Текст книги "Летом в городе"

– Охотно верю.

– Вечно ты надо мной смеешься. Конечно, я смешна. Эту черту, влюбчивость, я за собой знаю. Когда встречается на пути любовь, я обо всем забываю и сразу же начинаю пылать.

– Где ты его выкопала?

– О, это целый роман. Мы встретились в очереди за билетами. Я купила в Сочи, а он – в Минводы. Разговорились, посмеялись, он мне спел: «О эти черные глаза…» То, другое. «А вам, – говорит, – обязательно надо в Сочи?» – «Обязательно». – «Кто-нибудь ждет?» – «Никто не ждет, свободна, как ветер». – «Тогда, – говорит, – поехали вместе в Минводы». Ну, меня как вихрем завертело… В глазах – круги. Поехали в Минводы.

– Прямо так? Сразу?

– Нет, через два дня. Ну, я, конечно, себя привела в порядок, брови выщипала, волосы покрасила – видишь? Гамма с отливом. Ты не смотри у пробора, там отрасло. Ты здесь смотри. Прекрасный оттенок. Костюмчик мне Анна Марковна приготовила – пройма спущена, на юбке байтовые склады. Сумочка в цвет, туфельки венгерские, на шпильках – ты знаешь. Еду как королева, выгляжу вполне прилично. Больше тридцати восьми я бы себе не дала, а ты знаешь, какой у меня глаз на возраст. В общем, это был прекрасный сон…

– И сколько времени он продолжался?

– Две недели. Деньги кончились.

– У него?

– У меня.

– А он?

– Остался там. Когда мы расставались, он даже прослезился. Дал слово, что позвонит мне сразу, как приедет.

– Он женатый?

– Кажется, да. А что? Валюша, ты меня осуждаешь?

– Честное слово, нет.

Вдруг Жанна уткнулась носом в спинку кресла и зарыдала. Именно зарыдала, а не заплакала.

– Жанна, милая, что с тобой? Я тебя обидела?

– Я сама себя обидела.

– Ради бога, не плачь. Я же не Поля. Я все понимаю.

Жанна трясла головой. Светло-каштановые пряди, «гамма с отливом», рассыпались, и между ними замелькали темные, с сединой.

– Валюша, сегодня я вспомнила Леонтия Ивановича. – Это был покойный муж Жанны, генерал. – За ним я была как за каменной стеной. Если бы он был жив, ничего бы не случилось. Он воздух вокруг меня целовал. Это проклятое одиночество! Нет, ты не понимаешь.

– Я ведь тоже одна.

– У тебя – Лялька.

– Верно. У меня Лялька.

…Внезапно, как-то сразу, Жанна успокоилась. Она села, вытерла глаза и улыбнулась.

– Знаешь, мне все-таки повезло, что я не располнела. Сзади меня можно принять за девочку. Правда?

– Правда.

– Ну, я пойду. Посидела, покурила, поплакала… Как это хорошо, когда есть где поплакать!

– Приходи ко мне всегда, в любое время.

– Поплакать?

– И посмеяться тоже.

– О дружба, это ты. Валюша, ты истинный друг.

– Мы с тобой – старые друзья.

– Старые-престарые. Проводи меня, а то я боюсь Полю.

Валентина Степановна проводила Жанну до выхода.

– Паразитка, – громко сказали за кухонной дверью.

Жанна храбро натягивала перчатки:

– Прощай, Валюнчик. Будь здорова. Ляльку целуй.

Хлопнула дверь, тонкие каблучки застучали по лестнице. За кухонной дверью продолжался монолог Поли:

– А мне мужика не надо. На что мне мужик? От него грязь одна. Стирайся на него, стирайся… Дух тяжелый от мужика. Ты, что ли, за дверью, Степановна? Входи, не робей. Что, не правду я говорю? В такие годы о мужиках думать – последнее дело! Молодая-то я была – огонь! А теперь мне мужика не надо. Даром не возьму. От мужика грязь, от мужика вонь, без пол-литра он не придет. Лучше уж я в кино пойду или, на худой конец, в церкву. Мне мужика не надо…

Валентина Степановна тихонько отошла от двери и ушла к себе. Надо бы суп заправить, да бог с ним. Там Поля с разговорами. Удивительно, как один человек может всех поработить, если он всегда прав.

Остается вытирать пыль. И в самом деле, что за неряха эта Лялька! Поглядеть только, что у нее на столе! Сумочка, конспекты, карандаши для бровей, пояс с резинками, один чулок. Дорожка побежала, надо поднять…

Прибирая, взяла Лялькину сумку, да как-то неловко, из нее посыпались мелочи: помада, пудреница, скомканные рубли, бумажки… Она опустилась на колени и стала подбирать рассыпанное с полу. Как сегодня писатель подбирал листки (Валентина Степановна улыбнулась)… Одна развернутая бумажка кинулась ей в глаза. Против воли она прочла:

«Савченко Лариса Владимировна… год рождения 1940… направляется в гинекологическое отделение роддома № 35 для прерывания беременности… 6–7 недель…»

На мгновение светлое небо за окном мигнуло, словно зажмурилось. Валентина Степановна постояла на коленях, собрала вещи и встала, держась за край стола. Как старуха. Сложила все обратно в сумку. Это было бессмысленно и невозможно, совершенно невозможно. Перечла бумагу еще раз. Все так. «Ну, ладно. Ужасно, но ладно. Это надо усвоить. Ужасно, что она от меня скрыла. А я думала, у нее нет от меня секретов».

Валентина Степановна вышла на кухню и погасила газ под супом. Поли, слава богу, не было. Вернулась, опять села в кресло. Кресло ее не принимало. Она подоткнула ноги и положила голову на ручку. Так почему-то вышло. Так было почти не больно сидеть. Она закрыла глаза. На улице кричали дети. Ветер дергал занавеску и доносил в комнату запах лип.

Так точно пахли липы в то проклятое лето. Помню, я стояла здесь, а он там. Он – спиной к окну, я – лицом.

– Валюша, неужели это все серьезно? Ты в самом деле хочешь, чтобы я ушел?

– Совершенно серьезно.

– Ты идиотка. Пойми, ведь это ничего не значит. Ну, маленькое увлечение. Увлекся. Это бывает.

– Зачем ты мне лгал?

– Лгал! А что, мне надо было все так тебе и выложить? Мерси. Ты бы устроила скандал, все поломала… Я слишком дорожил нашими отношениями, чтобы тебе сказать.

И это говорил Володя. Невозможно. Это не он говорил, не он.

– Валюта, ты делаешь из мухи слона. Ты пойми: я же люблю тебя. Та, другая женщина, для меня, в сущности, нуль. Ну, если хочешь, я там все порву, хочешь?

…Как он не понимает, что дело не в другой женщине, а во лжи?

– Дело не в другой женщине.

– А в чем же?

– Дело во мне. Я тебя больше не люблю. Уходи.

– Смотри, пожалеешь.

И ушел. Помню это ощущение: весь мир рвется сверху донизу, пополам. И тут же: еще не поздно. Догнать, вернуть. Вон его папироса в пепельнице: еще живая. Еще дымится. Что же ты стоишь? Догони, верни. И удар двери внизу: все.

Нет, Володи больше не было, он раздвоился. Он раскололся. Он распался на двух. Один – прежний, любимый, абсолютно любимый, абсолютно свой. Другой – этот, новый, глухой, жестокий. Чужой. И мысль: как смеет этот, новый, ходить в теле моего, говорить его губами? Убийца.

Когда мир раскалывается пополам, человек оглушен. Произошло что-то невообразимое. Это невозможно, но это так. И человек не может вместить противоречия, ему кажется, что он погибает. Вздор. Человек живуч. Он, и погибая, живет. Живет, забывает, выздоравливает.

…А про Ляльку я ему так и не сказала. Думала: зачем говорить? Еще пожалеет… останется… солжет… Еще одна ложь.

Впрочем, тогда это была еще не Лялька. Я думала, это будет мальчик, Володя. Мальчик еще только начинался, не было полной уверенности. Думала: скажу потом. Так и не сказала. А про то, что есть Лялька, он узнал случайно, два года спустя…

Но я тогда про ребенка не думала. Все думала о нем, о Володе. Когда это началось? Снег лежал – или уже весной? Почему-то это казалось самым важным: когда? Когда кончился прежний Володя и начался новый? Важно было найти эту черту в прошлом и по ней отрезать.

Все-таки в этот день я пошла на работу. В библиотеке сидела Жанна, болтала с читателями. У ее столика всегда был хвост. Она меня заметила, испугалась:

– Валюша, что с тобой? Ты вся зеленая.

А мне стало худо. Она меня отвела в туалет. Какие-то ведра стояли с известкой. В одном – большая кисть. А, главное, пол в разноцветных плитках. Этот пол шел прямо на меня. Жанна держала мне голову… Потом стало легче.

– Валюша, милая, скажи, это не…

Я кивнула.

– Боже как интересно. У тебя будет маленький бэби!

Жанна тогда увлекалась Голливудом и говорила: «бэби», «дарлинг»…

– Володя, конечно, в восторге?

– Володя не знает.

– Как так?

– Жанна, ты все равно узнаешь, так лучше сразу. Володи никакого нет. Мы разошлись.

…Слезы в темных Жанниных глазах. Что слова? Слезы важны.

– Валечка, можно только одно слово спросить? Ну, самое маленькое слово?

– Нельзя.

– Я не о Володе. Нельзя так нельзя. Я об «этом». Ты «это» оставишь или будешь ликвидировать?

А «это» была Лялька…

– Не знаю, Жанна, ничего не знаю.

А потом началась странная какая-то жизнь – вроде бреда. Я лежала и думала. С работы уходила минута в минуту – торопилась домой, чтобы лечь. Ложилась на диван лицом к спинке, думала. Звонил телефон – не подходила. Только при каждом звонке начинало стучать сердце. Прямо бухало в уши. Соседка стучала в дверь:

– К телефону!

Я не подавала голоса. Соседка кричала в коридоре:

– Нет дома! А может, спит!

Сердце все стучало, постепенно успокаивалось. Через полчаса – опять звонок, и опять сердце. Я ни разу не подходила. Я только твердила про себя одну и ту же странную фразу:

– Будь проклят ты, если это ты.

И опять начинала думать. Все о том же: где провести черту? По ту сторону – прежний Володя. Его я люблю. По эту сторону – новый. Его следовало ненавидеть. А черта все смещалась туда и сюда. Иной раз новый прорастал в прежнего… Минутами даже казалось, что никакого прежнего вообще не было. И тогда я кричала этому новому, как живому: «Ты что же, совсем хочешь все у меня отнять?» А иногда, наоборот, прежний начинал прорастать в нового… Вот это было хуже всего. Тогда я почти готова была простить, вернуть… Живут же другие после таких происшествий? Какая-то шерстинка запомнилась на спинке дивана… Она все ходила от дыхания взад и вперед, колебалась…

Убирать в комнате я почти перестала, есть – тоже. Никого не могла видеть, кроме Жанны. Одну только Жанну могла видеть. Очень важно, когда человек не раздражает. Вот Жанна меня никогда не раздражала. Ходит по комнате, чего-то напевает… Подметет пол, смахнет пыль… К зеркалу подойдет – локоны, ресницы, то-се. Себе подмигнет по-потешному. Переимчива была как обезьяна: одну бровь поднимет, и человек готов. Или о тряпках говорит этаким грудным, таинственным шепотом, на манер голливудской звезды:

– Фасончик вери найс… Рукава буфиками, плечики подложены, но не очень, а так, в самый раз. Получается мягкий квадрат, понимаешь? Юбочка-шестиклинка, до полноги, внизу чуть расклешена. По вороту бейка…

Слушаешь ее, и словно бы даже легче становится. Как будто смотришь мимо своего горя на пеструю, красивую, беззаботную птицу. Поглядишь на нее вся из кусочков, каждый где-то заимствован и в общем так себе. А все вместе – Жанна. Сентиментальная, щедрая, шалая, дорогая Жанна.

О Володе мы не говорили. Так было условлено. Жанна держала слово. Как ей иногда было трудно – надо знать Жанну! Молчать о чем-нибудь – ведь это для нее пытка! Но как-то раз она приготовилась, даже губы накрасила лиловым, и заговорила:

– Валюнчик, ну позволь мне сказать… У меня же будет разрыв сердца. Я же тебя люблю. Я же не уговариваю тебя вернуться к Володе…

– Нет.

– Но надо же посмотреть в будущее, верно? Я ведь хочу тебе только добра. В этом ты можешь быть уверена, это как сталь. Послушай, если ты решила ликвидировать, то надо сейчас, а то будет поздно, понимаешь?

…Ничего я в этом не понимала, ничего не хотела знать. Никогда не приходилось с этим иметь дело. Какая-то уголовщина… Читала в газетах случай: и врача, и женщину – под суд. Стать преступницей, подсудимой. И все-таки без этого нельзя. Куда было девать еще и этого Володю? Хватало хлопот с теми, двумя…

И Жанна все устроила. Свезла меня к врачу. Владимир Казимирович. Этакий в заграничном костюме, с булавкой в галстуке… Голос у него был жирный, будто шкварки жарились. Лицо – смуглое, холеное, умное… Жанна уверяла, что у Владимира Казимировича – легкая рука: «Ты увидишь, он так это делает, просто одно удовольствие». А я покорилась, ничего у меня не было: ни воли своей, ни желаний…

– Сомнения исключены, – сказал он. – Беременность налицо. Что касается оперативного вмешательства, то оно может не понадобиться, если вовремя принять необходимые меры…

Так он замысловато говорил, Владимир Казимирович. Фразы длинные, витиеватые. Ходит-ходит кругом смысла… Восьмерками…

Легкий, безболезненный курс уколов. По двадцать пять рублей за укол. Препарат – прямо из-за границы. Ни к чему не обязывает, но может помочь…

Я стала ездить на уколы. Он жил на даче, в Карповке. Дача – дворец. Двухэтажная, каменная, все удобства: газ, ванная, телефон. И сад с каким-то дурацким амуром. Птицы наделали ему на голову, и амур плакал… Проклятая дача! К ней вела небольшая улица – заросшая липами, тенистая. Ветки нагибались низко над заборами и густо цвели. Тогда я поняла, как подло могут пахнуть липы.

…А уколы не помогали. Он каждый раз говорил: «Не сегодня – завтра, подождите». А я уже не верила. Мне казалось, он, как опытный рыболов, поддел меня на крючок и водит, берет по двадцать пять рублей, чтобы потом вернее взять свою тысячу. Тысячи у меня не было, я заняла у Жанны. А он был ласков, Владимир Казимирович, каждый раз, прощаясь, задерживал мою руку. А мне казалось, что я взяла жабу. И вот…

– Ну-с, молодая дама, наш курс окончен, но не дал, к сожалению, положительных результатов. Я, со своей стороны, честно предупреждал, что не гарантирую успеха на все сто процентов. И если вы по-прежнему не горите желанием… э… сохранить плод, нам придется встретиться еще раз, чтобы применить метод менее приятный, но зато более надежный.

Так он сложно говорил, Владимир Казимирович.

А я уже себе не принадлежала. Я согласилась. Он потребовал деньги вперед: «А то некоторые дамочки сбегали у меня, можно сказать, со стола…»

Уговорились: тут же, на даче, в пятницу вечером, после десяти, когда стемнеет. Никто не должен ни провожать, ни встречать. Полнейшая конспирация («Вы знаете, чем я рискую»). С собой иметь смену постельного белья. Документов не брать. После операции разрешено оставаться на даче не больше десяти минут.

…И вот – пятница, вечер, уже темнеет, уже стемнело, и снова я в электричке – еду. Предстоящее меня почти не занимало. Всю дорогу меня мучили два Володи. Хуже того: казалось, что я и сама раздвоилась, не вижу, где я и где не я, и вообще все окончательно спуталось. Меня окружала подлость, и я чувствовала себя подвластной подлости…

Я подошла к той даче. Было уже темно. Я узнала ее по амуру. Просунула руку в щель калитки, откинула крючок… Кто-то вырос рядом, словно из-под земли. Лучик карманного фонаря…

– Гражданочка, ваши документы!

Кто-то пришел. Нет, это не Лялькин звонок. Лялька звонит всегда громко, настойчиво, весело. А этот звонок был совсем короткий и слабый: пим. Валентина Степановна все сидела в кресле, положив голову на жесткий подлокотник. Ничего, Поля откроет.

В комнату вошла Лялька:

– Мышонок, ты здесь? Что ты тут делаешь? Почему в темноте?

– Ничего, просто сижу. Немножко нездоровится.

– Что такое? Давай сюда лоб. Холодный! Мышонок, ты симулянт. Я зажгу свет, ладно? Так лучше. Есть хочу – умираю. Где салат?

– Я салата не делала, – сказала Валентина Степановна. – А ну-ка присядь.

Лялька опустилась на диван. Тощая, длинная, ногастая, как кузнечик, да еще в платьице серо-зеленом, коротком, выше колена. Ну, кузнечик – и все. Когда она села, колени поднялись выше подбородка. Бледная, синяки под глазами до половины щек.

– Лялька, послушай…

Лялька вынула заколку из волос, покусала:

– Ты что, беседу хочешь со мной проводить?

– Нет. Я просто хочу кое-что тебе рассказать.

– Ну-ну.

– Ну, и что было дальше?

– Дальше я побежала. Никогда в жизни так не бегала. Они свистят, а я бегу. Ноги молодые, сильные. Ноги у меня и сейчас еще ничего – носят.

– Ну и как, убежала?

– Вообрази, да. Слышу, свистки стали слабее, а там и вовсе пропали. А я все бегу. Узелок с бельем я еще в самом начале отбросила, так что бежала без вещей, без денег, без ничего. И, знаешь, как хорошо было бежать! Я чувствовала, что ушла от всех: от врача этого, от милиционеров, от суда…

– Тогда за это судили?

– Ну, да. Строгое было время.

– Призадумаешься. Ну, а что дальше?

– Дальше ничего. Прибежала на станцию – у платформы стоит электричка. Темно, а в электричке окна светлые, широкие… Прекрасная такая электричка и словно меня специально ждет. Ворвалась я в вагон. Все на меня смотрят: красная, встрепанная, счастливая… Сразу, как вошла, электричка двинулась. Прошел контролер – я без билета. Он с меня штрафа не стал брать, почему – не знаю. Приехали в город. Я – прямо к автомату, звоню ему, Владимиру Казимировичу, боюсь, что его забрали – из-за меня. Но он ничего, даже не очень испугался. Говорит: не беспокойтесь, я привык выполнять свои обязательства. Пригласил приехать во вторник. Пятница, говорит, тяжелый день. Тут я его обхамила.

– Ой ли! Не верится. Что же ты ему сказала?

– Я к вам больше не приеду. Вы подонок.

– Так и сказала? Ай да герой! И не скончалась тут же от угрызений совести?

– Нет. И еще я сказала: назло вам рожу десятерых.

– Явное преувеличение. Ну, а дальше что было?

– Дальше? Родилась ты.

– Веселенькая история…

…В коридоре что-то упало, и плачущий Полин голос сказал:

– Во паразитство! И ночью спокою нет. Тыр да тыр. Днем дрыхнут, а по ночам вырЯт. Все не как у людей. Нет, сменяю я себе квартиру, сменяю.

1962