сейчас. От него веяло силой, уверенностью. С ним она себя чувствовала как когда-то с отцом – защищенной. Вот он словно случайно коснулся ее ладони, зацепив тонкие пальцы. Она не отдернула, и он крепко сжал ее пальцы в своей горячей руке. В первый раз их руки соединились.

Ей всегда хотелось, чтобы он вот так крепко взял и сжал ее руку в своих руках. Наверное, с той первой встречи, еще у реки. Но ее руку тогда взял Борис Николаевич. Тут она словно очнулась: за эти последние недели она как-то совсем забыла о нем. И даже не заехала к нему и не поблагодарила за это чудное приглашение и время, проведенное на даче. Ей стало стыдно. Особенно сейчас, когда она шла рядом с другим, а он, наверное, все ждал ее. Тут ее озарила мысль.

– А что если нам завтра зайти к Борису Николаевичу?

Он недовольно поморщился.

– Не хочешь?

– Нет. Не сейчас.

– Но почему? Он же твой дядя. И будет рад тебе. А я заодно поблагодарю его за дачу. Ведь там… Если бы не он… – она осеклась. Ей хотелось добавить «встретилась с тобою» но щеки ее зарделись. Нет, такое она не могла сама сказать. Он повернулся к ней и, серьезно посмотрев, ответил:

– Я за многое благодарен своему дяде. Ведь благодаря ему я стал человеком.

– А кем ты мог быть, или был? – вдруг удивленно спросила она.

– Не знаю. Но точно не тем, кем являюсь сейчас. Он ведь очень образованный, начитанный, умный. Он с детства стал для меня каким-то идеалом, к которому я стремился. Мой дом, моя семья, эти узкие мещанские интересы, пьяный отец, кудахтающая мать только подавляли меня. Мне хотелось бежать из дома. А дядя Боря дал мне иное направление.

– Так почему же ты тогда не хочешь зайти к нему?

Он отвернулся и резко отдернул руку. Сразу же холод обдал ее согретую ладонь.

– Я уже был у него, – отрезал он.

– И что? – смутно подозревая какую-то неприятность, протянула она.

– Я не хочу об этом говорить.

Дальше они пошли молча и рядом, но врозь. Подошел автобус. Она прервала молчание.

– Ты позвонишь, мы ведь решили насчет воскресенья?

– Что решили? – словно пробудившись от сна, подняв брови, спросил он.

– Как что? Ты же решил сходить со мной в церковь. Уже забыл?

Он смутно припомнил разговор по дороге, но его мысли потекли уже в совершенно другом направлении.

– Ладно, созвонимся, – холодно буркнул он в ответ.

Она зашла в автобус и помахала ему рукой. Он задумчиво смотрел вслед уходившему автобусу, в ярко освещенном салоне которого виднелась она, в голубом пальто. Только когда огни автобуса скрылись, он вздрогнул, словно очнулся от минутного оцепенения. Ему вспомнился недавний разговор с дядей Борей. Он зашел к нему, можно сказать, случайно. Мать попросила завезти банки, которые она навертела на даче. Борис Николаевич был один. В квартире пахло краской.

– Чем это пахнет у вас? – как всегда с налетом некого раздражения спросил он.

– Да окна решил покрасить, батареи, ну обновить, в общем, старое, – устало произнес он.

– Вот, мама прислала вам, – сказал он и стал осторожно вынимать из большой сумки завернутые в газету банки. – Куда поставить?

– Ставь сюда, – растеряно махнул он рукой на пол в прихожей.

– Ну, я пойду, – сказал он, направляясь к двери.

– Постой, – вдруг остановил он его. – Я должен с тобой поговорить. Это даже хорошо, что ты сейчас заехал. Именно сейчас.

Борис Николаевич волновался. Он снял домашний передник и стал мять его в руках.

– Мне тяжело тебе об этом говорить, но я должен. Я давно должен был сказать и тебе, и ей… – дядя поднял глаза и посмотрел на него серьезно и пронзительно.

– Кому, ей? – не понимая, произнес он.

– Ну, ей, – тихо и твердо сказал Борис Николаевич. И тут он понял, о ком идет речь. Конечно, это была она. О ком еще мог говорить с ним дядя Боря?

– И что же? – так же серьезно произнес он. Они долго, пристально, как два бойца перед боем на ринге, посмотрели друг на друга. Никто из них не оторвал своего взгляда первым. Так, глядя прямо друг другу в глаза, они продолжали разговор.

– Мне трудно говорить тебе об этом, потому что ты мой племянник. Потому что я уже не молод. И, наверное, не должен тебе всего этого говорить, но не могу. Понимаешь, не могу! Ты же погубишь ее! Она другая, она не такая, как все.