Текст книги "Там, где хочешь"

40

Шла по Елисейским Полям, моросило; держала одолженный Корто зонт. Утром сказал – у тебя, наверно, дела в городе?.. Ну да, еще какие. Довез до Елисейских и уехал. Шесть вечера. Идти некуда.

Прощайте прогулки по набережной и походы в кино. Теперь ждать – позвонит или нет. Наверно, нет.

41

Началась учеба: все на французском, ничего не понятно; возникает здоровая паника. В этой дорогущей школе принимают всех, за деньги-то, достаточно два слова на собеседовании связать. И вот изучай теперь на чужом языке компьютерные дизайн и рекламу. По счастью, в группе нашлась добрая душа – после занятий Марьон пересказывала Марине изученное, разжевывая фразы до состояния кашицы. Марина возносила Марьон благодарения, задаваясь вопросом, выдержит ли та более недели.

Вскоре некоторые слова стали различимы в мутном потоке преподавательской речи – «графика», «стратегия рекламы», «маркетинговая идея», «фотошоп», «иллюстратор», «флэш», «логотип», «марка»… Марина сидела по вечерам с учебником французского, мечтая поскорее освободить Марьон от сеансов самоистязания. И жилье искала: штудировала газету частных объявлений. Безрезультатно: являясь по адресам, обнаруживала хвост страждущих, вьющийся по лестнице до вожделенной норы. Выбирали не ее, студенточку.

Это длилось недели две, потом брат-фотограф объявил: каникулы кончились, теперь по выходным тут будет обретаться его сын – не в браке рожденный, но признанный, а это значит, что Марине следует освободить помещение. Угол-то ей выделен в шестиметровой детской, и это не тот случай, когда в тесноте, да не в обиде.

42

В тот раз отвез ее на Елисейские, сам домой поехал, читать: на одном биологическом форуме выложили книженцию любопытную про хамелеонов. Позвонил ей через день, вечером. Все думал, может, не стоит – мало ли где она. И с кем. Оказалось – нет, дома язык зубрит. Решил не дергать. Спустя три дня снова набрал – предложил встретиться. Она в слезы ударилась. Странный народ женщины.

Потом учеба началась, и не только у нее – вернулись с каникул лицеисты-двоечники, которые с биологией не в ладах. Частные уроки – работенка не напряжная, это не с указкой у доски стоять. Отстоял свое: гражданство французское получил, сразу из лицея и уволился. Теперь хоть всю жизнь учи маленьких дебилов и налоги не плати с этого: в Казахстан не вышлют, баста. Пять лет назад в парижский лицей занесло от безнадеги – не просчитал, когда увольнялся из «Систюд натюр», что за биологом, к тому же черепашником, работа не погонится. Сколько раз жалел, что из Бордо уехал! Да ладно, надоело с начальником препираться и рулить по лесным ухабам до лаборатории.

Несколько раз привозил Клелию к себе, но ей по утрам в школу, из-под Парижа не наездишься. Вообще-то, с ней хорошо, могла бы и почаще оставаться.

Потом позвонила вся в расстроенных чувствах: фотограф дал от ворот поворот. Спросила, можно ли перекантоваться в черепашьем царстве. Ответил, что тортилы согласны.

43

Не очень-то и хотелось туда ехать, в этот Нуази-лё-Сек. Выглянула у Корто в окно – ахнула: вот тебе и Франция… Высотки как в Новочебоксарске, серые такие. Вышли – возле дома с десяток африканцев в штанах мешком, в темных очках рэп слушают. Корто перехватил взгляд, усмехнулся: «Да эти смирные. А вот на соседней улице наркоту продают, знаю, в каком подъезде». Спросила – почему в Париж не переедешь? Здесь у него жилье муниципальное почти даром, парк под боком – бегать, машину есть где ставить, воздух чистый, а в Париже вонь. Подумал, добавил: «Слышала про Везинэ или Сан-Мор? Скатайся туда на экскурсию, поймешь, что толстые кошельки живут в пригородах».

Корто – он как его черепахи. Если в мордочку по стеклу ногтем не стучать, кусаться не станет. У него полно дел под панцирем, некогда к другим приставать. Авось удастся уживаться на двадцати квадратах… но жилье стоит искать – иначе может кончиться высадкой на Елисейских Полях: с зубной щеткой в одной руке и тапками в другой.

44

В школе учеба набирала обороты с чудовищной скоростью. Немудрено: Марину взяли сразу на третий курс, с ее дипломом художественного училища. Как грибочки, росли домашние задания по веб-дизайну. Денис выделил ей угол за аквариумом, где поставил небольшой стол с пузатыми ножками. Он как раз ездил к лоботрясу в престижный пригород и заметил около одного дома утварь на выброс. Возле утвари вился озабоченный дедок в спортивном костюме. Денис тормознул машину напротив и, высунувшись из окна, стал внимательно смотреть на деда. Дед засуетился, схватил три плетеных стула, нанизанных друг на друга, и потащил прочь, кинув печальный взгляд на пузатоногий столик, слишком тяжелый.

На столике Марина поселила ноутбук и одноухого глиняного осла, утерявшего свой нескромный орган слуха при переезде. Осла подарил Вадим, звавший ее буридановой ослинкой – потому что выбирать всегда было для нее мучением.

Бродила по коврику мышкой, иногда скашивала глаза в сторону Корто. Видела его нечетко сквозь толщу воды в аквариуме. Застрял в Интернете. Он постоянно что-то изучает, прямо мания – недаром мозги под науку заточены. Брала лист бумаги, набрасывала профиль. Не получалось, переходила на тортил.

– Чего ты их никак не назовешь?

– Чести много.

– А я уже придумала: Тора и Тила.

– Мясца им подкинь.

Кухни нет, есть угол отгороженный.

– Идите сюда… цып-цып-цып… кусочек – Торочке, кусочек – Тилочке… Денис, я вот думаю, работу мне надо поискать. У меня право на двадцать часов в неделю.

– Поищи. – Не отрываясь от компьютера.

Вот такой он, Корто. Но догадывалась, на что шла.

– Может, подашь идею? Ты же здесь десять лет живешь, а не я.

Встал, пошел в кухонный угол, налил себе апельсинового сока.

– С твоим уровнем языка я бы пока не рыпался. Ну разве в магазин… и то… Но если ты им приплатишь, может, возьмут.

– Корто, прекрати, у меня деньги на исходе… А есть тут русские магазины?

Допил сок, сполоснул чашку.

– Попробуй в русский книжник сунуться.

45

Она здесь осталась. Так естественно это получилось.

На кровати ей было выделено место у окна, и перед сном она смотрела на луну, как та ползет черепахой, пока за рамки окна не выползет.

В постели он был, скорее, хорош – даже не то чтобы хорош, а деликатен. Это так не вязалось с его манерой нахальной себя вести. В ту ночь она держала его за запястье, слушала ровное дыхание, разглядывала скобочку месяца, думая как раз об этом: что ни в жизнь не догадаешься, глядя на человека, каким он может быть, когда из-под панциря выбирается, весь такой помятый и пугливый. И ласковый.

Ей казалось, что он спит. Прозвучало неожиданно:

– Знаешь, я ведь всё говорю себе: «Она не выдержит».

Денис смотрел в потолок.

– Но если до сих пор терпишь, значит, все-таки… – запнулся, – ты все-таки меня любишь.

Видать, колоссальное усилие совершил, чтобы это «любишь» произнести.

Марина приподнялась, положила руку ему на щеку, улыбнулась.

– Люблю.

– Я… тоже.

Спрятал лицо у нее в сгибе локтя.

46

Марина спускалась под землю на «Риволи» и выныривала на «Бастилии». Русский книжный магазин «Глоб» принял ее в кассирши-продавщицы-советовальщицы – не на двадцать часов в неделю, а все ж лучше, чем ничего. Произошло это по чистой случайности: ей отказали, но на выходе она столкнулась с хозяином, его попутным ветром закинуло, когда он мчался из Брюсселя в Нью-Йорк. Поговорили о живописи… Словом, повезло.

Хотя что значит повезло… Теперь она была в курсе русских событий в Париже, всяких литературных встреч и выставок; в магазин в основном соотечественники заглядывали. То есть никакой языковой практики и погружения в среду. По счастью, в школе удавалось говорить – правда, всё больше с Марьон, да по учебе.

Купила путеводитель, бродила по городу, делала зарисовки. Как-то шла по мощеной улочке, остановилась: почти стемнело, окно на втором этаже, в обрамлении белых ставней, было наполнено мягким светом, и оттуда текли звуки пианино. Играли безупречно. Марина провела рукой по шершавой стене дома – ему, наверно, лет двести. Она любила эту стену, это окно, эту музыку.

С Денисом мирно сосуществовали, кормили Тору и Тилу, смотрели по вечерам фильмы из Интернета. Марина понемногу стала интересоваться французской политикой – Корто подучил. Он нет-нет да и принимался кусать президента. Особенно свирепствовал, словив штраф за несанкционированную парковку.

– Кому я там мешал, в тупике? Знаешь, куда мои деньги пойдут? В Елисейский. Шираку ж надо обеды закатывать.

Да, вот это – мои. Мои деньги. Моя квартира. Моя машина. Мой пузатоногий столик.

Показывая фотографию высотки, где жили:

– Вон мои окна.

Съездили в Во-ле-Виконт: парк стриженый, дворец, статуи – чудное воскресенье получилось. Корто надумал матушке позвонить:

– Я тут скатался в одно приятное место…

Это обижало.

– Денис, ты в курсе, что такое местоимение существует – мы?

Пялится в компьютер – пойди пойми, слушает или нет.

– Денис! Я с тобой говорю! Корто!

– Что? – отрывается от экрана, одолжение делает. Такое ощущение, будто он за стеной.

– Ты эгоист, Корто.

Уйти в свой угол, за аквариум.

Он смотрит сквозь толщу воды:

– Сколько будет один плюс один?

Сколько… два, а может, даже три. Произнесла как-то, когда луна в окне прогуливалась: «А если… ребенок?» Нет, нет, нет, это было лишнее, почувствовала сразу, бросила вдогонку: «Не сейчас».

Тогда отмолчался. А теперь сам себе ответил:

– Один плюс один будет один плюс один.

С тех пор как Вадима потеряла – одна. Эту стену не пробьешь.

47

В кармане пиджака нащупал бумажонку – билет на фильм Альмодовара, тот самый. Памятный. Крупными буквами: «Говори с ней».

И верно, с ней надо говорить.

Надо выслушивать новости – что у нее в школе, в книжнике, с подружками, со страхами, с надеждами. Про надежды еще послушал бы – позитив как-никак. Остальное – ни к чему, мусор ежедневной жизни.

Приходится фильтровать.

Ну неинтересно, что им там задали, – почему надо трагедию разводить и кричать об одиночестве вдвоем? Ей же никто не навязывает научные статьи по биологии.

Правда, на этот раз она сама не желает разговаривать.

Началось с ерунды. Спрашивает: «Почему ты матушку не вывезешь? Хоть ненадолго». Ответил как есть:

– У меня там бабка никак не помрет. Проследить некому.

Сам по себе вопрос дурацкий.

– Да, и куда ты предлагаешь ее положить? Между нами?

Помолчала, опять затянула:

– Значит, мне мою маму придется в отель селить, если что…

– Ну будь она лет на тридцать помоложе, ее можно было бы и между нами.

С тех пор говорить не желает.

48

Прохожие шагали вдоль витрины книжного и исчезали: люди, которых уже никогда не увидишь. Там, на улице, тёк декабрь, то и дело проливался дождь, и это казалось почти волшебством: дождь в декабре. Люди спешили мимо, в магазине было пусто.

Один, кутаясь в шарф, без зонта, пробежал, вернулся, толкнул дверь. Показала ему знаками: от себя! Влетел – похож на промокшего воробья.

– C’est la librairie russe?

Бродил между книг, ежился. Промок.

– Вам подсказать что-нибудь?

– Нет, я только начал учить русский… – И опять поежился. Неожиданно для себя предложила:

– Может, чаю? Вы замерзли…

Посмотрел удивленно.

– Нет-нет, спасибо, я пойду уже. Спасибо.

Потоптался.

– Вы не знаете никого, кому нужна комната? Я живу недалеко, на бульваре Ришар-Ленуар… Хотел сдать одну из трех… Вы не знаете никого, нет?

– Знаю.

49

Собиралась домой, когда позвонил Корто и сказал, что едет с урока мимо книжника. «Если заканчиваешь, могу подхватить». То есть «если задерживаешься, проезжаю мимо».

Это он после ссоры внимательным был.

Незаметно так получилось: стал отца напоминать. Нет, не хам и не алкоголик. Но и тепла от него – крохи. Живет по своим законам, делает, что пожелается ему. Альтруизм в его представлении – от недостатка серого вещества в черепушке. Он так и говорит: «Люди выживают, остальное лирика». А когда ты чай себе делаешь, это что, тоже выживание – не предложить другому, лишнего движения не сделать? «Другой – не инвалид, сам в состоянии в чашку заварки плеснуть». Отец, правда, еще дальше пошел – чайник общий, значит, сидим обиженно перед телевизором (дверь в комнату распахнута, чтобы было обиду видать): что, забыли про меня? нет? так несите сюда! Корто не таков, но с ним также холодно.

И это: работу не ищет, о будущем не задумывается. Как что-то строить с тем, кто живет сам по себе?

Слов теплых вообще не знает. Пускай бы забалтывал, кружил голову. Ведь не веришь уже в нормальные отношения, после всех-то ошибок. Но это неверие, возможно, – просто стена из картонных кирпичей. Ее поливай тепленькой водичкой, так она осядет, сомнется, а за ней – ты живая. Ну сказал бы слово ласковое – стенка на ладан дышит… Нет, молчит, сюсюкать – это не к нему: он «мужик», ему стыдно.

Впереди – коридор красных светофоров. Остановились. Самое трудное – произнести первую фразу в тишине.

– Хотелось бы… мне хотелось бы знать, что нас ждет.

– Ты насчет ужина? Ничего не ждет – я сегодня весь день out.

Раздражаешься, и слова сами с языка спрыгивают.

– Можно подумать, когда ты in, оно иначе. Тебя не попросишь – ты не пошевелишься.

– Это сцена?

– Нет, Корто. Просто я ухожу от тебя.

50

Какая патетика.

– Интересно, куда это ты собралась.

– Покупатель комнату предложил.

– А! Экие у вас покупатели любезные.

Правда или нет? Вообще-то, Клелия врать не умеет.

– Молодой мускулистый покупатель?

– Раньше надо было ревновать, Корто.

– Да я разве ревную.

А если действительно – уйдет?

Выехали за город.

Молчали.

Мимо пролетали указатели.

– Денис, мы куда-нибудь с тобой движемся? Или это все пустое?

– Я двигаюсь в направлении Нуази. Ты тоже.

Она была похожа на взлохмаченного зверька, которого загнали в угол.

До дома – ни слова.

51

Сел за компьютер. Она улеглась на кровать, замерла.

Прошло полчаса.

– Денис, поговори со мной.

Повернулся: сидит на кровати вся такая несчастная. Сказал – как мог мягче:

– О чем?

– Денис, я правда могу съехать сейчас. И это все, – повела рукой, – к чему оно было…

– Ну ты же сама решила за всех.

Вот чего хочет? Никак чтобы упрашивал остаться. Чтобы обещал горы золотые. Слова нужны, только слова. А в Париже ей и в самом деле лучше будет: и вставать позже, и гуляй хоть до ночи.

Она молчала.

Вернулся к компьютеру. На форуме любопытная дискуссия шла о регенерации у змей – но не до того стало. Бежал глазами по строчкам, думал: что делать?

Слышал, как она слезла с кровати, стянула рубашку, джинсы. Пошла в ванную.

А если она просто к кому-то переехать надумала? Такая нормальная женская выходка.

52

Забралась под одеяло, завела будильник. Только десять часов, ну и ладно, лучше уж заснуть, и всё. Корто прилип к своему биофоруму. Помрет – завещает компьютер вместо камня могильного поставить. Хоть бы ухом повел – нет, читает какую-нибудь гнусь о размножении пауков.

Сделать усилие. Надо сделать усилие, собрать вещи. Потом легче станет.

Комната, что предлагает «мокрый воробушек», – уникальный шанс: кто тебе угол сдаст при таких доходах? На эту комнату придется поработать, но оно лучше, чем так прозябать.

Прозябать, зябнуть.

– Мне с тобой холодно, Денис. Холодно.

Мимо.

Выключил компьютер, встал. Ушел в ванную. Никак сном забыться собрался.

Пройдет время, и все это сном покажется: его руки, губы, живот, в который утыкаешься носом и фырчишь. Тортилы. Луна. Лягушка в короне на кафеле ванной. Большая черно-белая фотография Рут Оркин на стене над кроватью – «Американка в Италии»: растянешься на брюхе, подопрешь ладонями подбородок, разглядываешь ее.

Слышала, как он выключил воду, как открыл дверь, вошел в комнату. Лежала, отвернувшись к луне. Вернее, к тучам, за которыми она бродила. Опять шел дождь.

53

Сперва не поняла – что это. Шмурыгнул – вроде как насморк у него. Ведь не было.

Прислушалась – опять еле слышное: шмур. Повернулась – темно, не видно ничего.

Тишина.

Поколебалась, положила руку ему на щеку. Щека мокрая.

– Денис… Денис… миленький, не надо этого.

Шмур – уже громче. Разве можно было подумать?

– Денис… Ну что ты, что ты.

– Не хочу… чтобы ты уезжала.

И такая радость сразу – как ведро теплой воды сверху опрокинули.

– Денис… я не уеду. Если не хочешь – я не уеду.

Повернулся, уткнулся носом в сгиб локтя, нос мокрый, щекотно.

– Тебе там лучше будет.

Наверно, там действительно было бы лучше. Ну что ж теперь.

Взяла в ладони его лицо, стала целовать. И – всё, будто с листа белого.

54

За окном – серые мокрые крыши, черепичного цвета столбики каминных труб. Напоминают первые дни в парижском отеле, в фиолетовой табакерке. Трубы-суслики, алюминиевые скаты крыш, прошитые на сгибах железными стежками. Под окном – желобок со стоячей водой, в нем запруда из листьев (каким ветром их сюда донесло?).

– Марьон, у тебя здесь, наверно, метров десять…

– Восемь с половиной.

Одна стена косая, другая обходит каминную трубу: стукнешь – пустота аукается.

– Зато не мансарда, и окно большое. А еще хорошо, что мебель хозяйская.

Мебель: раскладной диванчик, стол, стул к нему. Подобие шкафа. Карликовый холодильник, плитка (на ней – одинокая кастрюлька). Еще антресоли имеются. Душ, туалет – на лестничной клетке, не дай бог ключ от них затерять в ответственный момент.

– Хотелось бы что-нибудь поприличнее, но гарант нужен, аванс. Я все деньги в учебу вбухала. Родители помогли бы, да я не буду просить.

– Почему?

– Марина, мне уже двадцать семь, стыдно! В России отмечают Рождество?

– Да, через две недели.

Марьон встает прямо в ботинках на кровать, запускает руку в чемодан, поглядывающий с антресолей.

– А у нас как назло сегодня. Лечь бы и заснуть – нет, надо к предкам ехать.

Из чемодана вытягивается за рукав блузка.

– Тьфу, мятая. – Марьон зевает три раза подряд. – Соседка у меня полоумная – на нее иногда находит, и она среди ночи врубает музыку, на стук в дверь не реагирует. Спать невозможно.

– У меня есть для тебя вариант.

55

Марина шла по пустому городу. Рождество. Первое ее Рождество в Париже: маленький кинотеатр с подсвеченными афишами, застегнутый железной гармошкой жалюзи; высоченная елка перед Нотр-Дам, с огоньками, на которые никто не любуется; порыв холодного ветра. Серо… будто собрали все краски в городе, сложили в гигантский чемодан и закинули на невидимые антресоли.

На днях в русском магазине купила рождественский подарок – матрешку. Откроешь упрямое деревянное тельце, сунешь нос – там запах стружки и свежей краски. Подарок предназначался «мокрому воробушку».

Он пригласил отмечать Рождество, и Марина обрадовалась: совсем они с Корто нигде не бывают. Потом сообразила: никуда Денис не пойдет. У него аллергия на религиозные праздники: «Двадцать первый век, а они всё лбом об пол бьют». На вопрос: «Много гостей будет?» Воробушек смущенно ответил: «Нет, не очень». И пропустил к кассе покупателя. Марина выбила чек за очередного Бушкова. Покупатель забрал книгу, не сказав спасибо.

– Не очень – это сколько?

Воробушек вздохнул.

– Это я… и может быть, вы.

56

Она перестала рисовать. Нет, она рисовала для школы. Но на себя сил не оставалось. Учила французский до одурения: когда закрываешь книгу и не помнишь, что внутри.

Но это все жило в ней. Ее радость, она спала, просто спала. Глаз едва цеплялся за то, отчего в пальцах зуд начинался раньше без карандаша… Два дедочка на террасе кафе за круглым столиком, береты набекрень. Окно с толстенным котом: брюхо лежит на раме, и кот кажется прямоугольным. Деревце, проросшее в трещине на стене дома. Каменный лев, которому на голову кто-то напялил полосатый колпак. Она замечала и проходила мимо. Будто бы спала.

Будто бы спала, пробегая – руки в карманы куртки – по выстуженным улочкам. Но этот город по-прежнему внушал ей удивление. Не то чтобы она любила его – больше: ей было хорошо с ним, было радостно. Любовь может уйти, радость – она в тебе, с тобой. Город казался огромным пазлом, и в нем жила маленькая ячейка: Марина. Чужеродная ячейка… которую город принял, удочерил. Денис от комментария не удержался: «Он тебя примет, когда налоги начнешь платить, а так ты ему даром не сдалась». Ну хорошо. Может, это она его приняла. И это он встал в ячейку ее воображаемого пазла. Какая разница.

Какая разница, и пускай она сейчас не рисует. Это просто усталость.

57

Подходила к Воробушкову дому, когда зазвонил мобильный.

– Анька?!

– У меня семнадцать минут на карточке…

За двухмесячную вечность, что не созванивались, подруга успела съехаться со своим рокером – он оказался покладистым, хозяйственным и ужасно сексуальным.

– Маринка, Коля в постели – это что-то! Тут в запале шарахнул по стене кулаком, и рухнула полка с книгами! Нет, не на голову. Что у тебя?

Рассказала, торопясь, – про школу, про город. И конечно, про Корто.

Если маме – только хорошее, то Аньке можно говорить все.

– Чуть было не ушла от него. Но…

В ночь, когда с листа белого начали, Корто поведал ей – про американок, что не были по-настоящему близкими, про свои страхи: не защитишься от женщины холодком – потом слишком хлопотно ранки зализывать.

– Я подумала: показать ему, что бывает по-другому…

– Маринка, ты влипла. – Анька начала заводиться. – Да! Связалась с незрелым мужиком, такие, хоть сто лет на ветке провисят, не созреют – ни до семьи, ни до того, чтобы ответственность на себя взять. Хоть за что-то! – Анька не давала и слово вставить. – А ты, значит, решила ему доказать, что не все бабы – суки? И сколько лет ты на это угробишь?

Повисла тишина, утекли семнадцать минут.