Текст книги "Умышленное обаяние"

Саша

Меня точит смутное беспокойство, и я не могу понять, что со мной. Я всматриваюсь в свое отражение в зеркале, будто ища ответ. Неведомая сила тянет меня из дома каждый вечер. Я должна идти, но не знаю куда. Смутное состояние выводит меня из равновесия, я бесцельно хожу из комнаты в комнату под бормочущий телевизор. К моей ладони приклеилась трубка мобильного телефона. Чего я жду?

Ловлю внимательный взгляд серых глаз, у меня начинает сосать под ложечкой, а голова – кружиться. Снова лечу в самолете, меня тошнит. Но почему-то это не только страшно, но и захватывает, как падение вниз с большой высоты. У самоубийц, прыгающих с небоскребов, в свободном падении с адреналином в кровь впрыскивается гормон счастья. Чтобы не жалеть о том, что случится. Я не жалею, я жду. Тревога пузырится во мне, как газировка. Вскипает и выливается пеной при каждом звонке по телефону или в дверь. Я жду – ничего не происходит. Все по-прежнему. Он сам меня нашел – я чувствую эйфорию, он от меня ушел – я чувствую стыд. Так я напилась только один раз, на выпускной. Еще в школе…

Мне хотелось, чтобы он застал меня с другим мужчиной; так и случилось, но он ушел. Я ошиблась, и мне наплевать. К чему он мне? Женщины таких не замечают.

Я ждала звонка, но он так и не позвонил. И вдруг поняла – ничего не было. Я выпила лишнего, мне все приснилось. Прошло так много времени. Я успокоилась. И все забыла.

– О чем думаем? – спросила Рита.

– Ни о чем.

– Что мне подаришь?

– Еще не решила.

– Месяц-два на раздумья, – засмеялась она. – Потом будет поздно. Люблю знать заранее.

Я познакомилась с Ритой в студенческом буфете. Мы учились на одном курсе мединститута, но в разных группах. Знакомство было шапочным – здравствуй, до свидания, и все. Рита сама ко мне подошла. Поставила на столик поднос и уселась напротив.

– Уступи мне Мальцева, – сказала Рита. Она не просила. Ее тон казался нейтральным, а взгляд жестким.

– Просто так? – усмехнулась я.

– Он же тебе не нужен. – Рита подняла стакан. Ее холодные голубые глаза тренькнули льдом о край стакана. – Давай его разыграем. Орел – мой, решка – твой.

– Нет. Орел – мой, решка – твой.

– Идет, – симметрично усмехнулась Рита.

Мальцева разыграли в курилке между парами. Спичечный коробок выстрелил вверх руками Степанкова и упал этикеткой вниз. Так Мальцев перешел в собственность Риты и не достался никому. Ему все рассказал Степанков. Наверное, Мальцев переживал. Когда я ловила его взгляд, он бледнел. Раньше – краснел. Не всегда.

– Поцелуй меня, – как-то попросил он.

– Не хочу.

– Почему? – растерялся он. На что он рассчитывал?

– Мне все равно, кого целовать – тебя или шкаф, – равнодушно ответила я.

Тогда Мальцев тоже побледнел, но меня это не пробило.

Рита перевелась в нашу группу. Мальцев ее не переносил, Степанков его подначивал. Я наблюдала за ними со стороны. Как скучающий зритель. Рита бесилась, я пожимала плечами.

– Зачем ты с ней общаешься? – спросил Мальцев. – Она тебя ненавидит. У нее грязный язык.

– Я с ней не общаюсь.

Мальцев меня не понял. На самом деле я сказала чистую правду. Общалась со мной Рита, не наоборот. Но потом все переменилось. Мы стали с Ритой закадычными недругами. По-другому сказать нельзя.

Если фотографировались группой, Рита вставала впереди, я оказывалась за ее плечом. Если меня отмечали вниманием, Рита старалась оттеснить меня на задний план. Она училась блестяще, потому мне казалось странным стремление Риты конкурировать даже в учебе. Она всегда была яркой, открытой и подчеркнуто дружелюбной, я – чаще молчаливой и необщительной. Наверное, потому ее чаще выбирали мужчины. Меня – реже, но так получалось само собой, без усилий. Однако Рита расценивала это как объявление войны.

Есть люди, которые умеют жить настоящим, Рита из их числа. Сенсорный тип – здесь и сейчас. Предсказуемость и напор, одни ощущения, реальность легко можно пощупать руками. Они легко забывают прошлое и не проецируют его в будущее. Они отвечают на любой вопрос: «Я подумаю об этом завтра». А завтра настоящее уже наступило. Мне кажется, их большинство. Я так не умею. Наверное, поэтому я страшусь будущего; оно всегда копирует то, что случилось, – прошлое моей матери. Лучше его не торопить.

Рита на меня не слишком похожа; может, поэтому временами она меня раздражала. Не более. Но однажды я ей позавидовала. Мы летели с ней в самолете. С юга.

– Ты знаешь, – не открывая глаз, сказала она. – Я научилась любить свое тело.

И так же, не открывая глаз, медленно провела ладонями по своей груди, животу, бедрам.

– Только что? – засмеялась я, со стороны это выглядело нелепо.

– Угу, – лениво ответила она и отвернулась к иллюминатору. Ее лицо засветилось зеленым яблоком в потоке света, льющегося сквозь пластмассовую шторку.

Тогда я ей и позавидовала: она произнесла то, о чем я побоялась бы сказать самой себе. Зачем я часами смотрю на себя в зеркало, если боюсь пролететь?

Я вышла на балкон. В горах полно снега, над ними холодное, чистое небо, вокруг меня прозрачный, голубой ветер. Он холодит мою кожу, облитую солнечным светом. Так красиво… Но показать это некому.

У меня зазвонил мобильник, я не глядя нажала кнопку.

– Помнишь? Так вот, это я, – сказал он.

– Нет.

– Почему ты меня не упрекаешь? – спросил он.

Я промолчала, мне нечего было ответить. Он меня забыл – это его вина.

– Мне хотелось бы, чтобы ты поняла – уже пришла весна и тает снег… – произнес он.

– Но горы в снегу, и, когда он растает, не знает никто. – Ветер холодит мою кожу, она голубая в тени. И я вся дрожу. Это его вина.

– Когда? – спросил он.

– Когда тебе будет угодно, – сказали за меня мои губы.

– Жди, я приду.

Я не спала всю ночь, я слушала его голос. Низкий и медленный. Красивый… Я слушаю его голос, мое сердце сжимает предчувствие. Он был спокоен, я была не уверена. «Помнишь? Так вот, это я», – сказал он. Где я это слышала? Подскочила с кровати и схватила с полки брошюрку. Она раскрылась сама собой.

 
Не удивляйся,
Вспомни, кто ночь за ночью
Являлся к тебе
В сновиденьях, покой твой тревожа.
Помнишь? Так вот, это я.
 

Я шевелила губами, читая будто молитву. Зачем он мне? Я не такая.

* * *

Ветер бьет мне в лицо, холодит скулы и лоб. Я слушаю запах дорогой дубленой кожи, положив на нее губы. Кожа согрела мне губы, я согрела ее. Ветер мчится назад, дорога – вперед. К горам, где не тают снежные шапки. Дорога прекрасна. Урюк кипит пенкой малинового варенья, вишня расставила креманки с белым пломбиром. Они слились бело-розовой полосой, уносясь туда, где нас уже нет. Солнце везде, оно смотрит на нас сквозь лупу. Лупа горит круглой радугой по его краю. Так красиво…

В городе снега нет, в предгорье он лежит блестящими иголками из белоснежного инея на голых ветках, камнях, даже земле. Чем выше в горы, тем больше снега. Тем холоднее ветер. Мне морозно и жарко. До озноба на моей голубой коже, облитой солнечным светом.

– Знаешь эти места? – спросил он.

– Я их забыла.

Я стою на плотине из серого бетона, под ней ледяное озеро. Синее до черноты. Озеро знобит от ветра вместе со мной, на нем золотые от солнца мурашки. Вокруг голубые ели, их хвоя отражает неласковое горное небо. А солнце играет в прятки, то ныряя в облако, то выныривая из него. Я вижу его в черной до синевы, прозрачной как лед воде. Так красиво…

– Откуда ты знаешь?

– Я здесь бывал.

С кем? Мне хотелось спросить, но я промолчала.

Он стоит рядом со мной и слушает, как бьется закованная в цементные кандалы ледяная река. Бетон гасит селевые потоки, река недовольно ворчит. Не стоит верить – ее покорность обманчива, она может снести все на своем пути, когда в палящий зной начнут таять дальние ледники. По берегам горной реки до сих пор лежат огромные камни, они выдают ее вероломство. Через реку перекинут ветхий мост, на нем надпись «Не ходить. Опасно для жизни». Мост качается под ногами, взвешивая нашу жизнь.

– Зачем ты ходишь в это кафе? Так любишь кофе? – Серые глаза османского лучника натягивают тетиву, я отвожу взгляд. Так почему-то легче.

– Да, – ушла я от ответа.

Он молчит, вглядываясь в ледяную темень реки. Я думаю о коротких темных волосках на его руке, река краснеет вместе со мной закатным солнцем. Мне жарко, через меня сквозит холодный ветер. Я смеюсь про себя. У моего сердца головокружение. Разве такое бывает?

– Ты нигде не работаешь в нашем городе. Зачем? – Меня мучает любопытство. Мне стыдно. Но мне хочется знать. И я знаю, ответ будет формальным.

– Я коллекционирую страны и города, – смеется он. – Моя жизнь – это дорога. Третий раз меняю паспорт.

Он мне ответил, я его поняла. Открытие так неприятно, что мое настроение падает вниз. К ледяной от ветра, еще зимней реке.

– Мне нужно домой, – говорю я чужими губами. – Завтра рано вставать. И я… замерзла.

– Пойдем, – легко соглашается он. А я хотела, чтобы он меня удержал.

Мы едем по серпантину, он в черной тени зимних гор. Меня знобит от прикосновений дорогой черной кожи. Я не чувствую пальцев в своих теплых перчатках.

– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит он.

Его мотоцикл притормаживает у обочины, мы шагаем по черной земле, синие до черноты иглы инея хрустят под ногами битым стеклом. Мы идем к жилью, но у него нет окон, только серые в сумеречном воздухе стены. Они чуть выше человеческого роста и врыты в землю. Мы обогнули угол, серая стена окрасилась в красный свет заходящего солнца. В ней зияет черный провал. Он вошел туда согнувшись, я помедлила и шагнула за ним.

– Что это?

Я оглядываюсь, свет падает на меня серым квадратом из единственной двери. Я оказалась в тесном каменном мешке без единого окна. В нем промозглый холод и кромешная тьма.

– Что это? – повторяю я. И слышу чужое дыхание. Рядом.

Я шагнула в сторону и выпала из потока света. Он молчит, и я молчу. Так странно. Но мне не страшно. Нисколько. Меня обуревает злость.

– Это карцер, – наконец говорит он. – Здесь содержались японские военнопленные. Они строили электростанцию.

И снова тишина, только слышно неровное, сбивчивое дыхание. Его и мое.

– Его надо слушать молча, – наконец говорит он.

– Зачем? – еле разжав зубы, неприязненно спрашиваю я.

– Войну слушают молча, чтобы узнать, – смеется он.

В городе он доезжает до ближайшей остановки, я прошу его остановить.

– Не надо мне больше звонить, – я цежу слова сквозь зубы.

Уезжаю на автобусе и вижу огни его фар позади. Они теряются в потоке машин. Закрываю брошюрку – «Так вот, это я»!

Марат

На меня смотрит женщина, внимательно и строго. Я пытаюсь скрыть улыбку, но это нервное. Мне не по себе. Ее лицо белой чайкой вылетело из черной, струящейся тени моей клетки для птиц. Я – ловец, но я не ждал. Я вижу ее глаза и губы. Они так красивы, что у меня перехватывает дыхание. Ее взгляд снимает с моего воображения и моих мыслей одежду, я закрываюсь руками. Ее взгляд отнимает у меня руки – я наг и бос. И улетаю в темноту ее глаз под черно-белым гипнозом колдовства света и тени.

– …Нет двух литографий.

Я очнулся, вернувшись из лабиринта чужих глаз.

Андрей Валерианович сморщенными воробьиными лапками бережно перебирает лист за листом черно-белую магию графики.

– Ели бы я их достал, – скорбно продолжает он, – серия стала бы полной. – Он вздыхает. – Тогда можно было бы и умереть.

– Да. – Мое «да» звучит хрипло, я не узнаю свой голос.

– Я говорил с Ипатьевым…

Я киваю, я знаю Ипатьева. Известный музейщик и реставратор.

– Он даже не представляет, где они могут быть. В частных руках нет. В музейных реестрах будто бы тоже. В Питере и Москве нет точно, Ипатьев наводил справки по моей просьбе. И у крупных коллекционеров нет, я сам проверял. И вы… Может, в провинции? Или пропали? – Андрей Валерианович неожиданно оживляется. – О, если б пропали, я был бы счастлив! – и так же неожиданно хмурится. – Я даже мысли перенести не могу, что они в чьих-то руках.

– Да, – соглашаюсь я, и мои внутренности сжимает тугим комком. Я до смерти не хочу, чтобы черно-белый гипноз глаз и губ стал чужим.

– Прекрасна! – тихо восклицает Андрей Валерианович, глядя в лицо моей женщины. Он трогает ее сморщенными воробьиными лапками, и меня корежит от отвращения и злобы.

– Мне видится это лицо в окне скорого поезда. Ночь, в купе тьма, она смотрит сквозь нас, – бормочет он. – Одно мгновение, и уже нет ничего.

– В этой книге другой сюжет, – резко говорю я. Не хочу чувствовать взгляд сквозь себя.

– Да, – послушно соглашается Андрей Валерианович. – Не знаю, но когда я их смотрю, мне приходят в голову разные мысли. Фантазии… – Он смущенно смеется. – Простите, я вас насмешил…

Мне становится жаль и себя, и его. Мне знакома теория коллекционерской анальной регрессии. Она ведет внутрь одиночества. Оттуда не возвращаются.

– А вот посмотрите, – Андрей Валерианович выносит к свету очередной лист. – Идиллический примитив. Пара влюбленных и черная кошка у ног.

– Третьей лишней, – сухо говорю я третьему лишнему.

– Так наивно и трогательно, – не соглашается он, шерсть кошки недовольно дыбится бархатистым черным пятном под его скрюченным пальцем. – Это память о надежде детства, ее не вернуть. А я вот гляжу, вспоминаю.

И я гляжу. На столе мерцает свет керосиновой лампы. Углы тонут в зыбкой, живой полутьме. Вокруг лампы танцует ярко-желтая дневная бабочка. Что она делает ночью и здесь – в моей памяти?

– Мне пора, Андрей Валерианович. – Я поднимаюсь, чтобы уйти к себе. Спать.

– Я вас утомил, – он шаркает за мной в прихожую.

– Нет, – отвечаю я. Да, думаю я. Мне теперь не уснуть.

– Все, что любил, распадается в памяти, – бормочет он.

Я сам закрываю его дверь перед его носом. Теперь мне лучше не спать. Иначе…

– Я не сказал «до свиданья».

Она молчит, я молчу. Я загадал: если она ответит, ко мне не придет привычный ночной кошмар. Я буду спать как убитый.

– До свиданья, – отвечает она.

Я улыбаюсь. Красота!

Ночью мой сон огибает Александровскую колонну, облетает портик Таврического дворца, идет вдоль чугунной ограды на Мойке. Я брожу по осенне-зимнему Петербургу, переходя с литографии на литографию так… как ведет меня третий лишний.

* * *

Она взлетела на мою руку белой чайкой. Я нарочно привез ее к воде. Так честнее. Я гляжу в ее глаза, она запрокидывает назад голову, покорно обнажая шею. Ее щеки пылают румянцем, выдавая тайные мысли и подставляя себя ловцу.

Я хочу знать больше, и я спрашиваю:

– Зачем ты ходишь любить заваренные кипятком кофейные зерна? Что ты там ищешь?

– Зачем ты здесь? – отвечает она. Ее тоже мучает любопытство.

Я ухожу от ответа, как и она. Я не сказал ничего особенного, но она ускользает. Одно мгновение, и ничего уже нет.

Я привел ее в свою клетку, в черно-белое марево забытой войны. В тесном черном мешке все тонет во тьме, только ее лицо отражает призрачный свет. Она молчит, и я молчу, слушая ее дыхание, чтобы понять, какая она.

– Войну слушают молча, чтобы узнать, – говорю я сам себе. И налетаю на серьезный, внимательный взгляд заваренных кипятком черных кофейных глаз. Они объявляют войну. Так я ее узнал.

Утро высвечивает сводчатый потолок моей комнаты, переделанной из железнодорожных касс. Я случайно попал в начало дорог, они разбегаются отсюда рельсами во все стороны света. Горы на юг, пустыни на юго-запад, степи на север. Солнце жарит роспись на потолке. На ней дешевое лето – красно-золотое торжество соцреализма на моем частном вокзале. Смуглые девушки в красных косынках и мускулистые парни в комбинезонах. А за окном – цветущая вишня. Ветер треплет ее волосы, они облетают белыми конфетти. Вот и начало нового года по местному календарю.

– Еще два-три дня, и урюк облетит, – говорю я. – Пошатаемся по розовым конфетти?

– Ходить по цветам? – задумывается она.

Мне жаль белую вишню, она жалеет урюк.

– Это не так уж плохо, – улыбаюсь я.

* * *

Она сидит на коротком ворсе новой травы, ветер сыплет белые цветы на ее распущенные волосы. В моей руке черный грифель, я складываю мозаику из света и тени. Память водит моей рукой, вырастая отражением вишневого дерева в окне приближающегося поезда. Ее лицо налетает внезапно из облака белых, скоротечных цветов. Я узнал ее глаза – серьезные и внимательные. Улыбаюсь – я поймал мою женщину. Моя рука – мой сачок.

– Ты художник, – тихо говорит она.

Я слышу ее дыхание. Ветер треплет ее волосы, они щекочут мое лицо, ловя меня в свой сачок. Я обнимаю ее рукой и вижу, как белая кожа загорается от ожога моих желающих глаз.

– Так красиво, – она смотрит на саму себя, не отрывая взора.

Смешно, но я ревную ее к своему сачку. Легко поворачиваю ладонью ее лицо ко мне. И мы долго смотрим глаза в глаза. В ее радужке растет рыжий летний подсолнух, отражение весеннего солнца. Как я сразу не заметил?

– У тебя голубые глаза, – удивляется она и тихо смеется.

У нее сумасшедший смех. Он лихорадит кровь, сводя с ума. И вот ее глаза подо мной, мои – над ней. Она лежит на моей черной куртке, засыпанная бело-розовыми живыми конфетти.

– Так красиво, – шепчет она.

Ее низкий, горячечный голос сводит меня с ума. Я целую ее красные, жаркие губы, но вижу другие. Мне не жаль белую вишню, она не жалеет урюк.

– Поедем ко мне. – Я не предлагаю, я утверждаю.

Она качает головой.

– К тебе?

– Потом, – нехотя отвечает она.

– Когда потом? – Во мне дрожит ярость, срывая голос.

Она садится спиной ко мне, на ее черной спине цветочные конфетти рассыпались чешуйчатой перхотью.

– Потом, – упрямо повторяет она.

Мы сидим спиной друг к другу, как расчлененные близнецы. Два урода – Зита и Гита, разрубленные тесаком костоправа.

– Едем, – я цежу слово сквозь зубы.

Она покорно идет за мной, я до смерти хочу бросить ее у дороги. Меня воротит от ее виноватого взгляда. Она надевает черный шлем, я тоже, и нас уже нет. Мне легче… Ненадолго. Ее ядовито-красные когти блестят алой кровью на черной коже моей куртки. Они так близко, что джинсам моим становится тесно.

– Пока? – Она поднимает черные змеиные брови знаком вопроса, я даю по газам. Меня воротит от ее виноватого взгляда. Она остается у своего подъезда, в ее руках лицо женщины, на которую я положил.

* * *

Вечер растянулся в бесконечность. Я решил сжать ее, позвонив Кириллу.

– Возьми водку и приезжай.

– Лучше вы ко мне. Не пожалеете.

Я услышал в трубке женский смех и поехал ловить эрзацы. В синюшном облаке табачного дыма я обнаружил трех бабочек и двух самцов. Один из самцов – субтильный пацан с нелепой пажеской стрижкой, имя пажу Кирилл. Рядом с ним чернявый, копченый джигит Тимур, глаза черносливом. И бабочки! Две блондинки, крашеная привлекательней и похожа на белянку Фауста – губки поцелуйчиком, близорукие глаза беспомощно щурятся. Поодаль траурница – настоящая монгольская красавица; черные жесткие волосы блестят мотоциклетным шлемом, арки черных бровей, в смуглых пальцах дымится кальян.

– Кирилл немного о вас рассказал, – сказала брюнетка. – Так мотает по свету… Зачем?

– Воздух монструозный. Давит… – засмеялся я. – Я дезертирую.

– Это малодушие?

– Примерно. Не переношу замкнутое пространство.

– Рецепт – весь мир за раз? – заманчиво смеется траурница.

– Ну да, – нетерпеливо бросаю я.

– Глобализация возвращает нас к Ойкумене, – развеселился Тимур. – Правила ставят границы, в них нечем дышать.

– Бестелесность в супрематизме и конструктивизме – предвестник глобализации, – смеется брюнетка. – Что значит, она неизбежна. Границы сотрет время и Всемирная сеть, смешав не только культуры, но и кровь. И Земля получит нового человека без всяких предубеждений…

– Если человечество снова не обделается, – я улыбаюсь ей. – Не всем это нравится.

– Всем не нравится, – смеется Тимур. – Будет драчка за родные замки и заборы. Новое вавилонское столпотворение. Так уже было.

– Угу.

Я пришел не за этим. Одна из бабочек без пары. Какая? Решать мне. На мне скрестились пять пар глаз, я снова широко улыбнулся, выцелив узкие, длинные глаза. Их прикрыли бокалом с красным вином – игра начиналась удачно. Я сел напротив, чтобы подсечь и брюнетку, и близорукую блондинку зараз. Все равно кого. Мне требовалось вылечить свое «я» заместительной терапией.

– Лучше бы мне сесть между вами. Замерз, – улыбнулся я.

Бабочки переглянулись и рассмеялись.

– Садитесь, – пригласила брюнетка и протянула мне руку через стол. – Майра.

Я решил выбрать ее узкие, длинные глаза, перетянувшие широкие скулы влажной черной лентой. К чему тянуть резину? Мне нужно плацебо.

– Ваши глаза убивают, – серьезно сказал я, подсекая взглядом ее расширенные зрачки.

– Мощное пламя правит зрачками. Кто посмеет к рогам разящим приблизиться на мгновенье? Не обнажай, природа, свои мишени! – усмехнулась брюнетка, ее язык преднамеренно скользнул по влажным губам.

– Он не ищет женщин, – я невольно повел головой, отбрасывая в черный угол шквальный огонь ненавидящих глаз.

– Какая разница? – вдруг встрепенулся Кирилл. – Для чувств не существует пола.

– Да, – пришлось согласиться мне. Я не гомофоб, но все же антиподы не встраиваются в привычную мне картинку.

– Марат почитает женщину как вещество неопределенное, – улыбаясь, сказал Кирилл.

– Как же это? – Губки крашеной белянки беспомощно сложились знаком вопроса.

– Это комплимент, – засмеялся я. – Люблю разгадывать ребусы.

– Да? – Три пары женских глаз снова скрестились на мне с нескрываемым интересом. Я мог выбирать любую.

– Удается? – усмехнулся Тимур, он чувствовал себя задетым.

– Нет, – коротко ответил я.

– Бедняжка! – воскликнула натуральная белянка.

Бретелька ее блузки упала, обнажив плечо, она не спешила ее поднимать. Майра окинула ее быстрым взглядом и отвела глаза. Пожалуй, я в ней не ошибся. Нашел под столом руку Майры, вложил свои пальцы в ее. Она нехотя улыбнулась мне краешком малиновых губ.

– Как мне узнать тебя лучше? – успокоил я ее.

– Напиши мой портрет, – без улыбки ответила она, передавая мундштук.

– Я пишу обнаженную натуру.

Я втянул в легкие запах травы и ванильного коньяка, дым заурчал в кальяне водой. Ее черные ногти приподняли край узкой юбки, обнажив матовую, гладкую кожу. Я скосил глаза – смуглое, голое бедро заблестело лакрицей в приглушенном электрическом свете.

– Пойдет? – Ее малиновые губы, приглашая, раскрылись в улыбке.

– Я пишу в полный рост.

– А ты мне нравишься!

Она вызывающе рассмеялась в облаке веселящей травы. Я засмеялся вслед за малиновым ртом. Ее голос пах ванилью и коньяком, я сложил свои губы с ее, чтобы проверить.

– Пойдем, – пригласила она, сжав ладонь.

Я поцеловал ее пальцы, и она перестала смеяться. Так бывает всегда. Я привычно ловлю на обычный крючок и глотаю бабочек, как рыба наживку.

Мы ушли в спальню Кирилла, он проводил нас глазами. Мне показалось, ему хотелось ее задержать. Но он отвернулся, поймав мой взгляд. Это его девушка? Тем хуже для него.

Она застонала, выгнув шею, я прикусил зубами ее кадык. У ее кожи был вкус коньяка и ванили, смуглое тело отсвечивало крахмалом в свете луны. Ее феромоны – ваниль и коньяк. Она могла стать моей девушкой… Пока я здесь.

– Зверь, – она слизнула пот с моей груди.

Я поморщился. Вульгарно. Прекрасные бабочки любят человеческие экскременты, мочу и пот. Монгольская красавица не стала исключением. Я получил что хотел и забыл, шагнув за порог.

Майра не вернула мне настроение, но спал я отлично.