Текст книги "Повесть об одинокой птице"

Глава 8
Проводы

Она все же смогла защитить диплом. Успела.

Летом Борис Николаевич пригласил их пожить на даче. Они согласились. Сам он появлялся там редко, ненадолго, ссылаясь на большую занятость. Но она чувствовала, что он просто не хочет им мешать.

Они жили внизу, со всеми. Борис Николаевич уступил им свою комнату. А сам, если оставался на ночь, шел наверх.

Сначала она не хотела ехать. Ей было как-то стыдно смотреть ему в глаза. Но она тяжело переносила беременность, почти не выходила из квартиры, и настойчивые уговоры всех в конце концов сломили ее сопротивление. На даче, конечно же, было чудно, хотя лето выдалось очень дождливым и большую часть времени приходилось проводить в доме или на веранде.

Он много работал в городе и приезжал только на выходные, но она не чувствовала одиночества. Рядом была Анна Павловна, и теперь мама Маруся.

Свадьба их, как они и планировали, прошла без всех. Даже свидетелей не было. Его мама сразу же приняла ее и полюбила, как дочь. В маме Марусе она нашла то, чего была лишена в детстве. Она теперь ее так и звала – мама Маруся. Та вовсю готовилась к рождению внучки, хотя никто не знал пол ребенка. Ее собственная родная мать уже год жила за границей и узнала о свадьбе по телефону. Она поздравила и потом перевела на ее счет довольно крупную сумму. Их отношения были по-прежнему вежливыми, но натянутыми, больше походя на официальные, чем на родственные. Мама Маруся всегда сокрушалась по этому поводу. А она опять была счастлива, как год назад.

Иногда она вспоминала свою церковь, но уже сильно не грустила по ней. После всего, что ей пришлось вынести зимой, у нее выработался духовный иммунитет.

Все, так же, как она, были в ожидании рождения новой жизни. Еще не видя ее, они уже любили. И мама Маруся, и Анна Павловна воспринимали это существо как частичку себя – наверное, потому, что давно желали внуков.

Анна Павловна пыталась что-то вязать, щуря глаза на петли. Мама Маруся была, как всегда, в домашних хлопотах. А она, теперь полностью предоставленная сама себе, грустила. Его не было рядом, и ей не хватало общения с ним. Она замечала, что Борис Николаевич приезжал чаще тогда, когда она была одна. С ней он был, как и прежде, предельно вежлив, но уже немного сдержан и отчужден. Она смущалась, если его взгляд нечаянно скользил по ее животу. Она вообще смущалась своего положения и старалась не ходить по комнате, когда все сидели вместе. Ей хотелось спрятать свой живот под стол, под плед. Она стеснялась себя, словно была в чем-то виновата.

Не стеснялась она только его. Но он теперь бывал редко.

Ей надо было съездить на плановую консультацию к врачу, который вел ее карту беременности. Накануне он приехал и отвез ее в город, на квартиру. Оказалось, что за время ее отсутствия он сделал там ремонт. Все было обновлено, вставлены новые оконные рамы, балкон застеклен, на полу лежал новенький ламинат. Она ходила по своей квартире и не узнавала ее.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Да, очень. Все такое красивое, новое. Я не помню, был ли тут вообще когда-то ремонт. Такое ощущение, что я попала не к себе домой.

– Посмотри сюда, – сказал он и повел ее в спальню. Там в углу стояла детская кроватка с желтым балдахином.

– Как красиво! – воскликнула она, но потом задумалась и промолвила: – Это плохая примета, ребенка ведь еще нет.

– Но будет. Теперь уже скоро. А у нас все готово.

– Это ты все сам? – спросила она.

– Ну да. А кто же…

На следующий день она поехала в женскую консультацию. Подходя к нужному кабинету, заметила в коридоре мужскую фигуру. Мужчины были здесь большой редкостью, и она присмотрелась. Подойдя ближе, увидела, что это брат Петр. Заметив ее, он тоже удивился.

– Здравствуйте, – робко сказала она ему первой.

– Добрый день, – обескуражено ответил он. – Вот, Раису жду.

Она с пониманием кивнула и села рядом. Они сидели молча. Первым прервал молчание брат Петр.

– Как жизнь?

– Хорошо, – ответила она. Они опять замолчали.

– Ты совсем отошла от Бога? – спросил он, смотря себе под ноги. Она изумленно подняла на него свои глаза.

– Почему отошла!? Я не отходила.

– Ходишь куда-то? – опять спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Ну, тогда отошла, – заключил Петр.

– Ну почему сразу отошла?! – не выдержала она. – Почему у вас все так однобоко? Пришел-отошел. Разве можно так с живыми людьми поступать? Церковь – это не оценочное бюро, это живое тело.

– Ну и где же ты в этом самом живом теле? – с ехидцей произнес он.

Она замялась. Она не знала, где действительно находится там.

– Вот видишь, не знаешь, – деловито заключил он. – А раз не знаешь, то нет тебя в этом живом теле. Нету-у-у, – протянул последнее слово он. – Тело Господне – это церковь. А тебя нет в церкви, а значит и в Теле. Покаяться тебе надо в своей гордыне и отступничестве.

– Но я не отступала от Господа! – опять воскликнула она, даже не замечая, что на них стали искоса поглядывать люди, сидевшие рядом.

– Это ты так думаешь. А я тебе говорю, как член тела Христова – ты отступила. Христос ничего общего с грешниками не имеет.

– Но ведь именно они ходили с Ним, – нашлась она.

Он поморщил недовольно нос и тихо пробубнил:

– Они-то покаялись. А ты нет. Вот ждешь ребенка, а ведь все в твоей жизни без благословения. Все во грехе, и ребенок этот тоже во грехе зачат и родится во грехе. К попам крестить, что ли, пойдешь теперь? Окончательно плюнешь в Господа? – не унимался Петр. Рядом сидела женщина. Не сдержавшись, она резко обратилась к нему:

– Вы что, сектант? Что вы к ней привязались?

Петр вздрогнул и недовольно покосился на эту женщину.

– Вам тоже покаяться нужно. Без Бога ведь живете!

– Нашелся проповедник, – возмущенно ответила та. – Из Америки вас к нам сюда прислали, что ли? Видела я нынче таких по телевизору. Они в секты завлекают людей! – и, обращаясь уже к ней, женщина сказала: – Не слушайте его, девушка. Это он вам мозги промывает.

Увидев, что тот не уходит, она громко обратилась к нему:

– Идите лучше отсюда. Вам здесь нечего делать.

– Я жену жду, – буркнул он и встал.

– И жена у него такая же – сектантка. Знаем мы таких. Расплодились на нашу голову!

Женщина разошлась. Тут дверь кабинета открылась, и показалась Раиса. Не заметив ее, она обратилась к мужу, отдавая ему сумку. Не попрощавшись, они пошли по коридору. Он, видимо, сказал про нее, потому что Раиса обернулась и посмотрела назад. Она не видела ее взгляда. Она смотрела куда-то сквозь стену. Разговор с братом Петром, его слова, слова этой женщины из очереди – все это переполняло сердце негодованием и обидой. Щеки начинали покрываться пунцовыми пятнами. Но последнюю каплю добавила Раиса. Разгоряченная, она подошла к ней и без вступления сказала:

– Отступница! Иудино отродье!

Она подняла на Раису глаза, ее голос дрожал.

– Да что вам всем от меня надо? Что вы топчете меня все? Кто дал вам это право?

– Иисус Христос! Слово Божье! А я говорю тебе именем Божьим – покарает тебя Господь за отступничество твое! Покарает!

Женщина из очереди, услыхав такие слова, взвизгнула:

– Да позовите же милицию, наконец! Уберите этих сумасшедших!

Раиса смерила ее презрительным взглядом и, видно, хотела ответить и ей, но вовремя подошел Петр и силой потащил ее прочь. Из дверей кабинета выглянула молоденькая медсестра.

– Что тут происходит? – спросила она.

– Да вот, сектанты к этой молодой женщине привязались. Адом ее стращают, Богом. До слез ее довели! – бойко ответила женщина, и очередь оживленно загудела. Медсестра посмотрела на нее и, узнав, спросила:

– Вам плохо? Принести стакан воды?

Она хотела ей ответить. Подняла руку. Но тут у нее сильно закружилась голова, все куда-то полетело, и она упала со скамейки.

– Женщине плохо! Плохо! Довели сектанты проклятые! – доносились до нее, словно издалека, голоса людей. Медсестра побежала за врачом.

– Она в обмороке. Быстро принеси нашатыря, – сказала врач. Медсестра побежала в кабинет и возвратилась с баночкой нашатырного спирта и ватным тампоном. Ей дали понюхать. Медленно она стала приходить в себя.

– Ее надо положить в комнату отдыха. Сбегай за ключами, – недовольно велела врач медсестре. Под руки ее провели в комнату отдыха и положили на кушетку. Через несколько минут пришла другая женщина-врач и пощупала пульс.

– Вызывайте скорую, – коротко бросила она кому-то и ушла.

Скорая приехала скоро, как и должно ей быть.

Ее привезли в роддом и положили в палату на сохранение.

– Мне нужно позвонить домой. Меня ждут и беспокоятся, – сказала она нянечке.

– Хорошо, деточка, подходи на пост. Там есть телефон.

Она осторожно встала. Голова еще продолжала кружиться. Вокруг в хороводе вертелись все, и она вместе с ними. По стеночке она тяжело подошла к посту и позвонила. У нее дома никто не подходил к телефону. Кроме Бориса Николаевича, звонить ей было некому, и она набрала его номер. Он сразу подошел к телефону.

– Борис Николаевич, добрый вечер, это я. Я в больнице.

– Как в больнице? – с тревогой в голосе произнес он.

– Мне стало плохо в поликлинике. Сознание потеряла. Вот сейчас лежу в роддоме.

И она назвала адрес.

– Я сейчас же еду! – твердо сказал он.

– Да что вы, наверное, уже поздно.

– Нет. Даже не возражайте. Ждите, я сейчас.

И он повесил трубку.

Через час он вошел к ней в палату, в белом халате и с пакетом фруктов.

– Это вам, – сказал он, улыбаясь, и протянул ей пакет.

Она лежала на кровати и, видимо, была очень бледной. Она слабо улыбнулась. По его лицу она прочитала, что выглядела весьма неважно.

– Я очень страшная? – тихо спросила она.

– Да что вы говорите! – возмущенно ответил он. – Вы, и страшная?! Да вы – прекрасная, только сейчас немного бледны и, видимо, чувствуете слабость.

Она чуть кивнула головой.

– Как же так вышло с вами?

Она не хотела ему всего рассказывать и ответила коротко:

– Стало душно.

– Ну да, в вашем положении, видимо, такое возможно. Но я верю, все образуется. Ешьте фрукты, и скоро поправитесь.

Он все стоял у кровати.

– Борис Николаевич, пожалуйста, садитесь, – сказала она, указывая на край кровати.

– Да что вы, я постою.

– Сядьте, пожалуйста, – попросила она. – Я хочу, чтоб вы сели ближе.

Он сел. Она протянула ему свою руку. Он нежно ее взял. Было видно, что этот взрослый человек трепетал, как ребенок. Она продолжала:

– Я хочу сказать вам большое спасибо за все. Вы так много значите в моей жизни. Я, наверное, причинила вам боль и страдания, простите меня. Только у вас я была по-настоящему счастливой. Мне так повезло в жизни, что я встретила вас, – ее голос становился все слабее, но она через силу говорила. – Я хочу, чтоб вы знали – я очень люблю вас. Моя любовь к вам чиста и светла. Никогда в жизни я не встречала и теперь уже не встречу такого человека, как вы. Вы для меня стали светочем жизни, стремления, поиска. Благодаря вам я была счастлива. Я люблю вас, Борис Николаевич. Сейчас я могу вам это сказать.

Ее губы начинали синеть. Испарина выступила на лбу. Уже пересохшими губами она еле шептала последние слова.

– Передайте ему, я всегда любила его. Я люблю вас, обоих…

Она не договорила. Борис Николаевич сидел, потрясенный ее словами, и слезы текли по его щекам. Он хотел перебить ее, но она не давала. Она успела договорить то, что так долго носила в своем сердце.

– Вам плохо! – воскликнул он, когда она резко повернула голову в сторону. – Медсестра! Кто-нибудь… Человеку плохо! – закричал он, выбежав в коридор.

Старая нянечка испуганно заглянула в палату. Увидев ее, запричитала и побежала искать врача. Через несколько минут появился врач. Только взглянув на нее из дверей, крикнул в сторону:

– Быстро! Каталку!

Борис Николаевич растерянно смотрел на происходящее действие. Набежало много людей в белых халатах. Все засуетились. Ее быстро переложили на каталку и куда-то повезли. Принесенные им апельсины и яблоки раскатились под кроватью.

– Что произошло? – в недоумении спросил он.

– Как что? В реанимацию ее повезли. Вот что, – ответил кто-то рядом. Он подошел к кровати, на которой только что лежала она. Одеяло было теплым от ее тела. Он положил руку, чтоб вобрать в себя тепло, и все смотрел на эту кровать, не веря всему, что случилось. В палату вошел пожилой врач.

– А вы кто ей? – спросил он.

Борис Николаевич вздрогнул и повернулся к нему.

– Вы кем ей будете? – повторил врач свой вопрос.

– Мой племенник, она, я… – сбивчиво проговорил он.

– Вы – родственник? – строго спросил доктор.

– Да, – уверенно ответил он.

– Пройдемте, мне нужно с вами поговорить.

Он взял свой портфель, и они прошли в кабинет.

– Должен сразу вам сказать, что положение у нее тяжелое.

– Что с ней?! – вздрогнул Борис Николаевич.

– Мы сейчас не можем еще точно сказать. Но у нее открылось сильное кровотечение. У нее есть муж?

– Да.

– Надо срочно сообщить ему. Требуется кровь. Много крови. У нас, к сожалению, на сегодня этой крови нет.

– Какая нужна? Возьмите у меня.

– У нее очень редкая группа. Четвертая отрицательная. Эта самая редкая кровь. Вам нужно срочно найти хотя бы два литра крови. Время не терпит.

– Конечно, сейчас же, – спешно заговорил он, вставая. Но потом резко повернулся и сказал доктору:

– Пока я доеду до дома, уйдет время. Можно, я воспользуюсь вашим телефоном? У меня есть куда позвонить.

– Пожалуйста, – сказал доктор и протянул ему телефонный аппарат.

Борис Николаевич начал звонить.

Он узнал о ней только поздно вечером, когда пришел домой и обнаружил, что ее нет. Борис Николаевич сам ему позвонил. Он тут же выскочил из дома и поехал в больницу. Она была в реанимации.

За это время Борис Николаевич провел поистине гигантскую работу. Он поднял на ноги весь свой институт, своих друзей, знакомых. Через три часа нужные два литра редкой крови были найдены.

Он сидел, опустив голову, удрученный всем. Только утром они расстались, и ничто не предвещало такого удара. «Что же произошло с ней? Была ли это случайность?» – терзался вопросами он.

Всю ночь они просидели с Борисом Николаевичем под дверьми реанимации, ловя каждого выходящего оттуда. Ее состояние лучше не становилось. Она лежала без сознания. Внезапно открывшееся кровотечение вызвало схватки. У нее начались преждевременные роды.

Через 12 часов мучительных ожиданий у нее родилась девочка. Она была совсем крошечная, красная и сморщенная. Он, не отходя, сидел вместе с Борисом Николаевичем у дверей реанимации. Они увидели этот новый комочек жизни, когда акушерка выносила ее из реанимации в родильное отделение. Там стоял инкубатор для недоношенных детей. Они увидели ее мельком, но почему-то без слов поняли, что эта была именно она. Ее дочка.

Пока они сидели с Борисом Николаевичем вдвоем в коридоре, то ни о чем не разговаривали. Им самим было очень плохо, и поэтому не хотелось говорить лишних слов. Но когда мимо пронесли ребенка, они в первый раз улыбнулись друг другу.

– Ну, слава Богу! – тяжело вздохнул дядя.

– Дядя, она выживет? – произнес он.

Борис Николаевич промолчал.

– Но чем она виновата? – вдруг воскликнул он. – Если Бог есть, то меня надо наказывать. Я виноват больше, что оставил ее, когда должен был быть рядом!

Дядя ничего не отвечал.

– Почему вы молчите?! Вы всегда молчите! – нервничал он.

– Успокойся. Ей нужны силы, – сказал Борис Николаевич и обнял его за плечи. – Будь мужчиной. Нам они тоже нужны.

Ее выписали одну, через два месяца, и то после сильных уговоров всех. Ей требовался покой, да она и сама устала от больницы. Сильно похудев, она теперь больше походила на тень.

Девочка прожила две недели и умерла.

Сквозь какой-то туман она слушала долгие объяснения врачей. Сказали ей не сразу, а почти перед самой выпиской. До этого она была очень слаба. Она никак не могла понять, что ребенка нет. Он родился восьмимесячным. Непонятная ей формулировка, что семимесячные выживают, а вот восьмимесячные – тяжелей, так и осталась непонятой ею. В ее голове постоянно стоял шум, как будто забыли выключить транзистор. Она стала разговаривать сама с собой. Лежа в одноместной палате, она этого не замечала. Но когда вернулась домой, стала замечать, и то скорее по недоуменным взглядам со стороны.

После тяжелых родов и смерти дочери она замкнулась в себе. Она словно никого вокруг не видела, даже его. Ее любимое место теперь было у окна. Она с безучастным взглядом сидела там часами.

Он очень переживал за нее и боялся оставлять дома одну. С ними поселилась его мама, которая окружила ее заботой и вниманием. Тетя Маруся, понимая, как ее детям тяжело, с радостью делала за нее всю домашнюю работу.

Когда она зашла после больницы в квартиру, то по инерции пошла в свою комнату, которая теперь была их общей. В углу беззаботно стояла детская кроватка с веселыми шторками. Она увидела ее и, громко всхлипнув, упала на большую новую кровать. На крик прибежала мама Маруся.

– Надо же, забыли, забыли убрать! Недоглядела я, как же так! – запричитала она, показывая сыну, чтоб тот срочно разобрал кроватку. Но он и без ее жестов все понял и, закусив губу, вспомнил ее последние слова о плохой примете. Он не верил в мистику, будучи реалистом до мозга костей, но сейчас был готов поверить и в приметы, и в домового, и еще во что угодно. «Зачем я купил эту кроватку?! Зачем?!» – мысленно корил он себя, разбирая ее.

Она долго лежала на кровати. Всем даже показалось, что она уснула. И они тихонько вышли. Но она села и стала заново рассматривать комнату. Ведь в прошлый раз она едва успела это сделать. А теперь, чем дольше она смотрела на новую мебель, обои, кровать, тем больше ей все это не нравилось, даже до какой-то гадливости.

Через какое-то время она тихо зашла на кухню. Он сидел один.

– Зачем ты это сделал? – спросил она.

От неожиданности он вздрогнул.

– Ты про что?

– Про комнату. Зачем там все это?

Он с недоумением смотрел на нее, не понимая.

– Что это? Про что ты? Садись.

– Ну, стены, шкаф. Зачем все это? Я этого не хочу.

– Но тебе же раньше нравилось? – удивленно подняв брови, спросил он.

– Раньше все было иначе. А теперь я хочу, чтоб все было, как прежде.

– Но это уже невозможно. Я вывез весь этот хлам…

Он не успел договорить, как она перебила его и капризно сказала:

– Не смей называть хламом вещи моего отца! Это все было от отца! А теперь ни его нет, ни того, что от него оставалось. Здесь все не мое, здесь все чужое. Я не хочу жить среди чужого. Верни мне мое!

Он видел, что с ней начинается истерика, и попытался ее успокоить. Но она еще больше входила в этот нервный транс. Он не знал, что делать, а она стала плакать, стуча кулачками по косяку двери.

– Верни мне мое! Верни мне меня! – уже кричала она.

В бессилии он просто отвернулся.

Она ушла в комнату.

Потянулись осенние унылые дни.

Придя домой после работы, он застал ее одну. Мамы не было.

Она, как обычно, сидела в своей одинокой позе у окна и говорила сама с собой. Он вошел тихо, и она не заметила его. Ему хотелось услышать ее слова. Он замер у двери.

– Ты меня проклял, проклял. Вот оно, проклятие, – говорила она. – Они оказались правы. Они правы, а я нет. Я грешница.

– Кто правы? – тихо спросил он. Она, видимо, не поняла, что в комнате еще кто-то есть, и ответила:

– Они правы, церковь. Они мне сказали, что Бог отвернулся от меня. Я им тогда не поверила. А вышло именно так. Они живы, я нет. Бог покарал меня за мои грехи. Я предала Его, оставила. И теперь Он оставил меня. Я Иуда! – стуча себя в грудь, навзрыд повторяла она.

Ему хотелось подойти и обнять ее, утешить, но он не мог. Он продолжал любить ее, но теперь появилось какое-то новое чувство к ней – жалость. Поэтому он тихонько вышел, оставив ее одну. Сидя на кухне, он закурил. В последнее время он много курил. И теперь, выдыхая дым сигарет, он смотрел на окна дома напротив, которые загорались то там, то сям. Он думал. Теперь для него стало предельно ясно все то, что произошло и кто виноват во всем. Мысли в его голове кипели. Услышав ее шаги, он тут же погасил сигарету и выбросил пепел. Она, бледная как тень, вошла на кухню.

– Ты уже пришел? – безразлично спросила она.

– Недавно, – коротко ответил он.

– Налей мне чаю, я замерзла.

Он поставил чайник, налив в него воды. Скоро тот закипел.

– Тебе, наверное, тяжело со мной? – как-то устало глядя на него, произнесла она. – Я ведь уже не такая, как была прежде, – и ее голос дрогнул.

– Нам надо принять все, как есть, и продолжать жить, – тепло сказал он, взяв ее руки в свои.

– Жить? – как-то странно произнесла она. – А как жить? Ты разве можешь жить?

– Да, могу. И ты должна жить. Нельзя все время пребывать в такой депрессии. От тебя уже и так ничего не осталось. Давай я возьму отпуск, и мы куда-нибудь поедем? – предложил он, стараясь говорить как можно непринужденней.

– Поехать? Куда поехать?

– Да хоть куда. Куда ты хочешь?

– На кладбище, – тупо глядя в чашку, проговорила она.

– Но нельзя так жить! Нельзя! – вскипел он. – Что ты мучаешь всех?! И себя, и меня, и остальных.

– Я что, мучаю? – вдруг как-то оживилась она.

– Да ты только этим последнее время и занимаешься! – потеряв контроль над собой, закричал он. – Сидя дома, ты уже совсем свихнулась. Разговариваешь сама с собой. Живешь как тень. Иди работать, хоть куда. Только перестань сидеть, как статуя, у окна.

– Работать… Да, мне надо пойти работать, – задумчиво произнесла она, опять улетая куда-то в своих мыслях.

– У тебя хорошая специальность. Я поговорю с людьми. Объясню все. Хотя бы на полдня.

– А что ты хочешь им объяснить? Что ты хочешь рассказать им обо мне? – встревожено спросила она.

– Да перестань опять заводить себя! Хватит!

И он схватил ее за плечи, пытаясь встряхнуть.

– Мне больно, – отстраняясь от него, протянула она.

– А мне не больно? Не больно смотреть на тебя, как ты заживо сходишь в могилу? Мне, думаешь, не больно?! – продолжал трясти ее он. – Но теперь я знаю, кто виноват! Я знаю, что теперь сделаю!

– Что знаешь?

– Знаю! – твердо ответил он.

– Мне надо покаяться.

– Не нужно тебе каяться! Пусть другие каются!

– Нет. Я постоянно чувствую себя виновной, безблагодатной, оставленной. Бог отвернулся от меня. Это Он покарал нас.

– Не говори ерунды!

– Это не ерунда. Это правда. Неужели ты этого не видишь сам? – воскликнула она.

– А что я должен увидеть? Бога твоего? Рыла этих христосиков в косынках?! Это с ними, что ли, Бог? – вышел из терпения он.

– С ними, – спокойно ответила она. – Я зря поверила тогда тебе. Ты обманул меня.

– Я не обманывал! Я и сейчас могу повторить тебе слово в слово, что говорил тогда. Они – лжецы!

– Не говори так! – воскликнула она. – Никогда больше не говори так! Я один раз поверила тебе – и вот итог, а ведь они меня предупреждали. Но я им не верила. Я верила тебе.

– И правильно делала, что верила. Мне и надо верить.

– Но итог?

– Какой итог?! Ты жива – вот самый главный итог. Ты жива!

– А ребенок?

– Ты даже не видела его. Мы не успели еще привыкнуть к нему. Мы не были с ним. Этого ребенка уже не вернешь, но у нас еще могут быть дети. Мы молоды, мы должны жить! Очнись от сна. Ведь все в руках Божьих.

Когда она услышала это слово, она вздрогнула.

– Бог и ты?! Как это странно. Это невозможно. Ты и Он.

– Возможно!

– А церковь? Разве можно быть с Богом вне церкви?

– А кто эта церковь? Твои баптисты, что ли?

Она опять вздрогнула при упоминании их имени. Он продолжал.

– Нет на Земле сейчас этой церкви Божьей. Есть организации, клубы, секты какие-то, но церкви нет! А нет, потому что сами люди давно решили для себя, что они знают Бога. Так веками и продолжают пребывать в этом неведении. В то время как Он далеко-далеко от них. Как можно Бога, который есть Дух, вместить в узость человеческого мышления?! Веками Бог дает людям свидетельства о Себе. А они вперили лбы в книги и не хотят выше букв своих ничего увидеть. Ведь сегодняшние христиане ничем не отличаются от иудеев той поры. Что у тех был Храм, были законы, свидетельства, Писания, то и у этих. Суть-то не поменялась! А поменяться суть должна. Если она остается прежней, то все остается по-старому. Люди не знают Бога, а если Он опять на Земле появится, то точно так же распнут Его. Я когда слышу их самодовольные рассуждения о Боге, то словно вижу, как они кресты для Него сколачивают. Может, и для меня тоже… Ты вот думаешь, что я ничего не понимаю. Что я неверующий. Да я, может, более всех вас верующий, потому что я такой, какой есть. Я не вру и не лукавлю. А вы вот все стараетесь сами себя в одежды чужие облечь, и Бога своего. Только это кукла осталась, а не Бог. Видел однажды, как католики Христу кукольные одежды приставляли, и матери Его. Как новый праздник, так и новое одеяние приставят. Вот вроде и одели Боженьку, вот вроде и сами одеты. Голым-то кому хочется быть? Голому совестно, некрасиво. А я вот хожу между вами голый и не стыжусь. Вы пальцами в меня тычете, а я плевать хотел на всех вас. Тошно мне от вашего пустого благочестия. Думаешь, если они косынку повяжут, то угодней Богу будут? Только косынками, крестами, рясами в Царство Божье не войдешь. Веру нужно иметь. Веру. А веру во что? Во тьму или во свет? Сказано ведь: «Веруйте в Свет и будете детьми Божьими!» А много ли кто в этот свет верует? Не удобнее ли тьме поклониться и быть в полусвете, в полутьме? Вроде не тьма ведь совсем. Но и не свет вовсе. А я так не могу! Мне или свет, или тьма! Я полутонов не приемлю. Нет и не будет для меня третьего варианта. Это для лукавства человеческого третий вариант подходит. Но только лукавство временно эту землю топчет. А как перестанет ее топтать, так за все свои третьи варианты отвечать будет.

Она, слушая его, начинала словно пробуждаться от глубокого сна. Она смотрела на его раскрасневшееся от негодования лицо, и ей казалось, что она говорит с огромной птицей. И эта птица призывает ее к полету. Может, к безумному, но полету. Полету над всем и назло всем. В эти минуты она впервые забыла о своем горе. Смотря на него, на эту жизнь, которая, как гейзер, так и била из него, она и сама начинала оживать. На ее лице выступил румянец, и она удивлено произнесла вслух, сама не зная, для кого:

– Ты – Христос…

– Ну да. Я тоже так думаю, – вовсю улыбаясь, отозвался он, возвращаясь из полета. В этот вечер впервые они не говорили больше о грустном. Для нее робко, но забрезжил день впереди. Она, словно заблудившись в густом лесу, увидела еще слабенький огонек и потянулась к нему. Огонек звал и звал ее за собой.

В это воскресенье он твердо решил пойти к ее баптистам. Ей он не стал ничего говорить. Она еще спала, когда он осторожно встал, оделся и поехал в их Дом Божий в библиотеке.

Собрания там начинались рано, но он не торопился. Он ждал, когда соберется весь народ. Наконец подошел к зданию и уверенно потянул на себя тяжелую дверь. Она со скрипом поддалась. Он вошел.

Собрание было в самом разгаре. Он сел в конце зала. На него никто не обратил внимания. Только Пастор сразу узнал его и теперь бросал зоркие взгляды. По мере того как он слушал нескончаемые слова о любви Божьей к людям, а в особенности к ним самим, он чувствовал, что внутри все начинает подниматься! Словно забродившему тесту не хватало места. Дождавшись, когда зал хором споет псалом, он резко встал и пошел по проходу к кафедре. Все сразу обратили на него внимание, еще не понимая, кто он и что ему надо. Многие видели его впервые, но братья, с которыми он когда-то беседовал, напряглись. Он начал громко говорить, так, чтоб его всем было слышно.

– В этом собрании есть люди, которые совершили беззаконие против живой души, моей жены, вашей сестры, которую вы позорно заклеймили и выгнали из своей церкви. Вы, называющие себя верующими во Христа, спокойно терпите рядом с собой неправду и не выносите любое проявление света. Пусть эти люди, если они христиане и ходят пред Богом, встанут. Я хочу посмотреть им в глаза. Я не знаю их, но они знают меня. Если вы ходите во свете, то вам нечего бояться. Но если ваш свет – только слова, бойтесь!

Братья вокруг обеспокоенно привстали, ожидая указания Пастора. Брат Юра выбежал вперед.

– Не слушайте его! Это сумасшедший! Разве вы не видите это сами? Братья, ну-ка, помогите вывести этого человека.

Несколько братьев крепкого телосложения, пригибаясь, на полусогнутых ногах подбежали к нему. Они схватили его за руки и потащили назад. Но он не собирался уходить и оттолкнул их. Они от неожиданности отлетели в сторону, упав на сидевших с краю. Пока они решались повторить свою атаку, он продолжал:

– Я в своем уме, поэтому и говорю с вами. Я пришел открыто и так же открыто хочу услышать ваш ответ. Думаете, силой этих рук сможете обезопасить себя? Где же хваленая вами сила Божья?

Братья опять налетели на него. Теперь их было еще больше. Но им все равно не удавалась зацепить его, чтобы вытащить из зала. Проход был не широк, а кругом сидели люди. Со стороны это выглядело так, словно на одного медведя набрасывалась свора псов. Он еще продолжал стоять на ногах и говорить.

– Ну что, приходится самим Богу помогать? Какой-то Бог ваш слабый. И вера-то ваша только на кулаки горазда. Где она? Разве это вам Бог заповедал?

В зале поднялся гвалт. Сестры встали. Братья уже всей толпой пытались сломить его. Пастор заголосил молитву:

– Господи, прости нас! И сохрани от этого человека!

Но ничего не получалось. Зал превратился в одну сплошную кучу. Сестры махали на него своими сумками. А он с трудом, но продолжал говорить.

– Ну, где эти самые христиане, совершившие подлое дело? Я призываю их к ответу. Где они? Попрятались, наверное, за вашими спинами. Все вы такие! Все одним миром мазаны! Христос для вас давно иконой стал. Хулите православных, а сами так же поступаете. Всех вас одно объединяет – неверие. Нет веры в вас, потому и накинулись на меня, как звери. Так это свидетельство для самих вас есть, что зверь сидит в вас. Так глубоко сидит, что только палкой его выгонишь. А вы не на меня бросаетесь, а на зеркало, которое показывает ваше собственное отражение.

А отражение их было действительно неприглядным. Взлохмаченные волосы, искаженные от злобы лица, взмыленные тела… Вовсю уже раздавались и злословия в его адрес. Все годами собираемое благолепие разнеслось в считанные минуты. Весь зал восстал на него, и изо всех сил тащили его к дверям, думая, что выгнав его вон, они будут в безопасности. Но он, как мог, сопротивлялся. Когда им все же удалось сообща выпихнуть его за дверь, кровь алым следом тянулась за ним.

– Закройте поплотней! – раздалось из зала.

Несколько братьев встали у двери, как часовые у Мавзолея. Братья стали приводить себя в порядок, одергивая одежду и поправляя волосы. Но он за закрытой дверью поднялся и теперь изо всех оставшихся сил колотил в нее. Дверь вздрагивала, дрожала и трещала под его кулаками. Братья едва сдерживали натиск. Видя, что собрание сорвано, Пастор объявил о его окончании. Но все боялись выйти.