Текст книги "Там, где хочешь"

14

Предложил ей встретиться на Сен-Мишеле, у фонтана Влюбленных. Никто не влюблен, но фонтан располагает к романтическому настрою. Хотя он оказался бессилен, когда на встречу заявились кикиморы из Интернета. Сейчас другое. Мечтательная провинциалка, художница с солнечными глазами – все ей интересно, живая, смешливая. Подумал и погладил белую рубашку.

15

– Они посмотрели твои рисунки?

– Ну конечно, мам. С моим французским мне оставалось только картинками брать…

– Понравилось им?

Мама трогательная такая. Приняли же… Хотя за деньги чего не бывает.

– Марин, помнишь, я говорила про бездарного актера и его маму? Не просто так. Твой отец заносчивый, потому что его перехвалили в молодости. Он себя вторым Модильяни возомнил. Я ему: «Ты алкаш», а он в ответ: «Гениальный алкаш».

Мама любит пережевывать одни и те же истории. Это не из-за потери памяти, просто у нее в жизни ничего нового не происходит.

Мама жалуется на отца, потом спрашивает, красив ли Париж и не обижают ли ее девочку фотограф и актер.

– Мам, тут чудесно… Жаль, гулять не с кем. – Марина подумала про Корто и улыбнулась.

Маму волновать нельзя – никаких намеков на возможного претендента. Когда вопрос с Францией решился, мама забыла про ишака и размечталась о белой кобыле. В Париже ведь все кавалеры конные. Так что слово выронишь – покоя не жди.

– А твой квартирный хозяин к тебе интереса не проявляет?

– Фотограф?

Это контрольный вопрос. На представителей творческих профессий у мамы аллергия. У нее один уже есть дома, храпит на диване, наорался на ведущего программы «Апокриф», нежитью обозвал, непонятно за что, видимо, по инерции.

Мама переводит тему:

– Кстати, ты помнишь эту историю про бездарного актера?

Марина не успевает открыть рот.

– Ну, его на премьере освистали, режиссер рвет волосы, а актер счастливый такой… Режиссер кричит: «Чему радуешься? Провалили спектакль!» Актер пожимает плечом и отвечает с блаженной улыбкой: «Маме понравилось…» Понимаешь, почему я тебя стараюсь не хвалить?

Марина заметила знакомый силуэт – и ей радостно стало. Просто смотреть на этого Корто было радостно.

16

К набережной пришвартованы кораблики – внутри темно. Скользящие огни обливают их светом, гонят тени из-под моста, – жирненькие речные трамвайчики ползут, утыканные довольными личиками. Под ногами – булыжники, и в ложбинки между ними неудобно соскальзывает каблук.

– Послушай, Корто…

– Вообще-то, я Денис. Корто – одна сотая от Дениса.

Гонки теней по стене набережной, по крупным белым камням.

– Я ж только с этой одной сотой знакома. К ней и обращаюсь…

– Хоть знаешь, кто такой Корто Мальтез?

Герой знаменитого во Франции итальянского комикса, авантюрист и красавчик, исколесивший полмира в поисках приключений, Корто Мальтез «жил» в начале прошлого века. «Знался» с Распутиным, Германом Гессе, Джеком Лондоном и даже Иосифом Джугашвили. Любимец женщин.

– На твоем месте я давно уже сделал бы выводы.

– Не примазывайся к чужим подвигам…

Поднялись в старый город, в узкие улочки.

– Улица Кота, Который Ловит Рыбу, шестнадцатый век. По легенде, тут в таверне обретался недюжинного ума котяра. В свободное время он ходил на рыбалку, добычу волок хозяевам. Всем бы такого кота. Хотя я котов… не очень.

– А ты бульон из них пробовал?..

Протопали еще немного.

– Это самое старое дерево в Париже. А напротив – самая старая церковь, бедного святого Жюльена.

Дерево того и гляди рухнет. А церковь какая-то не впечатляющая.

Марина отстает на пару шагов, смотрит Денису в спину. Белая рубашка, брюки. Не заинтересовался бы – притащился б в майке «про идиотов» и драных джинсах.

– Улица Жит-лё-Кёр, девятнадцатый век. Почему так названа, есть идеи?

– “Cœur”… «сердце»… Какая-то любовная история?

Походка развинченная, руки-в-карманы. Начинает нравиться. Сильно.

– Это лирика, художница. Реальность банальна – название пошло от Жиля лё Кё, что в то время означало «Повар Жиль». Кстати, о еде. Погрызть ничего не хочешь? Приглашаю.

17

Оккупировали столик на улице. Взяли по кроличьей лапе: не разорительно.

Клелия. Пальчики серебром унизаны. Кивнул:

– Можно посмотреть?

Протянула правую руку, растопырила пальцы. Сжал их:

– Попалась.

Вырываться не стала, повела плечом, подцепила на вилку картошину:

– Как есть-то будешь?

– Без ножа. Ну его, этикет этот.

Молчали с минуту, жевали. Она первая начала:

– Тебе здесь не одиноко?

Кролика ковырять неудобно, отпустил ее.

– Обычно вопрос формулируется иначе. А именно: «Ты не думал вернуться?» Я отвечаю, что идея блестящая.

Они все, кого «с большой земли» ветром заносит, спрашивают. Медом у них там на Руси намазано, что ли? Но тут – удивленный взгляд:

– Я совсем не о том… Просто страна-то чужая, хоть и красивая.

Хорош аргумент: красивая. Удобная, да. И без азиатской дикости.

– Спустя десять лет не такая и чужая. – Помолчал. – Можно подумать, Казахстан родной. Из этого «родного» уже полтора миллиона русских драпануло – с тех пор как у казахов национальное самосознание проснулось, и оказалось, что со сна у него плохое расположение духа.

Улыбнулась, вроде как с понимающим видом:

– Достали их колонизаторы…

Не ей казахов защищать, точно.

– У меня отец строитель, проектировщик. Говорит, мы урюкам страну с нуля выстроили, а теперь они себя пупами земли возомнили. Однажды он это объяснил местному косоглазому министру, когда – недолго – в его за́мах ходил.

– А тот?

– Уволил.

Кролик что надо. Опять помолчали. Клелия поежилась:

– А я вот боюсь, что мне будет одиноко.

– Приятелей в своей школе заведешь. – Усмехнулся. – Мне можешь позвонить, если что.

– Вот спасибо.

– Не заметишь, как год пролетит.

Она пожала плечом:

– Думаешь, я вернусь в Новочебоксарск?

– Ну, в Москву. Тебе легко, у тебя гражданство российское.

– А у тебя разве нет?

Вот они, россияне. Смысл трагедии им не очевиден.

– Я, вообще-то, казах.

Ей это показалось смешным.

– Кстати, у французов оно звучит как «казак», и я начинаю себя хохлом чувствовать, запорожским.

Она взяла рюмку с вином, отпила. Подумал: красивые у нее руки.

– Правда, недавно я получил французский паспорт, так что урюки теперь не указ. Вот думаю: оставят они мне гражданство или по визе домой кататься придется…

– Может, проще родителей сюда вывезти?

Еще одна суперидея.

Там у матери все условия, чтобы в дурдом угодить. Бабка от старости соображать перестала, но временами у нее просветление, командует, жизни нет, рыпнешься – клюкой получишь. Отец из болота давно по кочкам ускакал, но свято место пусто не бывает – нарисовался бывший экскаваторщик, алкаш. Мать его из дома периодически выгоняет, а он кается и назад просится.

– Не проще. Если вывозить, так только мамашу, но именно этого я делать не буду.

– У вас плохие отношения? – Клелия взяла салфетку, достала ручку.

– Нет, там другое…

Следил, как она рисует на салфетке, поглядывая на пацана, остановившегося в двух шагах. Тот держал за лапы псину, повесив ее на шею как воротник. Протянула рисунок:

– Я всегда хотела таксу. А мама – сеттера. Завели кота.

Довольно точно изображено. Вернул ей салфетку:

– Кошак ходит в кандидатах на бульон? Отличное применение котам, между прочим.

– Да у тебя, похоже, личные счеты с пушистыми…

Не стал рассказывать ей, чем двадцать лет назад закончилась война с приподъездными бабками и их драгоценными помоечными непушистыми. Бабки, прикармливавшие облезлых тварей, взъелись на добродушного, но хулиганистого фокстерьера, любимца семейства Сельяновых. Он якобы «котов пугал». И однажды накатали депешу управдому, мол, надо «злобного фокса» усыпить. Пришлось ни свет ни заря котов переловить, отвезти за пять остановок автобуса на стройку и там перевешать. Бабки зело удивлялись – куда котики попрятались. Как раз осень началась. Сказал им: «На юг улетели, вчера клин видел», – физиономии у них были еще те. Видимо, догадывались старые, что дело нечисто. Кровной местью попахивает. С тех пор нет к котам любви.

18

Пешеходная улочка, выложенная булыжником, фасад в темно-красных тонах: “Relais Odéon”. Над входом золотистые буквы: “Bistro 1900”. Свободный столик один оставался, с краю. Рядом кадка с вечнозеленым деревцем, шишки размером с копейку. Скатерка белая бумажная, так и хочется набросать на ней это лицо напротив.

Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.

Неужто у него почти два года – никого? Побарабанил пальцами по столу:

– Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?

– Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.

Все трубили о ее смелости необычайной – взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же – бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.

– Но я хоть английский там выучила.

– Не пришло в голову, что курсы французского полезнее?

– О Франции я тогда не мечтала. И были это не курсы, а частные уроки с обалденной теткой.

– Какое совпадение. Я тоже «инглиш» выучил благодаря «теткам». На одной по дури чуть не подженился.

Смеется. Свяжешься с таким, развяжешься и в категорию теток попадешь…

Тарелки унесли, но рюмки остались. В каждой отражается веселая гирлянда из цветных огоньков, которой увито деревце в кадке. Там, где у рюмки выпуклость, огонек растекается яркой лужицей.

– Что ты за вино взял?

– «Кот де Бержерак».

– А говорил, не будем о котах…

Хмыкнул.

– Вообще-то, я по винам не специалист. Пью только за компанию и для проформы.

– Да… Не пьет, не курит, с дамами не балуется. Идеальный кандидат в мужья.

Ухмыльнулся:

– Муж – это тот, который с рогами?

Ну и характер.

– Денис, с рогами – это баран.

– Вот-вот. Он самый.

Молчали, смотрели друг на друга. Фыркнул наконец:

– Не верю я вашей сестре.

И откуда-то изнутри – зачем, к чему? – «Поверишь». Многих, наверно, оттолкнуло это – ухмылка, прохладца. А ей, Марине, они как позывные. SOS. Потянуться через стол, взять в ладонь его пальцы – как он сделал час назад. Но поди решись.

19

Принцип хоть и воровской, но верный: «Не верь, не бойся, не проси». Люди, которые чего-то стоят, так и живут.

Просить – это как при всех штаны стянуть. Получил то, что заработал, чужого не надо. А если сам не клянчишь, то и просьбы других тебе как вода с утки. Не пробирают.

Бояться можешь, сколько хочешь, – это физиологическая реакция. Но никому страха не показывай. Сожрут.

Что до доверия – какое уж оно между выживающими особями. Про доверие к девицам лучше вообще помолчать. Ищет девица разнообразия – поздно или рано. Обычно рано.

Ищет, а потом дневники свои разбрасывает. А что делаешь ты? Ты не берешь ее вещи, не выкидываешь на лестницу: ей, студентке, некуда идти. И не то чтобы ты ее жалеешь, просто ты оглушен, просто она первая, и как-то не приходило в голову, что будет вторая. И ведь все хорошо складывалось, почему спустя три месяца отношений надо завалиться в койку с прохожим? Этот итальяшка – она писала – по-английски ни бе, ни ме, по-французски тоже ни кукареку. Одни ручонки шаловливые в ход идут. Достаточно оказалось: сиганула к нему под одеяло.

Через пару лет до помолвки дошло, купил ей кольцо – с маленькими, но брильянтами. Поехали в пригород Бостона с родителями знакомиться. Америка не очень понравилась. Родители – тоже.

Зачем он тогда в это ввязался? Чужая культура, не европейская, чужая. Улыбки, за которыми – прислушайся – расслышишь: «Чего она вцепилась в этого русского? Еще и коммунист, наверно». Хоть тресни, но не верилось в искренность всех этих слов – о том, что семейство спало и видело, как бы посетить «эту страну… да, загадочную страну Россию!» Но что подогревало – было в таком повороте событий нечто немыслимое. Мог он подумать в конце восьмидесятых, сторожа варящуюся картошку на общажной кухне, что переедет в Штаты? Французский вид на жительство он каждый год продлевал – не зацепишься за работу, попросят из страны. Так что был смысл простить Марго историю с макаронником.

Вернее, не простить. Отложить вендетту до худших времен.

20

Топали по городу, время шло к полуночи. Кролик варился себе в животе. Из-под ног выбегали тени, вытягивались – длинные головы, долгие руки, узкие плечи.

– Модильяни…

– О чем ты?

Кивнула на тротуар:

– Как на картинах Модильяни.

– Он был конченый алкоголик.

– Корто, ну картины-то от этого не проигрывают.

– Алкоголик и итальянец. Сочетание хуже некуда.

– Корто, он был еврей.

Ехидное:

– Итальянский!

Помолчали. Марина хмыкнула:

– Хорошо, что он не был котом. Переходим?

Перебежали дорогу на красный; мостик, и за ним – вот он, собор Нотр-Дам, чудесно подсвеченный.

– А я ведь из-за мюзикла “Notre Dame de Paris” сюда сорвалась. В Москве слушала его сутками, пропиталась насквозь. Сказала себе – буду жить там, где…

– …где стра-а-асти бушуют, – Корто «романтически» закатил глаза.

– Ничего ты не понимаешь…

– Это ты не понимаешь. Текст-то слушала? Про толпу варваров у врат Парижа, из-за которых крышка всем? Как там: «Мы чужие, нелегалы, просим убежища… Нас тут скоро будет десять, сто тысяч! Миллионы! Мир изменится…» Это же чистая политика.

Напротив собора каменные скамьи вьются простеньким лабиринтом. О политике Марине ну совсем не хочется говорить.

– Интересно, тут можно лежать?

Корто садится:

– Вались. Голову разрешаю на колени положить. Ввиду особой благосклонности.

– Экое счастье привалило…

Лежишь, смотришь на собор. Фигуры на фасаде отбрасывают непроглядные тени. Одна тень метнулась, истаяла – птице не спится.

Приятно держать голову у него на коленях.

– Слушай, Корто, а что ты такой ерепенистый?

– Это из-за бабки, наверное.

– Гены…

– Да не потому. Все детство с ней воевал – она учиться заставляла и по дому шуршать. А я на волю в пампасы рвался. Однажды она придумала, как меня заарканить. Купила аккордеон. Мне следовало развивать музыкальные способности, которых кот наплакал.

– Не будем о котах…

– Нет, правда, аккордеон был моим кошмаром. Я выдавливал из него звуки и прислушивался к тому, как мальчишки во дворе играют. А бабка сидела рядом и контролировала мои потуги. Натерпелся… С тех пор никому не позволяю давить на себя.

Марина оторвалась от созерцания подстриженного куста, высунувшего непослушную ветку над скамьей – листочки сочные, щекастые, – подняла глаза:

– Я разве давлю?

Хмыкнул:

– У вашей сестры обычно голова полупустая, так что нет, не давишь.

Не успела ответить – взял руку, переплел пальцы:

– Теперь не отпущу.

Бедный Корто. Заложник своего характера. Отогреть такого – как было бы чудно.

21

Как было бы чудно, если бы наперед знать – кто отогреется, а кто обнаглеет. Отец обнаглел. Когда мама замуж за него выходила, он был весь такой в искусстве, одинокий пес (на волка не тянул), скромняга. Мазню его никто не покупал, он и не гавкал. Жил в мастерской, плохо отапливаемой (самое время отогревать), питал тельце кое-как, футболка на нем трогательно так болталась, по рассказам мамы.

Ну мама и притащила его на свою голову домой, где жила с бабушкой. После рождения Марины совместная жизнь молодых не задалась, отец захватил одну комнату из двух и начал держать оборону. Холодильник был поделен – не дай бог с его полки колбасу взять.

За коммунальные услуги и телефон он не платил, мотивируя это тем, что мама с бабушкой не платят за свет в мастерской. Ютились втроем в одной комнате, к отцу заходить разрешалось исключительно в целях уборки. Он так и говорил, отправляясь к своей матери в деревню: «Ко мне – чтобы ни ногой, понятно? На кровати не спать, ни к чему не прикасаться». А дальше задумчивое: «Но окна и полы у меня вымойте».

В раннем детстве Марина знала – у отца случится «инфарт», если его нервировать. Потому что «инфарт» – вещь наследственная, а у бабушки, его мамы, это уже было. Ну и еще потому, что гении долго не живут, а пока живут, ходят по острию ножа. Очень он Высоцкого любил цитировать. Если мама замечала вслух, что из кошелька пять рублей пропали, в ответ несся крик: «Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души!» «Еще бы, коли душа в пятках…» – бросала мама. Трусоват был отец.

Из той же оперы: затаится за дверцей холодильника и ну подъедать, что плохо лежит. У самого полка пустая, там или батон колбасы, или ничего. Бабушка на него шикнет, а он хватает ножик, сует ей в руки, вопя: «И нож – в него! Но счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен!»

И этот постоянный ор в квартире, все Маринино детство. Или он орет, или телевизор из его комнаты. Идет в туалет, звук – на максимум, дверь – нараспашку (комнатная). Новости ему надо слушать, вести с полей страны или другую советскую муть. И попробуй звук уменьши – такой ор из сортира, что лучше уж вести с полей.

Это годами длится, бесконечное безумие. На просьбу помочь по дому – шипенье: я полотно три на три метра пишу, а вы нервы треплете! Мне покой нужен, вдохновение! У меня сердце! Шедевр свой он два года как «пишет», под слоем пыли не видать, что намалевано. Сердце же проверять отказывался наотрез, но мама оттащила-таки его к кардиологу. Результат обследования: здоров, пахать на нем можно. Вышел из клиники злой: врачи – дебилы, двоечники, человека в предынфарктном состоянии от нормального не отличают. Надо коньяка хлебнуть, разволнуешься тут с этими недоумками в халатах, сердце не выдержит.

В девяностые его картины пошли. Появились заказчики, платили прилично. Маму, как других инженеров на заводе, сократили, и она попала в полную зависимость от отца. Хамил безбожно, упивался властью, деньги давал, но самый минимум – остальное пропивал с дружками. Марине не перепадало. К дочери он был равнодушен: живет себе – и живет. Он вообще мало к чему был неравнодушен.

Когда денежная волна ушла, мать он содержать перестал, но хамство никуда не делось. Только бо́льшая злость и нытье добавились.

Самое забавное, что маме все завидовали – какой у вас чудный муж. Обходительный, предупредительный, а еще и талант! С чужими он был душка – никогда не догадаешься, что, едва в дом шагнет, мат и злоба из него – наперегонки.

Марина улыбнулась: Корто совсем не такой. Ни во что не играет, ничего из себя не строит. Честный бука. Наверняка отогреется.

22

После Нотр-Дам повез ее на Трокадеро смотреть на Эйфелеву башню, подсвеченную. Такая туристическая романтика.

В машине пристегиваться не хотела, ну, российские штучки. Принялась рассказывать про подругу Аню: та однажды обкурилась до поросячьего состояния, и ей в Новочебоксарске Корто Мальтез привиделся.

– Ты мне перестал писать, и мы голову ломали – почему. Решили, что тебя твоя американка обратно охмурила.

Глаза веселые, в золотых искорках, легкая она такая. Динамо или нет?

– Да, это самое логичное предположение.

Приткнуть машину возле башни надежд никаких. До утра крутиться можно.

– Анька познакомилась с рокером – голова бритая, весь в наколках, – и он потащил ее в компанию, где они курнули. Там он в дурманном мареве признается: «Я едва не женился на американке». И Аньку осеняет: «Это же Корто Мальтез!»

– Телепортировался из Парижа в Новочебоксарск. О, глазам не верю. Есть место. Паркуемся. Прямо знак свыше.

– Ты веришь в знаки свыше?

– Нет.

23

А вот она верит. В знаки, в совпадения, в случайные встречи, в то, что мироздание разговаривает с тобой, а ты не слышишь – ну разверни трубочку ушей, ну поверь, что к тебе оно обращается, хлопает по плечу, как умеет, чем может, – ты ж не просто человечек, ты частичка его, клеточка, в которой живет радость. В каждом живет радость, только порой она засыпает, а то и впадает в кому… но пока она тут, мироздание улыбается тебе, ты ему интересен. Радость всегда интересна, потому что она живая. В тебе жизнь, и мир говорит с тобой. «Не ходи туда», – дождь льет как из ведра; «Простудишься, будешь сидеть дома, изводить горы носовых платков, не попадешь на выставку любимого художника», – в ботинках начинает хлюпать; «Не ходи, не ходи, вернись домой – уцелеешь», – машина обливает тебя водой из лужи, ты злишься и возвращаешься. Ты не пойдешь туда, куда идти незачем, где нет пищи для твоей радости. Но не о тебе заботится мироздание, а о себе, ему не нужна клеточка с сонной радостью.

А дома – опрокинутая котом ваза, выпавшие гвоздики. Ты зачарованно остановишься. Натянешь шерстяные носки, возьмешь альбом и примешься рисовать историю – как цветы искали свободы. Рисунок назовешь «Побег», черной тушью красные гвоздики, радость оживет в тебе, как хорошо, что ты не пошла на эту пустую вечеринку.

Мироздание хлопает тебя по плечу – ты оглядываешься: никого. Да здесь оно, просто самого главного глазами не увидишь, еще Лис сказал, ты же помнишь.

Конечно, можно не верить в знаки, ни во что не верить. Если так удобнее…