Текст книги "Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное"

Плоды среди корзин смеются

Конечно, говоря о русском классицизме, нельзя ничего не сказать о Гаврииле Державине – хотя еще Белинский писал, что его все уважают, но никто не читает. Но Державин, который от нас отстоит куда дальше, чем от Белинского, для сегодняшнего вдумчивого читателя – уже не предмет изучения, не объект уважения, а – может быть, первый из всех поэтов XVIII века – серьезный собеседник.

В поэтическом отношении Державин наследует Ломоносову – он так же громоздок, иногда неуклюж, так же возвышен, так же философски строг, так же иногда груб. Так же пользуется всеми стилистическими регистрами – от возвышенной церковнославянской речи в своих переложениях псалмов до простонародной грубости («Желание зимы: «На кабаке Борея Эол ударил в нюни…»).

Державин говорил, что его первым словом было «Бог» – когда ему, маленькому, показали на небе комету. Напряженные размышления о Боге, о человеческих судьбах – главное в державинской лирике на протяжении всей его долгой жизни – от ранних «Читалагайских од» до последнего, предсмертного «Река времен в своем стремленье…».

Он сравнительно поздно вошел в поэзию – тогда, когда миновала тяжелая молодость, бедность, армейская служба, подавление Пугачевского бунта, судебные тяжбы – когда он женился и зажил своим домом, стал сенатором, когда общество его стали составлять поэты – Капнист и Львов, женатые на сестрах его жены, и их друг Хемницер. Публика узнала Державина, когда он опубликовал первые несколько своих стихотворений, потрясающих своей библейской, грозной чеканностью: стихи на смерть князя Мещерского, откуда Пушкин взял эпиграф к одной из глав своего «Дубровского»: «Где стол был яств, там гроб стоит».

Такое же грозное предупреждение о смерти, перед которой все равны, – в его переложении псалма 81 «Властителям и судиям»:

 
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
 

Впрочем, он умел быть и свирельно-нежным, и насмешливым – именно у Державина в руках русский стих расцвел всеми красками и показал, что от русской поэзии еще многого можно ожидать. Даже оду царице он ухитрился написать не помпезную, громозвучную по-ломоносовски, а лукавую, живую и ехидную – впрочем, все же не без лести. Царице, конечно, очень понравился ее человеческий, не парадный портрет: Фелица у Державина даже ходит пешком, а не ездит в золотой карете. Державин искренне верил, что Екатерина II, его Фелица, способна дать стране закон и справедливость. Он даже довольно долго продержался в роли ее секретаря – и, обсуждая ее дела, яростно спорил с ней, а один раз даже накричал на нее и дернул за мантилью.

Впрочем, это было уже позднее – до тех пор он успел поработать над составлением государственного бюджета, побывать олонецким и тамбовским губернатором, но ни на одном месте долго не удержался по своей горячности, любви к справедливости и служебному рвению, которое всякий раз приводило к конфликтам с местными влиятельными особами. В секретарях у Екатерины Великой он пробыл два года; при Павле оказался невостребованным, при Александре I был вновь призван на службу – и вновь отправлен в отставку с формулировкой «слишком ревностно служишь».

В конце концов он вместе со второй женой поселился в ее имении Званка – и там обрел уют, покой и радость творчества; оттуда написал епископу Евгению (Болховитинову) чудесное стихотворное приглашение, полное красок, ощущения жизненной гармонии и красоты: здесь вам и «бархат-пух грибов», и «сребро, трепещуще лещами», и стрельба из пушечки… В другом похожем стихотворении, «Приглашение к обеду», – том самом, которое открывается знаменитыми гастрономическими строчками

 
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят,
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть, —
 

Державин тоже зазывает к себе гостей – но и здесь не может не сказать о мимолетности жизни:

 
Друзьям моим я посвящаю,
Друзьям и красоте сей день;
Достоинствам я цену знаю,
И знаю то, что век наш тень;
Что, лишь младенчество проводим, —
Уже ко старости приходим
И смерть к нам смотрит чрез забор;
Увы! – то как не умудриться,
Хоть раз цветами не увиться
И не оставить мрачный взор?
 

Все это соседство плодов, смеющихся среди корзин, и смерти, смотрящей через забор, – все-таки уникальное свойство Державина, который на все смотрит с одинаковым философским спокойствием, ибо

 
Блаженство не в лучах порфир,
Не в вкусе яств, не в неге слуха;
Но в здравье и спокойстве духа, —
Умеренность есть лучший пир.
 

Державин принес в русскую поэзию необыкновенную философскую глубину, которую Ломоносов успел изумленно увидеть и восхититься: «Открылась бездна, звезд полна, / Звездам числа нет, бездне дна». Одним из лучших его творений стала ода «Бог», созданная перед отъездом в Олонецкую губернию. Судьба его должна была перемениться; он размышлял о жизни, разговаривал с Богом – наконец, начал оду (это в ней сказано знаменитое «Я царь – я раб – я червь – я бог») – и заснул уже на рассвете. Затем ему показалось, что в глазах его блещет свет, он рассказывал в автобиографических заметках – «проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были».

 
Неизъяснимый, Непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображения бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
 

В Олонецкой губернии он увидел водопад Кивач. Описание водопада, сделанное олонецким губернатором Державиным – одна из самых впечатляющих картин во всей русской поэзии:

 
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
 

Одна метафора сменяет другую: млечная река, седая пена, стеклянная пыль; такой свободной живописи русская поэзия еще не знала. Но оказывается, что и сам водопад – метафора:

 
Не жизнь ли человеков нам
Сей водопад изображает?
 

Оказывается, что это жизнь человеческая, которая возносится к высотам славы и низвергается; оказывается, это рассуждение о судьбе князя Потемкина: вот он победитель во всем блеске своей славы, «на сребро-розовых конях, на златозарном фаэтоне» (у Потемкина в самом деле, были рыжие кони и золотая карета; как волшебно преобразует их поэзия) – и все это уносит водопад небытия: и славу, и мощь, и богатство, и жизнь…

Таким же поразительным сочетанием живой картины и проникновенной метафизики отличаются его знаменитые «птичьи» стихи – «Ласточка», «Лебедь», «Снегирь». «Снегирь» начинается тонкой птичьей песенкой – и превращается в некролог Суворову. «Ласточка», навеянная тоской об умершей первой жене, открывается описанием домовитой сизокрылой птички с красно-белой грудью – «Ты часто по кровлям щебечешь, / Над гнездышком сидя, поешь,/ Крылышками движешь, трепещешь, /Колокольчиком в горлышке бьешь…» – и заканчивается торжественным гимном о бессмертии души:

 
Душа моя! гостья ты мира:
Не ты ли перната сия? —
Воспой же бессмертие, лира!
Восстану, восстану и я, —
Восстану, – и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?
 

В «Лебеде» он говорит о собственном поэтическом бессмертии, изображая посмертный полет души, облаченной в лебединое оперение, над страной, которая говорит:

 
«Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил,
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил» —
 

и эти строчки перекликаются с его вариацией на тему Горациева «Памятника»:

 
Слух прóйдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
 
 
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
 

В последние годы жизни он занялся драматургией; эти опыты не оставили большого следа в истории русского театра. В петербургском доме Державина с 1811 года собиралось литературное общество «Беседа» – с торжественными обедами и чтениями стихов, больше всего известное как мишень веселого зубоскальства другого литературного общества, «Арзамас», куда входил юный Пушкин.

Тем не менее сам Державин, хотя формально и считался сторонником литературных консерваторов, симпатизировал противникам «Беседы»: любил Карамзина, задумывался передать лиру Жуковскому – и, наконец, услышал Пушкина на экзамене в Царскосельском лицее. Их встречу Пушкин описал: Державин запомнился ему старым, одряхлевшим, с отвисшими губами и мутным взором, похожим на свой портрет в ночном колпаке. Он почти засыпал – но стихи, прочитанные подростком Пушкиным, совершенно пробудили его и разволновали не меньше, чем самого автора; он искал его – но смущенный Пушкин куда-то убежал.

В стихах он не одряхлел и не ослаб: последние его строки, набросанные на аспидной доске грифелем за два дня до смерти, сохраняют прежнюю железную мускулатуру и прежнее спокойное мужество:

 
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

Жизнь души

«Вреда много, а пользы мало»: о романе

Проза в классицизме всегда играла подчиненную роль: прозой писали проповеди, произносили торжественные речи по разным поводам, писали письма, публицистические сочинения; первые исторические изыскания Татищева тоже были написаны прозой. При этом самой горячей читательской любовью пользовались романы.

Что же это были за романы? Излюбленные в Петровское время «гиштории» и рыцарские романы стали достоянием низших слоев общества, предпочитающего лубок: в лубочных листах распространялись давно любимые публикой истории о Еруслане Лазаревиче, Бове-королевиче и Петре ЗлатыхКлючей. Елизаветинские времена тоже были богаты авантюрными повестями, схожими с «гишториями» Петровских времен: «Повесть об Александре», «История о российском купце Иоанне», «История о царевиче Ярополе» и проч. К середине века образованная публика предпочитала переводной роман – того же Фенелонова «Телемака» (вышел в 1747 году в переводе Хрущева), «Аргениду» Барклая (перевод Тредиаковского был издан в 1751 году), «Приключения маркиза Г*» аббата Прево (перевод Елагина и Лукина, 1759). Оригинальные русские романы стали появляться во второй половине века.

Первым русским романистом был Федор Эмин – человек неизвестного происхождения, с чрезвычайно запутанной биографией, который был католиком, затем магометанином, некоторое время жил в Турции, где служил янычаром, потом в Лондоне у русского посланника крестился в православие и прибыл в Россию, где стал преподавать итальянский язык в Сухопутном шляхетском корпусе. В 1764 году вышел его отчасти автобиографический авантюрный роман «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда». Роман тоже напоминает «гиштории»: его герой, турецкий юноша Мирамонд, отправляется учиться за границу, терпит кораблекрушение, попадает к пиратам, на войну, влюбляется в египетскую принцессу Зюмбулу – и, в конце концов, все преодолевает. За «Непостоянной фортуной» последовал политико-авантюрный роман «Приключения Фемистокла», а в 1766 году – «Письма Эрнеста и Доравры», подражание «Новой Элоизе» Руссо – иногда даже с прямыми заимствованиями, разве что герои Эмина равны по положению, они оба дворяне, но Эрнест беден и к тому же женат.

Эмин знал четыре языка и много переводил. Переводами занимались и его коллеги по Сухопутному шляхетскому корпусу; романы печатались в типографии корпуса и пользовались большим читательским успехом.

Федор Эмин отличался демократическими убеждениями – и даже сумел некоторые из них высказать в «Непостоянной фортуне». Социальные и философские вопросы, над которыми задумывается эпоха, постепенно просачиваются в романы, которые до сих пор не избавились от клейма низкого жанра. Например, Михаил Херасков сделал героем романа «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768) идеального мудрого монарха и с гневом писал о неправедных судьях, развращенных вельможах, о безобразии войн и рабства.

А вот Михаил Чулков отдал дань, скорее, низкому жанру: его авантюрно-бытовой роман «Пригожая повариха, или Приключения развратной женщины» (1770) – откровенный рассказ от первого лица о жизни «сержантской вдовы», хорошенькой Мартоны, которая, оставшись без средств к существованию после смерти мужа, стала содержанкой. Он заставляет вспомнить скорее о «Фроле Скобееве». Однако и здесь автор заставляет сочувствовать Мартоне, которая не столько развратна, сколько несчастна, бесприютна и не видит никаких других способов выжить, кроме как кочевать от любовника к любовнику: «Не знала я обхождения людского и не могла приискать себе места, и так сделалася вольною по причине той, что нас ни в какие должности не определяют».

Сумароков был горячим противником романов; он считал, что романы пишут люди низкого происхождения для развлечения невзыскательного читателя. Он даже посвятил этому жанру небольшую критическую статью («О чтении романов»), где говорил о вреде романов в целом. Исключение он делал только в отношении «Дон Кихота» и «Телемака» Фенелона: «Романов столько умножилось, что из них можно составить половину библиотеки целого света. Пользы от них мало, а вреда много. Говорят о них, что они умеряют скуку и сокращают время, то есть: век наш, который и без того краток. Чтение Романов не может назваться препровождением времени; оно погубление времени. Романы писанныя невежами читателей научают притворному и безобразному складу, и отводят от естественного, который един только важен и приятен». А ведь в Европе к тому времени, как он написал эти строки, уже увидели свет и «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо, и «Приключения Гулливера» Джонатана Свифта, и «Манон Леско» аббата Прево… На русском языке уже вышли и «Манон», и «Задиг» Вольтера, и «Молль Флендерс» Дефо, и «Похождения Жиль Бласа» Лесажа, – но Сумароков по-прежнему считал, что художественная проза не просвещает человека и не исправляет нравы, а только занимает время.

И Сумароков, и Херасков, и Эмин, и Чулков издавали журналы. XVIII век – время появления в России толстых журналов и, разумеется, журнальной полемики.

Немного о свободоязычии: журналы XVIII века

Первые журналы появились при императрице Елизавете Петровне – «Примечания» и «Ежемесячные сочинения», которые прилагались к «Санкт-Петербургским ведомостям» (издатель Миллер, он же Мюллер), затем сумароковская «Трудолюбивая пчела» (с 1759 года) и «Полезное увеселение» Хераскова (выходил в 1760–1762 годах). Журналы публиковали в основном поэзию, переводы, публицистику. «Трудолюбивая пчела» была довольно кусачей: в ней публиковалось много сатиры и критики.

«Полезное увеселение» Хераскова не разделяло критического и сатирического пыла Сумарокова, отчего он с этим журналом в конце концов сотрудничать не стал. Увеселительным журнал тоже не был: он в основном публиковал лирику – и лирику в основном философскую, – как правило, о бренности бытия. В журнале много говорилось об исправлении пороков и самосовершенствовании. В круг авторов «Полезного увеселения» входили литераторы, впоследствии ставшие крупными величинами: Денис Фонвизин, Ипполит Богданович – будущий автор знаменитой «Душеньки», Василий Майков – будущий автор ироикомической поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх».

В 1769 году стали выходить «Трутень», издаваемый просветителем Новиковым, и «Всякая всячина», чьей издательницей была сама императрица Екатерина II. Между этими двумя журналами сразу завязалась полемика: Екатерина полагала, что сатира должна быть «улыбательной», что ее цель – мягко посмеиваться над устаревшими нравами и предрассудками, «Трутень» был склонен жалить и негодовать по поводу крепостного права, произвола помещиков, взяточничества и прочих безобразий российской жизни. «Трутню» в этой полемике пришлось тяжелее, поскольку на стороне «Всякой всячины» была не только уютная усмешка императрицы, но и весь репрессивный аппарат Российского государства. Новикову пришлось сначала умерить резкость критики, а потом и вовсе отказаться от издания журнала.

На смену «Трутню» пришел новиковский же «Пустомеля», который закончился на втором номере (однако Денис Фонвизин успел напечатать в нем свое знаменитое «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке»). А затем – лучший, вероятно, журнал XVIII века «Живописец» (он издавался с 1772 года), с которым сотрудничали Новиков, Радищев, Сумароков, Фонвизин – а иногда печаталась и сама императрица.

Екатерина II активно публиковалась и в журнале «Собеседник любителей российского слова», который издавала с 1783 года Российская Академия, созданный по образцу Французской академии центр по изучению русского языка и литературы. Ее возглавляла княгиня Екатерина Дашкова, президент тогдашней Академии наук; Дашкова редактировала журнал, а императрица, с которой она с юности состояла в дружеских отношениях, обсуждала с ней редакционную политику и часто давала в журнальные номера свои тексты (большинство их печаталось анонимно, но все знали, кто стоит за журналом).

Первый номер журнала открылся одой Державина «Фелица». В «Собеседнике» печатались если не все, то многие крупные поэты, писатели, драматурги – в том числе Гавриил Державин, Михаил Херасков, Денис Фонвизин, Яков Княжнин, Василий Капнист, Ипполит Богданович, Иван Дмитриев, Юрий Нелединский-Мелецкий, Ермил Костров и др.

Императрица публиковала в каждом номере свои «Записки касательно русской истории» и сатирические заметки «Были и небылицы», в которых намеками и обиняками, с юмором говорила о том, что ее не устраивает при дворе и в государстве. В ее невинных шутках нередко была ощутима скрытая угроза.

Так, например, она вступила в полемику с Денисом Фонвизиным, который анонимно опубликовал в журнале публицистическую статью «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание». Он предложил двадцать вопросов – от «Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сумнения?» до «В чем состоит наш национальный характер?». Среди них были и такие, как «Отчего у нас все в долгах», «Если дворянством награждаются заслуги, а к заслугам отверсто поле для всякого гражданина, отчего же никогда не достигают дворянства купцы, а всегда или заводчики, или откупщики?» или даже «Как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудки: первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; вторый, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо?». Императрица, которая вынуждена была отвечать на все вопросы, на этот последний философски ответила: «Временем и знанием». Но один из фонвизинских вопросов явно вывел императрицу из себя: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?». – «Предки наши не все грамоте умели», – ответила императрица и грозно добавила: «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших». Как ни пытался потом Фонвизин объяснить свою позицию, на публикацию его сочинений был наложен неофициальный запрет.

Стоит обратить внимание на то, что императрица неплохо писала по-русски (хотя лучше по-французски), сочиняла пьесы, писала серьезные философские письма Вольтеру и Дидро, оставила замечательные «Собственноручные записки», – впрочем, опять-таки написанные по-французски, так что вряд ли можно счесть их вкладом именно в русскую литературу (тем более что и изданы они были только Герценом в 1859 году). По-русски ею составлен «Наказ», написанный для Уложенной комиссии, работавшей над сводом законов. В работе над ним она опиралась на труды французских просветителей. «Наказ» не только утверждал идеалы просвещенной абсолютной монархии, но и содержал очень важные гуманистические принципы: «Человек, кто бы они был, владелец или земледелатель, рукодельник или торговец, праздный хлебоядца или прилежанием и рачением своим подающий к тому способы, управляющий или управляемый, – все есть человек». Императрица протестовала против жестоких наказаний, запретов на исповедание разным народам их веры, говорила о важности воспитания юношества – словом, задала обществу четкий курс на гуманизацию и укрепление закона.

Журнал «Адская почта» Федора Эмина (1769) имел выраженную антикрепостническую направленность. Прием, который нашел Эмин, – это переписка двух бесов, Хромого и Кривоногого, о политике, литературе, людских нравах. Он тоже пытался полемизировать со «Всякой всячиной» Екатерины II, но закончилась эта полемика, разумеется, закрытием журнала. Более осторожен был Михаил Чулков, издававший журнал «И то, и се» (буквы «е» еще не было, так что слово писали то как «сио», то как «сьо»). Этнограф и собиратель сказок, он старался дать читателю занимательное чтение, а если и спорил со «Всякой всячиной», то потихоньку, чтобы сатира была «назидательной», а не «обличительной»: на монархию и крепостное право он не покушался, а критиковал взяточничество, неправедное судейство, невежество дворянства, галломанию и прочие недостатки. Впрочем, этот журнал тоже продержался всего лишь год.

Тем не менее именно при Екатерине II русская общественная мысль начала бурно развиваться – и это не могло не повлиять на литературу.