Текст книги "Похождения Стахия"

«Человек, дерзнувший полюбить императрицу, рискует жизнью. Дерзнувший полюбить герцогиню, тоже рискует», – подумал Стахий.

После неудавшегося побега герцогиня перекочевала со своим двором в Митаву. И вскоре отправилась в Ригу. Стало известно, что туда прибыл князь Меншиков. Была ли поездка одним из задуманных Бестужевым средств или Анна предприняла ее по своему усмотрению, Стахий не понял. Ездила инкогнито. Только его да девочку, камер-медхен, с собой взяла. Остановилась в слободке напротив города, на курляндском берегу Даугавы. Опасалась быть задержанной в Риге, принадлежащей России. Стахия отправила с запиской к князю.

Светлейший тотчас же поехал к ней. Говорили они без свидетелей около часа за плотно закрытыми дверями. Возвращался Меншиков к себе раздосадованным. После его ухода Анна громко плакала, всю ночь что-то писала, рвала и жгла исписанные листки. Едва рассвело, приказала двигаться в обратный путь. В замке уединилась с Бенигной, рассказывала возмущенно:

– Послушай, Бен, какие нелепые, дурацкие доводы привел Данилыч. Ее Величество не изволит допускать Морица до герцогства Курляндского из-за вреда интересам России и Польши. Мне же вступать в супружество с ним не-при-лич-но! Понеже оный рожден от метрессы, а не от законной жены. Каково, а? Ежели я решусь все-таки на это супружество, то моему высочеству, ее Величеству и всему государству российскому будет бесчестно. Бесчестно!

– И говорил такое Данилыч, Алексашка, – сын конюха, бывший казачонка, мальчишка на побегушках! Воистину – из грязи в князи. Ее Величеству бесчестно будет! Будто я не знаю, сколько лет она с дяденькой невенчанной жила. Дочери от незаконного брака. Говорят, и с Меншиковым…

– Тише, ваше высочество! Тише, Анхен, – и у стен уши, – остановила Бенигна и плотнее закрыла дверь. Ушей Стахия они никогда не принимали в расчет.

Меншиков оказался легок на помине. Объявился нежданно-негаданно в Митаве. Встретился с депутатами сейма. Объяснялся с ними, как со своими подданными, а то и крепостными. Грозил: откажутся избрать его герцогом – заставит, введет в Курляндию войска, ослушников сошлет в Сибирь. Там морозы лютые, волки, что собаки на улицах стаями собираются. Депутаты объясняли ему терпеливо: никак не могут его избрать, поскольку он не немецкого происхождения и не лютеранин. Не станут они избирать и принца голштинского: ему только тринадцать лет, и до его совершеннолетия пользы от него никакой. Граф же Мориц Саксонский отвечает всем их требованиям.

Встретился светлейший и с графом. О встрече охотно рассказывал сам граф и дверей при этом не закрывал.

– Князь предлагал мне пятьдесят тысяч отступных, – говорил он возбужденно, – чтобы я немедленно убрался из Митавы. «А сколько хотите вы, князь, за ту же услугу?» – спросил я и предложил заключить пари на сто тысяч рублей, что стану герцогом Курляндским, вернее, останусь им. «Какими же средствами вы располагаете?» – изумился он, видимо, наслышанный о моей бедности. На что я смиренно ответил: «Если право на моей стороне, оно само себя поддержит».

– А вы как полагаете, мадам?

Находчивость графа понравилась слушательницам.

Они наградили его смехом. Ободренный, он продолжал:

– Мы еще какое-то время поспорили. Мне пришлось вызвать князя на поединок. Но выяснилось: князь не дорожит своей честью. Он побоялся рисковать. Он не рыцарь. О, нет!

– Честь же есть собственность каждого человека, – объяснил граф. – Он один за нее отвечает. Уклонившись от ее законов, хотя бы на минуту, я бы потерял право на милость вашего высочества. – Он привычно, бесстрастно поцеловал герцогине руку. Так мужья на людях выражают свое почтение женам после медового месяца.

– За что же вы намеревались сражаться? – спросила Анна с некоторой подозрительностью.

– Князь – за герцогскую корону. Я, естественно, – за право быть вашим супругом. – И Мориц опять поцеловал ее руку, но теперь уже иначе. Анна улыбнулась ему лукаво и нежно.

Князь Меншиков не дорожил своей честью. Отказался от поединка. Но сражаться за герцогскую корону не раздумал.

Вечером 17 июля 1726 года восемьсот русских солдат окружили дом Морица Саксонского в Митаве. Кто-то, однако, успел предупредить его, и он подготовился к обороне, вооружил свою свиту, слуг – всего-то шестьдесят человек. Нападающих встретил залп. Завязался настоящий бой. С той, с другой, стороны были раненые и убитые. Звонили колокола. Поднимали с постелей горожан.

В разгар боя нападающие заметили на балконе осажденного дома человека. Он начал не очень ловко спускаться по веревке: мешало женское платье. Решили: спускается не кто иной, как граф. Отважным солдатам не составило труда изловить беглеца. Но, увы! Ох, им оказалась хорошенькая молодая немочка. В другое время доблестные воины только бы порадовались своему заблуждению, но не в ночном бою. Хотя, поразмыслив немного, поняли: курьез – прекрасная улика неверности графа, его вероломства. О ночном «улове» Меншиков сообщил императрице срочной депешей. Не догадался вовремя: отважная девчонка была связной Анны и передала ему на словах: держитесь, подходит подкрепление – отряд герцогской гвардии.

Подкрепление и решило исход боя.

Меншиков проиграл сражение и не отчаялся – направился в Петербург за монаршей поддержкой.

Помчалась туда и Анна жаловаться императрице на самоуправство, произвол князя.

Граф Мориц Саксонский отбыл во Францию собирать деньги. Замыслил нанять тысячи три головорезов, волонтеров. В бою он лишился половины своей свиты. Анна на прощанье выделила ему покои в собственном замке. В возвращении графа она не сомневалась.

В Петербурге царевны стали на сторону Анны. В один голос убеждали царицу: светлейший вел себя недопустимо, нанес небывалое оскорбление ее высочеству, герцогине Курляндской.

Меншиков тем временем оговорил Бестужева, его секретаря и переводчика. Обер-гофмейстера призвали в Верховный Тайный Совет и допрашивали по делу о Курляндском герцогстве. Он сумел оправдаться. В Митаву не вернулся.

Императрица не знала, чью сторону принять, утешала Анну: любовь к графу пройдет – любовь всегда проходит, как молодость, как весна. Анна не верила, возражала осипшим от волнения голосом:

– Нет, нет, Ваше Величество, оный граф никогда не покинет моего сердца.

Екатерина смилостивилась, разрешила подождать, графу не отказывать. А злые языки при дворе шептали: императрица намерена выдать за Морица младшую дочь, Елизавету, ей шел семнадцатый год.

Анна вернулась в Митаву. К зиме там объявился Мориц. Во Франции, по подписке, доброжелатели собрали ему деньги. На них удалось нанять не три тысячи волонтеров, а лишь тысячу семьсот. Их направили к Любеку, оттуда морем они добирались до Курляндии. На пути большая часть из них разбежалась. Но это обстоятельство не особенно обеспокоило Морица: зимой разумные полководцы военных действий не начинают. Зима для военного человека – прекрасная пора отдыха, любви и счастливых ожиданий.

Мориц надеялся на благополучный, бескровный исход дела. Его могла ускорить только кончина старого Кетлера. А тот раздумал умирать в ближайшее время и раздумал признавать приемника. Его неожиданно поддержали польские вельможи, потребовали, чтобы граф Мориц оставил притязания на герцогскую корону, сдал Польше акт о своем избрании. Опасались, что при поддержке нового герцога Курляндского может усилиться в Польше власть его отца. Август же беспокоился, как бы его незаконный отпрыск не закрыл путь законному сыну к польскому трону. Европейские дворы заволновались, почувствовали запах пороха. Назревала война между Россией и Польшей. И опять политика возобладала над любовью. О чувствах Анны и Морица никто из властителей и думать не думал.

А влюбленные тем временем продолжали ночные рандеву. Но сделали их тайными и в скрытности своей весьма преуспели. Анна принялась изображать целомудренную женщину, для которой предстоящее замужество – только государственная необходимость. Мориц напропалую, открыто волочился за ее фрейлинами. Придворные не сомневались: его интересует только герцогская корона, жалели доверчивую, бесхитростную герцогиню. Она же водила их за нос. Недаром любила и знала всякие сказки. Вспомнила, как хитроумный медлительный еж состязался в беге с быстроногим недотепой зайцем. У заветного пенька запыхавшегося зайца каждый раз поджидала неотличимая от ежа ежиха.

В ярком, запоминающемся наряде крестьянки: белая рубаха, синяя юбка, желтый корсаж и красный головной платок – бегала в покой Морица через двор, у всех на виду Марта. Анна в таком же наряде спешила к нему темными коридорами. Непосвященные в тайну не догадывались о мистификации. Сходство же вышивальщицы с герцогиней отмечали многие.

Однажды выпал большой снег, во дворе намело сугробы. Марта застряла в одном из них. Мориц подхватил ее на руки и, дурачась, понес к себе. У дверей наткнулся на старую служанку. Бабка сослепу не поняла, что за ноша у графа, и всполошенно завопила. О неверности жениха заговорили в полный голос. Кто-то известил императрицу. Она никаких действий не приняла. Видимо, потому что знала цену мужской верности. Муж изменял ей постоянно. Незадолго до своей смерти увлекся девицей Кантемир. Обещал жениться, если она родит мальчика. Мальчик родился, но мертвый…

Не зажилась на свете и Екатерина. В мае 27-го года ее похоронили.

Меншиков остался вершителем судеб.

Мориц начал готовиться к новому его нападению, возводить на острове посреди озера Уцмайс военные укрепления. Перевел на остров свою армию. Число солдат в ней еще уменьшилось. Говорили, их осталось всего человек триста. Обороняться же им предстояло уже не только от русского войска. Из Варшавы на Курляндию двинулась некая комиссия, чтобы положить конец митавской смуте. Комиссию для поддержки ее намерений сопровождала пятитысячная армия. Русские войска уступали польским в численности, но не в воинском искусстве. Командовал ими Ласси, «самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал». Так отозвалась о нем Анна.

Мориц понимал: его солдатам не устоять перед столь серьезными противниками, нужна поддержка курляндцев. Обратился к ним с воззванием: «Божиею милостью, мы Мориц, граф саксонский, герцог Курляндский и симигальский, бригадир христианнейшего короля, нашим возлюбленным и верным подданным. Вступление чуждых войск в Курляндию, вопреки народному праву, не оставляет сомнения в их враждебных намерениях, посему предлагаю вооружиться всем могущим носить оружие и спешить на остров Уцмайского озера».

Поспешили лишь несколько добровольцев.

В замке переживали неудачу графа, полагали – Мориц своим воззванием оскорбил дворянство. Написал необдуманно, что он Божией милостью герцог Курляндский, тогда как его избрали дворяне. Упомянул как достижение свою службу у французского короля, с которой, будучи герцогом Курляндии, обязан был расстаться. Да еще и назвал короля христианнейшим. Вот и явились на остров гуляки-бретеры, те, кому все равно, где служить, лишь бы шпагой помахать.

В общем, собралось посреди озера вояк негусто. Далеконько находилось оно от курляндской столицы и от российского города Риги. От Польши – и того дальше, совсем не ближний свет. Чтобы захватить в плен несговорчивого графа, неприятелям его надлежало прошагать через всю Курляндию. Да и войску герцогини пришлось бы идти да идти, ввяжись она в эту политическую борьбу. Не из-за ее любви сходились насмерть генералы, поэтому она предпочла со своим двором отбыть в Вирцау.

«Самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал» занял столицу. Войска окружили герцогский замок. Генерал на всякий случай приказал обшарить его: вдруг да Мориц там затаился. Лазутчики, конечно, докладывали, где граф. Но Ласси потому и считался безукоризненным генералом, что все донесения перепроверял. В Вирцау он тоже заглянул. Выразил герцогине искреннее почтение и оставил солдат охранять ее летнюю резиденцию.

– Чем же я ваших оккупантов кормить буду? – слабо запротестовала Анна. Генерал протянул ей кошель с золотом. Она не возражала.

Вести от Морица застревали где-то в пути. В последнем письме, недельной давности, он сообщал, что все еще возводит укрепления. В замке недоумевали, зачем он избрал для своего лагеря далекий остров, предположили: ждет помощи с моря от французов – ведь до порта Виндава от озера рукой подать. Это предположение обнадежило сторонников Анны. Они устали от осады и неопределенности своего положения. Тревожились, что будет с герцогиней и с ними, когда выдворят графа.

Стахия собственная судьба мало волновала. За Анну душа болела. Очень уж спокойной герцогиня выглядела. «Колечко золотое» напевала. Ну какое, ядрена вошь, колечко, когда Морица, может, уже подстрелили либо утопили в этом самом озере. Вспомнилось: молодка одна все в Борках пела, когда мужика ее сосной придавило. Пела-пела, потом руки на себя наложила. Он, правда, не слышал, чтобы такое с герцогинями-царевнами случалось, но все-таки глаз с Анны не спускал, дежурил по две смены. Она заметила его неутомимость – спать отправила. Сказала:

– Пойди, думм бер, отоспись, а то с лица спал из-за излишнего рвения, заговариваться начал.

Заговариваться! Да он рта при исполнении никогда не открывал. Был нем как рыба. Если только вздремнул ненароком, стоя, и сказал что-нибудь спросонья. Но скорее герцогине почудилось: не в себе она. Под эти раздумья Стахий ненадолго забылся в постели – приказ выполнял.

– Господин Стахий! Господин Стахий! Ее высочество вас к себе требует, – разбудил мальчонка паж.

– Что стряслось? – Стахий мигом вскочил. Одеваться не пришлось – спал по-походному.

– Все спокойно вроде, господин Стахий. – Мальчонка зевнул. А повел потайным ходом. О нем знали все в замке. И никто им не пользовался. Облюбовали его ежи, ужи да нахальные серые крысы. Паж был мальчуганом не робкого десятка: с тусклым фонарем смело шагал впереди.

В покои герцогини они вторглись через камин. Из-за дурной тяги в нем редко разжигали огонь. Анна ставила в него посудины с вареньем. Плесень боится дымного духа, уверяла Бенигну. Пару-тройку крынок Стахий с пажом впопыхах задели, опрокинули, возможно. На звон горшков мужик, стоящий к камину спиной, селянин по виду, быстро обернулся. Это был граф Мориц, в крестьянской одежде! Напротив графа на кровати сидели две герцогини. Две! Обе в одинаковых ночных платьях, что зовутся почему-то просто рубашками.

– Нагляделся, думм Бер? Теперь слушай! – сказала одна, конечно Анна. – Проводишь графа до границы. Марта говорит, ты каждую тропинку в лесу знаешь. Нечисть всякая тебе благоволит. – Она усмехнулась. – Я с вами тоже пойду, только переоденусь. – И скрылась за ширмой. – А чтобы стражи наши меня не сразу хватились, Марта тут побудет.

– Ты тоже переодевайся, Стахий! – Марта подала ему какую-то одежонку и отвернулась.

– Не робей! – ободрил граф. – Не девица. Да и не в женское платье обряжают: это костюм кузнеца. – И заговорил громче, для Анны за ширмой: – Я предложил через генерала, забыл его имя, выдавать Меншикову ежегодно сорок тысяч ефимок, если он откажется от своего притязания. Сказал, что в противном случае князь вовлечет в войну российский двор с польским. А это значит, возмутится тишина всей Европы. Да, еще: тому, кто уговорит князя принять мое предложение, обещал две тысячи червонных. Разумеется, расходы предстоят нам немалые, но игра стоит свеч. Не правда ли?

Анна промолчала. Из-за ширмы она вышла в костюме крестьянки, в каком мистифицировала своих придворных и соглядатаев Меншикова.

– Посидим по старому русскому обычаю, – сказала она спокойно, как говаривала сотни раз перед дальней дорогой. Но в ее ровном голосе Стахий уловил тревогу. Обычно сам он не садился. Теперь Анна кивнула ему. Пришлось опуститься на ковер рядом с пажом.

– Не будем засиживаться! – Анна вскочила. – К рассвету надо добраться до леса. – Она обняла Марту: – Ну, прощай, Роза-Марта-Эгле! Побудь часок-другой герцогиней Курляндской. Глядишь, и на всю жизнь ею останешься. Мне же на роду написано быть императрицей. Но что-то счастье меня стороной обходит. Все, все – долгие проводы, лишние слезы.

Она шагнула к камину, подтолкнула пажонка:

– Полезай, Ванятка, первым. Да не спеши и не шуми.

Мальчонка шустро влез в камин. За ним в темном зеве скрылся Мориц. Анна приостановилась в лазе: заметила потраву.

– Эх, мужички, горшки мои побили. Да все равно не есть уж мне варенья курляндского.

Стахий замыкал тайное шествие. Шли почти в потемках по скользким камням. Под ноги то и дело попадали какие-то твари. Но Анна ни разу не вскрикнула.

Потайной ход привел в грот у верхнего фонтана. Было тихо. Темно – паж погасил фонарь. Смело ступили на посыпанную ракушечником площадку. Шагов двадцать пройти по ней – дальше вдоль стены стежка в зарослях бурьяна. В конце стены пролом.

– Стой! Кто идет? – окликнул по-русски караульный генерала Ласси.

– Это я, паж ее высочества герцогини, Иоганн фон Краске, – ответил тоже по-русски мальчонка детским жалобным голоском, а у самого усы пробивались, и двинулся не спеша в сторону караульного. Остальные побежали к бурьяну.

– Чего это ты, паренек, по ночам бродишь? – Караульный тоже не остался на месте.

– Я по нужде, по малой.

– По малой? Чего же тогда ты идешь, черт знает, куда и топаешь, словно табун? Ты что, не один?

– Мы с ним, служанки! – отозвалась Анна, тоже изменив голос. – Мы одни ночью боимся.

– Ха-ха-ха! – развеселился караульный. – Может, и мне с вами присесть?

– Иди, садись! – Анна шумно вломилась в бурьян. Там уже скрылся Мориц. – Ой! Крапива!

Караульный хохотал, но за беглецами не последовал. Им же было не до смеха. Жгучая крапива хлестала по щекам. У пажа она смыкалась где-то над головой. Но они мужественно бежали по тропинке.

– Ау, солдатик! Ау, служилый! – дурашливо вскрикивала Анна, меняла голос.

Благополучно добрались до пролома в стене. За стеной под деревом дремала лошадь, впряженная в крестьянскую повозку. На ней, видимо, приехал Мориц.

Стахий думал, что Анна и паж пойдут назад, но они уселись в повозку. Мориц сам взял вожжи и кнут и уверенно погнал лошадь к лесу. Дорогу он изучил хорошо.

Рассвет они встретили на опушке.

– Счастливо оставаться, Ванятка! – Анна расцеловала пажа и соскочила с повозки.

«Почему она целует мальчонку? Почему не герцога? Задумала проводить его до границы? Но это часа два ходу только в одну сторону. В лучшем случае вернется в замок после полудня. К этому времени подмену обнаружат фрейлины, дежурные офицеры… К чему она так рискует? Маскарад устроила несвоевременно. Мориц проиграл. Им никогда не быть вместе».

– Что ты застыл пень пнем? Идем, думм Бер. – Анна потянула Стахия за рукав. Он загородил ей путь, сказал тихо:

– Надо нам снять кресты, а то жильцы леса не пустят дальше. – Тут же снял свой крест и повесил его на дерево.

– На мне креста нет. Пришлось его снять на острове, – объяснил Мориц.

«Конечно, на тебе креста нет, – зло подумал Стахий, – потому и бросил на произвол судьбы свою армию».

– Что за глупость! – возмутилась Анна. – Ты окончательно с ума сошел, думм Бер. Какие жильцы леса!

Сказок курляндских от Марты наслушался. Да и как ты смеешь нам приказывать! Забыл, кто ты есть?

– Я ваш проводник. И больше не сделаю ни шага, коль меня не послушаете, ваше высочество. И вас не пущу одну с графом – убей он меня на месте. – И вдруг решительно взял герцогиню за локти. Она взглянула на него с ненавистью и заплакала.

– Увы, он прав, мадам. Лес полон языческой нечисти. Ваши курши – все еще варвары. Они живут по своим законам. Думаю, я потому благополучно переплыл озеро, что снял свой крест. Меня курляндец, курш, один надоумил. Снимите крест, мадам, на время.

– Нет, нет и нет! – Анна рыдала на плече своего телохранителя. – Я не могу. Понимаете вы, оба, не могу.

– Вы обрекаете меня на гибель, мадам.

– Я возвращаюсь в Вирцау, граф. Пусти меня, думм бер.

Он с радостью повиновался.

– А ты, а ты… Проводишь графа, но теперь уж не до границы, а до Парижа. До самого Парижа! Вернешься – награжу. Это тебе на дорогу! – Она швырнула Стахию кошелек, полученный от генерала Ласси на содержание караула. – Гони, Ванятка! – И вскочила на повозку.

– Анна, вы не поцеловали меня на прощанье! – крикнул Мориц обиженно.

Глава XVIII
Неверность Евсевии, укоры Лукии

Он открыл глаза и не сразу сообразил, где находится.

– Стахий, Стахий, проснись! – тормошила его Гликерия. – Кто-то в дверь ломится. Ну, проснись же!

В дверь дубасили ногой, и мужской голос орал:

– Открой! Открой, говорю!

– Не блажи, – ответил волонтер, помедлив: штаны надевал. – Тут не заперто.

Незваный гость с силой толкнул дверь – и вылетел на середину избы. Повалил фижмы и не заметил этого.

– Где она? Где? – дико вопрошал он, обшаривал углы. В предрассветной мгле волонтер едва узнал коробейника.

– Нет ее здесь, – ответил с облегчением.

– Я голос женский слышал, – не поверил коробейник и полез на припечек. – А, вот ты где, шалава!

Он схватил ухват. Волонтер пытался помешать ему. Но юркий, маленький мужичок все-таки ткнул пару раз в угол на печи.

– Пожар! Убивают! – Гликерия вырвала у коробейника ухват и огрела обидчика по голове. Сшибла серый поярковый колпак. – Честную женщину вздумал позорить! Неприбранная я, а то показала бы тебе, как ухватом пырять. Не там ищешь, сердечный. Евсевия твоя с драгуном убежала.

– Как убежала? Что ты мелешь спросонья? – не поверил волонтер. – Она же на посиделках была.

Коробейник всхлипнул, поднял колпак и утер им нос.

– Да очень просто. После посиделок и убежала. И все про драгуна этого знают, кроме вас, олухов. Подай-ка, Стахий, мешок, одеться надо. – Гликерия спрыгнула с печи, обернула мешком бедра. – А тебе, Санек, нечего рюмить. На Евсевии твоей свет клином не сошелся. Таких, как она, в Борках хоть отбавляй. На твой век с избытком хватит.

– Ну вот, фижмы мои чуть не поломал! – Она подняла каркас. Надела на него великолепное платье, потом сняла, свернула. Коробейник тем временем примостился на лавке и продолжал хныкать.

– Да будет тебе, будет, – утешала Гликерия, примерялась, как половчее вынести из избы фижмы. – Без бабы не останешься. Да хоть меня возьми! – сказала вроде бы в шутку. – А то Стахий жениться не решается. Я ребеночка хочу. Не до старости же его в капусте искать.

Мужчины слушали ее молча, а скорее не слушали совсем.

– Вставай, горемыка! Делать тебе здесь нечего. Стахий самогонки не поднесет. Идем, фижмы пособишь нести. Идем, идем – мне попугаев кормить пора. – Она выволокла фижмы за дверь. Коробейник направился за нею.

– Ты фижмы бы сложила, Гликерия, – запоздало посоветовал волонтер. Обдумывал ее странное вызывающее поведение. Решил, успокаиваясь: последние слова Гликерия предназначала ему, объясняла свой поспешный уход. Не утешать же, в самом деле, коробейника вознамерилась, по-женски: тщедушный мужичок, невзрачный. Осенним петушком поскакал тут, слезами скамейку залил. Тьфу! Не диво, что Евсевия от него сбежала.

Волонтер помял мускулы на руках, колесом прошелся по избе и отжался пятьдесят раз от скамейки – есть еще силушка в жилушках. На службу отправился в хорошем настроении.

Соседки не докучали ему. Из-за ненастья во двор носа не казали. Однако горшок еще теплой пшенной каши ждал его в сенях. Волонтер съел кашу с удовольствием, не задумываясь от кого такой презент.

На посиделках только и разговору было, что о бегстве Евсевии. Говорили мужчины: осуждали, сокрушались, жалели горемычного коробейника. Мужик неделями, месяцами, годами промышлял где-то вдали от дома, терпел всяческие туги – и вот тебе…

– Женская неблагодарность, – шелестел студент, – ненадежность, неверность, неискренность.

– Какой, ах, какой потеря для русской литература! – волновался, путал род швед. – Такой поэт пропала. Погиб.

– Да, это для нас всех потеря, – поддержал его волонтер. – Жаль, очень жаль.

– Еще бы тебе не было жаль, – злорадно заметила Лукия. – Наша общая потеря может для тебя еще и личным убытком обернуться.

– Зачем ты так, Лу? – шепнул студент. Мастридия посмотрела на нее с укоризной, а на волонтера с жалостливым испугом. Так смотрят на больного, когда узнают, что он приговорен. Взгляд этот подсказал волонтеру: Лукия намекает на Гликерию, на ее отсутствие вернее. Ох, и злая же баба Лукия! Злая и мнительная: все ей подлости разные мнятся. Мало ли что удержало Гликерию дома или еще где. Не всякий же раз на посиделки ходить: делу – время, потехе – час. Она же, Лукия, уже коробейника приплела. Выгоню ее сейчас. Да и всех разгоню, решил мстительно, наконец, высплюсь, надоели. Но Лукия опередила:

– Что вы заладили, мужики: погиб поэт, погиб поэт? Да если есть дар, он все преграды преодолеет. Если же увязнет где-то, то так тому и быть. А у Евсевии, говоря честно, и дара особого нет – так, пеночкой свищет. И не вирши ее – голубые глазки, голосок нежный вас прельщали.

Мужчины не успели собраться с мыслями, чтобы возразить достойно. А Лукия продолжала с большим напором:

– Дребеденьки наши никому не нужны! Все мы собираемся здесь не словесности русской ради – от скуки избавиться хотим. От ску-у-ки! Скучищи! Каждый стремится сам выговориться. Мы же друг друга не слушаем! – Она вскочила, метнулась к двери.

– Да ты что? Куда ты, Лу? – Студент не дал ей выйти. Обнял, усадил на прежнее место. – Как это мы друг друга не слушаем? Да мы и приходим-то, чтобы…

– Чтобы нас послушали! Тебе, первому, плевать на мои вирши. А мне – на твои шептания: «Горька ягода, горька ягода кровью алою на снегу», – передразнила Ликия студента очень похоже.

– У тебя, Лукуша, есть что-то новенькое? – плеснул волонтер воды на занимающийся огонь. – Почитай, а?

Лукия как бы нехотя вынула из рукава, из-под браслета (несколько увесистых каменюк, на веревочку нанизанных) клочок бумаги. Толстая, шершавая даже на вид бумага, края, словно собаками изгрызены. «Местное производство, то бишь нашенское, российское, – определил волонтер, – не научились земляки бумагу делать, не до нее».

 
– В эту майскую ночь он отходит ко сну, —
 

читала Лукия, —

 
Дева – не призрак, и шорох травы наяву.
Светом луны обнажен берег пруда.
Всколыхнулась вода.
Ворох белых кувшинок укрыл простыню:
«Выйди на берег, тебя безнадежно люблю».
В полночь будит его прохлада листа,
Холодеет душа.
И на пруд из окна открывается вид,
Чувства тревожат и тянут его, как магнит.
Он на ступеньках крыльца задержался едва —
И шагнул в никуда…
 

– Это ведь не ты сочинила, Лукуша? – уточнил волонтер.

– Ну так что! – взъярилась Лукия. – Ты ведь хотел услышать что-то новенькое.

– В том и дело: для меня эти вирши не такие уж новенькие. Слышал их лет пять назад. Тогда они были песней. Пел их граф Мориц Саксонский по-немецки. Вот так примерно. – Волонтер пропел: – «Дева – не призрак и в лодке теперь не одна». – По-немецки пропел и замолчал. Ушел в себя. Остальные тоже стали уходить тихо, по домам.