Текст книги "Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное"

Естественность чувств: сентиментализм

Литература, как и человек, развивается, растет, меняется. Конечно, это аналогия неполная, несомненно, она хромает, – но что-то верное в ней все-таки есть. Литература взрослеет, как взрослеет человек. От мифологического детского сознания она дорастает до сложного, взрослого мировосприятия, принимает множественность способов рассказать о мире. На определенном этапе развития взрослеющий человек начинает понимать, что люди не делятся на плохих и хороших, добрых и злых. Он открывает понятия «характер» и «внутренний мир», он догадывается о том, что и сам он сложен, не одинаков в разных ситуациях и с разными людьми – а потом понимает, что сложны и другие люди. Он называет свои чувства словами: не только «мне плохо» и «мне хорошо» – но «я злюсь», «я возмущен», «я тревожусь», «я очарован»… Умение понять себя и назвать чувство словами – действительно признак внутреннего взросления человека; до поры до времени ребенок этого не понимает, и родителям приходится объяснять ему его чувства: ты злишься, ты испугался… То же самое происходит с европейской литературой на протяжении всей эпохи Возрождения. А с русской – из-за особенностей отечественной истории – мелкими-мелкими шажочками, может быть, где-то с XV века, с ее Предвозрождения.

Что же нового принес здесь XVIII век? Мы уже видели, что он принес высокие просветительские идеалы: культ разума, которому должны подчиняться дикие, почти животные чувства, идею благородного служения отечеству и просвещенному монарху, стремление к выполнению долга. Мыслители XVIII века много говорили о том, что достоинство человека не определяется его социальным положением, что оно зависит не от него, а от добродетелей человека, его стремления служить добру, его способностей. Множество примеров такого рода дала Петровская эпоха, когда древность происхождения была не так важна, как способность к учению и готовность к служению стране. Эта же идея лежит в основе «Женитьбы Фигаро» Бомарше – пьесы, которую французский король Людовик XVI прочитал в 1782 году и запретил ставить на сцене: «Если быть последовательным, то, чтобы допустить постановку этой пьесы, нужно разрушить Бастилию. Этот человек глумится над всем, что должно уважать в государстве». Пьесу разрешили и сыграли в «Комеди Франсез» уже через два года, в 1784 году, Бастилию – тюрьму, где находились государственные преступники, – разрушили в 1789 году, а сам Людовик XVI окончил свои дни на гильотине, казненный восставшим народом в 1793 году.

Просветители – Монтескье, Вольтер, Дидро – гневно обличали общественные институты, угнетающие человека: монархию, колониализм, работорговлю, жесткое налогообложение, нечестный суд, жестокие законы, систему привилегий, которыми пользуются правящие классы, Церковь, систему образования, основанную на насилии, и т. д.

Мыслители эпохи Просвещения со временем пришли к мысли, что сам человек от природы хорош и добр, а все зло проистекает от общественного устройства: это развращенное общество портит людей вместо того, чтобы воспитывать их в согласии с природным устремлением человеческой души к добру. Французский просветитель Дени Дидро писал, что «человеческая природа хороша, что мир Божий прекрасен и что зло лежит вне человеческой природы и Божьего мира, что зло есть последствие дурного образования и дурных учреждений».

Следующий шаг в развитии просветительской мысли сделал Жан Жак Руссо: для него идеалом оказался «естественный человек», дитя природы, – человек, живущий на лоне природы и не испорченный лживой и порочной цивилизацией. Они часто обращались к «золотому веку» Античности – к гомеровской Греции, культуру которой считали воплощением гармонии, естественности, красоты и простоты. Возможно, именно поэтому в литературе XVIII века так популярен жанр идиллии: поэты изображают жизнь условных жителей золотого века, аркадских пастушков и пастушек. Кстати, и в XIX веке Антон Дельвиг, соученик и близкий друг Пушкина, писал замечательные идиллии гекзаметром.

«Естественный человек» нравственно и эмоционально здоров, он не врет себе и другим, не лицемерит. Все плохое, наносное – это влияние цивилизации, «надо вернуть человеку доброту, свободу и счастье современного человека», – писал Руссо. Воспитанию «естественного человека» он посвятил свой роман «Эмиль», о естественных чувствах неравных по рождению людей писал в романе «Юлия, или Новая Элоиза». Герои «Новой Элоизы» во всех своих поступках руководствуются чувством, а не разумом, как им велела предшествующая эпоха. Они уходят из пышных аристократических салонов на лоно природы, они не стесняются проливать обильные слезы – их поступки вообще подчинены не жесткому аристократическому этикету, а велению мягкого и чувствительного человеческого сердца. Именно мягкость, сострадательность, естественную живость реакций на события старается воспитать или сохранить в своем подопечном Эмиле его гувернер в романе «Эмиль». «Научите воспитанника любить всех людей, даже тех, кто относится к ним с пренебрежением; ведите его так, чтобы он не причислял себя ни к какому классу, но умел бы себя узнать во всех; говорите с ним о человеческом роде с умилением, даже с состраданием, но отнюдь не с презрением. Человек не должен бесславить человека», – эта заповедь Руссо стала одной из ключевых заповедей педагогики в наступающем XIX веке.

Идея естественности человеческих чувств не могла не повлиять на развитие европейской литературы. Впрочем, Жан Жак Руссо не был первым, кто обратил внимание на чувства в век господства разума. Задолго до него в английской литературе появились первые предвестники нового направления в европейской культуре – сентиментализма.

Сентиментализм – направление в европейской и русской культуре и литературе, для которого характерен интерес к человеческим чувствам, эмоциональное отношение к окружающему миру: тонкое восприятие природы, сопереживание чувствам других людей. Сентиментализм обращает особое внимание на душевные переживания простого человека, который в способности чувствовать и в человеческом достоинстве равен знатным людям, если не превосходит их.

Основные жанры сентиментализма – письма (в том числе романы в письмах), путевые заметки, дневники, воспоминания, романы; в поэзии ведущим жанром становится элегия – меланхолическое философское размышление.

Одним из предшественников сентиментализма стал поэт Джеймс Томсон, который еще в 20-х годах XVIII века создал цикл «Времена года», где изобразил картины природы и мирный труд земледельца. Впоследствии изображение мирных картин природы и противопоставление трудовой, здоровой сельской жизни, с одной стороны, и бессмысленной, нравственно вредной городской суеты – с другой, стало общим местом сентиментализма.

Английский поэт Томас Грей в 1750 году написал знаменитую элегию «Сельское кладбище», которую дважды перевел на русский язык Василий Жуковский. Элегия замечательна своим меланхолическим спокойствием, задумчивой грустью, с которой автор всматривается в краски природы, вслушивается в ее звуки – и размышляет о жизни и смерти, делится своими чувствами, которые в нем пробуждает мирный пейзаж.

Но далеко не всегда сентиментальные размышления о чувствах связаны с пейзажем, вообще с природой. В 40–50-х годах английский писатель Сэмюэл Ричардсон написал несколько романов – «Памела, или Награжденная добродетель», «Кларисса, или История молодой леди», «История сэра Чарльза Грандисона» – тех самых, которые сначала читала матушка Татьяны Лариной в «Евгении Онегине», а потом и сама Татьяна; тех, откуда пушкинская героиня почерпнула свои представления о том, что такое любовь и как должна вести себя влюбленная женщина. В этих романах вовсе нет никаких картин природы – есть лишь несложный сюжет и бесконечно долгий авторский анализ чувств, которые испытывают герои, и мотивов их поступков. Памела – служанка, которая противостоит хозяину-соблазнителю, а потом выходит за него замуж; Клариссу соблазняет коварный Ловелас, и она гибнет; сэр Чарльз Грандисон – сама безупречность, истинный джентльмен, спасает юную провинциалку от коварного соблазнителя.

Конечно же, нельзя не назвать среди основоположников нового литературного направления Лоренса Стерна, автора романов «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие», опубликованных в 1750–60-х годах. Это ни на что не похожие романы, в которых автор то и дело отвлекается от основного повествования для лирических отступлений, остроумных замечаний, беседы с читателями, рассуждает о своих чувствах. Способ Лоренса Стерна разговаривать с читателями оказал большое влияние и на публицистическую манеру Екатерины II, и на «Письма русского путешественника» Карамзина.

Наконец, совершенно естественным для сентименталистов было представление о том, что все люди равны. А отсюда уже проистекало требование по-человечески относиться ко всем людям, в том числе к простому народу (а в России – к крестьянам, в том числе крепостным), признание их человеческой ценности, осознание того, что в каждом есть человеческая душа. И поэтому в салонном, аристократическом, слезливом сентиментализме оказался заложен важный гуманистический смысл: все люди равно достойны уважения. А вместе с гуманистическим смыслом – и революционный потенциал: понимание того, что общество устроено несправедливо и что надо добиваться его переустройства на более справедливых, демократических основаниях. Именно этого добивалась в это время Великая французская революция, которая подарила миру лозунг «Свобода, равенство, братство».

Именно это осознание движет и Александром Радищевым, который в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» не только гневно осуждает помещиков – «зверей алчных, пиявиц ненасытных», тянущих последние соки из своих крестьян, но и себя укоряет за бесчеловечное отношение к слуге: «Какое преступление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром природы несчастному – сном? Он получает плату, сыт, одет, никогда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный человек!) – и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебе существом, как с кубарем, и тем ты только хвастаешь, что не часто подсекаешь его в вертении. Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. Вспомни тот день, как Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный, опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу!»

Общеизвестно, что просвещенная императрица Екатерина II, ознакомившись с сочинением Радищева, вовсе не поспешила исправлять общественное зло – напротив, воскликнула «Бунтовщик хуже Пугачева!» и сослала автора в Сибирь.

Литературоведы до сих пор спорят, причислять Радищева к сентиментализму или нет; в любом случае его книга, дышащая гневом и порицающая несправедливость, продиктована горячим движением неравнодушного сердца, а не холодными доводами рассудка.

Русская литература уже заговорила о любви устами Тредиаковского и Сумарокова. Она знала гнев и печаль, скорбь и умиление, страсть и ревность – но ей еще предстояло внимательно исследовать огромный мир человеческих чувств и находить верные слова для их изображения.

Первым русским сентименталистом считают Михаила Хераскова, директора и куратора Московского университета, автора огромной эпической поэмы «Россияда» – совершенно классицистской по своему духу. Тем не менее в некоторых своих стихотворениях Херасков уже близок к сентиментализму: жить чувствами – естественно для человека, «естественныя власти свершим уставы все».

ПЕСЕНКА

 
Что я прельщен тобой,
Чему тому дивиться, —
Тебе красой родиться
Назначено судьбой.
Прекрасное любить —
Нам сей закон природен,
И так я не свободен
К тебе несклонным быть.
Ты сделана прельщать,
А я рожден прельщаться,
На что же нам стараться
Природу превращать?
Я жертвую красе,
Ты жертвуй жаркой страсти,
Естественныя власти
Свершим уставы все.
 

Херасков дебютировал в литературе с трагедией «Венецианская монахиня», созданной по всем канонам классицизма. Но вместо того, чтобы убеждать читателя и зрителя в том, как губительно слушаться голоса страсти и как важно повиноваться долгу, Херасков утверждал естественное право человека любить и быть любимым. Главная героиня, Занета, – молодая девушка, у которой один за другим умерли отец, мать и брат; умирая, они просили ее уйти в монастырь и молиться об упокоении их душ. Ее жених Коранс ушел на войну, и Занета получила известие о его гибели. Она на самом деле ушла в монастырь, но Коранс вернулся через три года, добился свидания с ней – и на этом свидании упрекал ее в том, что она не сдержала данной ему клятвы. Занета оправдывалась тем, что обет, данный Богу, важнее клятвы человеку. Для того чтобы свидеться с возлюбленной, Корансу пришлось пройти мимо посольства – а находиться в этом месте горожанам запрещалось под страхом смертной казни. Коранса арестовали по обвинению в измене и привели к городскому правителю – его отцу. Коранс настоял на том, чтобы его казнили как изменника: из опасения скомпрометировать Занету он промолчал о свидании (кстати, похожий мотив потом появится в «Капитанской дочке» Пушкина, к двум главам которой предпосланы эпиграфы из стихов Хераскова). Отец Коранса приговорил его к казни. Занета пришла к правителю просить о помиловании Коранса и раскрыла ему тайну его молчания; тот, убежденный, что казнь уже свершилась, раскаялся в том, что не поверил сыну. Занета от горя выколола себе глаза, согрешившие тем, что видели Коранса – и привели к его гибели. Коранса освободили от наказания, но Занета умерла, а он закололся от горя. Этот финал, сознательно отсылающий к финалу «Ромео и Джульетты», заставляет не столько восхититься нравственной силой героев, предпочитающих долг страсти, сколько сожалеть о загубленной любви и оборванных человеческих жизнях.

И разговаривают герои в основном о жизни сердца. Вот, например, Занета умоляет Коранса:

 
Престань! за что меня такой угрозой мучишь?
И так уж к небесам дорогу я гублю,
За то, что я слаба, за то, что я люблю.
Люблю! кто дерзко так сказать в сем сане смеет?
Почто отважный мой язык не цепенеет!
Почто порочная не каменеет грудь…
Поди! не мучь меня и к слабости не нудь.
 

Херасков продолжал сумароковскую поэтическую традицию: его лирика легка, мелодична (конечно, по меркам XVIII века), избавлена от тяжеловесных синтаксических конструкций; он, так же как и Сумароков, предпочитает средний штиль – и, пожалуй, может считаться самым близким предшественником Карамзина.

Конечно, не стоит думать, что развитие сентиментализма в русской литературе шло ровно по прямой, от Хераскова к Карамзину. Русская поэзия постепенно становится все более внимательной к частной жизни обычного человека, не царя и не героя.

Вот как начинает свои стихи, посвященные усадьбе и названные ее именем – «Обуховка», – Василий Капнист:

 
В миру с соседами, с родными,
В согласьи с совестью моей,
В любви с любезною семьей
Я здесь отрадами одними
Теченье мерю тихих дней.
 

Здесь уже очерчен сентименталистский идеал спокойной жизни на лоне природы – с добрым сердцем, с хорошими чувствами, в мире и любви с окружающими.

А вот как наставляет молодого поэта Михаил Муравьев в своем «Опыте о стихотворстве» (вторая половина 1770-х гг.):

 
Страстей постигнуть глас и слогу душу дать,
Сердечны таинства старайся угадать.
Движенье – жизнь души, движенье – жизнь и слога,
И страсти к сердцу суть вернейшая дорога.
 

«Жизнь души» – вот что сейчас важнее всего для литературы.

Чувствительное сердце

Молодой и небогатый симбирский дворянин Николай Карамзин после смерти отца продал братьям свою часть имения и уехал за границу – не с какой-то конкретной целью, а чтобы посмотреть на жизнь в других странах. Он путешествовал полтора года – и, вернувшись, стал издавать «Московский журнал», где опубликовал «Письма русского путешественника» – по сути, свои путевые заметки: непосредственные впечатления от городов, которые видел, людей, с которыми встречался, спектаклей и музеев, которые посещал. «Пестрота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действовали на душу молодого, неопытного русского путешественника: он сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, – и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом», – предупреждал он в предисловии ко второму изданию.

Искренность, неофициальная душевность, непосредственность автора произвели большое впечатление на читающую публику (кстати, слова «впечатление» тогда еще не существовало – хотя потребность в нем была; Карамзин сам сконструировал его, переведя по частям французское impression: в-печат-ление). Карамзин не только описывает то, что видит: он прислушивается к своему душевному состоянию и фиксирует тот отклик, который производит в нем пейзаж, событие, встреча с кем-то, актерская игра: «Вышедши из театра, обтер я на крыльце последнюю сладкую слезу. Поверите ли, друзья мои, что нынешний вечер причисляю я к счастливейшим вечерам моей жизни? И пусть теперь доказывают мне, что изящные искусства не имеют влияния на счастие наше! Нет, я буду всегда благословлять их действие, пока сердце будет биться в груди моей – пока будет оно чувствительно!»

«Прекрасный лужок, прекрасная рощица, прекрасная женщина – одним словом, все прекрасное меня радует, где бы и в каком бы виде ни находил его».

«На правой стороне поля, обогащенные плодами; везде вокруг меня расстилались зеленые ковры, усеянные цветами. Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и – даже плакал, что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! Вынул бумагу, карандаш; написал: «Любезная природа!» – и более ни слова!! Но едва ли когда-нибудь чувствовал так живо, что мы созданы наслаждаться и быть счастливыми; и едва ли когда-нибудь в сердце своем был так добр и так благодарен против моего творца, как в сии минуты. Мне казалось, что слезы мои льются от живой любви к Самой Любви и что они должны смыть некоторые черные пятна в книге жизни моей».

Образованный читатель к тому времени уже несколько устал от трескучего классицизма, его бездушных правильных героев, его однообразной сатиры: все взятки, да судьи, да пьянство, да галломания. Читателю хотелось живой человеческой жизни – хотелось узнавания: каждый любит читать про себя. Новое направление в литературе давало читательскому сердцу отдых: уводило его на лоно природы, предлагало чистые и невинные наслаждения, рассказывало об обычных людях, которые так же страдают и радуются, как страдает и радуется читатель.

Конечно, образованный Карамзин, знавший английский и французский языки, читал и Руссо, и Стерна; конечно, он шел по их следам. К тому времени и русский читатель был уже подготовлен чтением иностранных романов. И – свершилось: жесткая система правил классицизма стала не обязательна для литератора. Теперь он мог полагаться на свое вдохновение, а не на общепринятые представления о прекрасном. Писатель и поэт получили полную свободу.

«Что нужно автору?» – спрашивал Карамзин в статье, которую так и назвал: «Что нужно автору» (1793). Таланты и знания? Да, нужны, но этого мало, утверждает он: «Ему надобно иметь и доброе, нежное сердце». «Ты хочешь быть Автором: читай историю несчастий рода человеческого – и если сердце твое не обольется кровью, оставь перо – или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей. (…) Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения – все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляешься чувством…».

Самое популярное из карамзинских художественных творений – маленькая повесть «Бедная Лиза», которую читатели сразу полюбили так, что она немедленно вызвала волну подражаний: соблазненные и покинутые, бедные и несчастные страдалицы заполонили книжные лавки (Измайлов написал «Бедную Машу», Попов – «Бедную Лилли», Долгоруков «Несчастную Лизу» и проч.), а к Симонову монастырю, где происходило действие повести, началось настоящее паломничество. Неизвестный автор съехидничал даже:

 
Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста.
Топитесь, девушки: в пруду довольно места.
 

Повесть пересказывать нет смысла: ее знает всякий, кто проходил в школе курс русской литературы. Стоит остановиться, пожалуй, на том, чего до Карамзина в русской литературе не бывало.

Прежде всего, крестьянки, кажется, не бывали героинями историй о любви со времен «Повести о Петре и Февронии» и «Повести о Тверском Отроче монастыре» – но и те отнюдь не любовная проза, и к тому же почти сказочны. Крестьяне, мужики в литературе XVIII века – грубые, неотесанные, неблагородные существа. А Лиза – прелестная, нежная, чувствующая; Лиза собирает ландыши и глубоко любит свою мать – она, пожалуй, ближе к аркадским пастýшкам, чем к настоящим, обычным крестьянкам. Однако она живет своим трудом: ткачеством, сбором цветов и грибов, торговлей. Карамзин, впрочем, не пытается изобразить настоящую малограмотную деревенскую Лизавету; ему важнее в ней не крестьянское, а общечеловеческое: страдающая душа и раненое сердце. «Крестьянки тоже любить умеют», – сказал он, и вся Россия прислушалась.

Как и большинство сентименталистов, он противопоставляет жадный, хищный, коварный город простой жизни на лоне природы; только природа позволяет человеку быть таким, каким он задуман: добрым, искренне чувствующим.

Даже Эраст оказывается не вполне законченным подлецом и негодяем – только человеком слабохарактерным, ветреным, подверженным злому влиянию города. Недаром он искренне раскаивается в финале. Понимание сложной, изменчивой человеческой природы – тоже заслуга сентименталистов.

Следующие повести – «Марфу Посадницу» и «Наталью, боярскую дочь» – Карамзин посвятил русской старине – тем баснословным временам, «когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком, по своему сердцу». Однако русская старина оказалась так же похожа на русскую старину, как крестьянский быт бедной Лизы на настоящий крестьянский быт, а сама она – на реальную крестьянку. Это, скорее, декорация, мечта о настоящей Руси, идеализация ее: карамзинские бояре даже разговаривают как аристократы XVIII века.

Но важно уже и то, что Карамзин открывает читателю дверь в хорошо забытое прошлое – то прошлое, которое скоро представит русскому обществу во всей его грозной красоте, когда опубликует свой фундаментальный труд – «Историю государства Российского».

В поэзии Карамзин, как и Херасков, предпочитает тихую лирику. В век, когда ведущим поэтическим жанром еще оставалась громозвучная ода, он дал своему сборнику стихотворений прямо-таки вызывающее название: «Мои безделки» (1794). Его друг поэт Иван Дмитриев вслед за ним назвал свой сборник «И мои безделки». После этого поэты один за другим начали называть свои сборники то «Лучшие часы жизни моей» (Мария Поспелова), то «Плод свободных чувствований» (Петр Шаликов), то «Мое отдохновение» (Яков Орлов). Поэт сейчас перестает быть придворным поэтом, приближенным к монарху, он больше не обязан ни воспевать великие свершения, ни «истину царям с улыбкой говорить» – он может позволить себе вообще не думать о царях, а думать, например, о нежности, о вдохновении, о тонких оттенках печали, о богатой и сложной жизни человеческой души. Вот, например, Карамзин размышляет о меланхолии:

 
Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных,
Несчастных счастие и сладость огорченных!
О Меланхолия! ты им милее всех
Искусственных забав и ветреных утех.
Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою,
С твоей улыбкою и с тихою слезою?
 

Карамзину удалось сделать и еще одно очень важное дело: продвинуть к завершению реформу языка, начатую Тредиаковским и Ломоносовым. Закончил эту реформу только Пушкин: только в его творчестве русский язык обрел невозможную прежде гибкость и силу, проявил свой потенциал, показал свое богатство.

Новый этап реформы был совершенно необходим – он все равно произошел бы рано или поздно, поскольку растущей и развивающейся русской литературе было тесно и в прокрустовом ложе классицистской жанровой системы, и в рамках учения о трех штилях. Ни то, ни другое не годилось для тихого разговора о внутренней жизни человека, о состоянии его души. Недаром и ведущими жанрами эпохи стали не пафосные оды или язвительные сатиры, а жанры, прямо указывающие на очень частный и личный характер текстов: письма, дневники, путевые заметки, стихотворные послания к друзьям, элегии. Эти жанры требовали другой интонации, другой стилистики, другой лексики – требовали вообще приближения письменного языка к разговорному. Для искреннего, дружеского и интимного разговора – так же как и для разговора светского – не годился весь стилистический багаж эпохи.

Карамзин еще в «Письмах русского путешественника» замечал, рассказывая об англичанах, что те, даже если отлично знают французский язык, разговаривать предпочитают по-английски. И сетовал: «…в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров, право, не хуже других; надо только, чтобы наши умные светские люди, особливо же красавицы, поискали в нем выражений для своих мыслей».

А умным светским людям часто не хватало языковых средств для того, чтобы выразить свою мысль – в особенности в разговорах о творчестве, философии, политике, общественном устройстве. Им или приходилось переходить на французский – уже сформировавшийся литературный язык, – или обильно уснащать свою речь варваризмами.

Варваризмы, плохо адаптированные в языке заимствования, – предмет бесконечного ворчанья пуристов, адептов языковой чистоты, с самых Петровских времен. Об избыточном употреблении заимствований писал Сумароков, над галломанией насмехались в своих комедиях Фонвизин («Бригадир») и Крылов («Урок дочкам»). Но, конечно, не от одного недостатка патриотизма (или вовсе не от него) образованная часть общества предпочитала изъясняться на французском. И не только потому, что «панталоны, фрак, жилет – всех этих слов по-русски нет». В русском языке не было ни «прогресса», ни «промышленности», ни «благотворительности» – все эти слова ввел в язык сам Карамзин. Русский литературный язык, еще формирующийся, был оторван от разговорного, изобиловал архаизмами, отпугивал читателя неупорядоченным, переусложненным синтаксисом. Карамзин стремился выработать один язык «для книг и для общества, чтобы писать, как говорят, и говорить, как пишут» – так сформулировал его задачу писатель и литературный критик П. И. Макаров в 1803 году.

Карамзин так определял задачу писателя в условиях недостатка языковых средств: «Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски. Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами. Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения!» (отчего в России мало авторских талантов», 1802.)

По сути, Карамзин исходил из глубоко патриотичной установки: сделать язык настолько гибким, пластичным, богатым, чтобы он полностью справлялся с запросами общества, чтобы у общества не возникало потребности заменить его чужим языком. Для этого литературный язык следовало приблизить к разговорному. Но и применительно к разговорному языку понятия «норма» не существовало – поэтому Карамзин ориентировался не на норму, а на «хороший вкус» и на принятое у образованных людей употребление: скажет так хороший человек со вкусом или нет? Может так сказать светская дама? Ориентация на образованного читателя – даже читательницу – придала реформе Карамзина салонный, недемократический характер. Тем не менее слог «Писем русского путешественника» в самом деле перевернул литературный мир: после них уже невозможно было писать так, как писали раньше. Послекарамзинская литература для сегодняшнего читателя – почти современная по языку, докарамзинская – древняя.

Что же сделал Карамзин? Прежде всего, проделал огромную работу над лексикой. В «Письма русского путешественника» включено письмо естествоиспытателю Шарлю Бонне, где Карамзин пишет: «Надобно будет составлять или выдумывать новые слова, подобно как составляли и выдумывали их немцы, начав писать на собственном языке своем; но, отдавая всю справедливость сему последнему, которого богатство и сила мне известны, скажу, что наш язык сам по себе гораздо приятнее».

Карамзин действительно составлял новые слова: промышленность (от «промысел»), «общественность», «подразделение», «расположение», «обстоятельство», «дневник», «предрассудок», «развлекать», «рассеянный» – сейчас трудно поверить, что их не существовало до Карамзина, что это кальки с французских слов – настолько органично они вошли в русский язык[38]38
  Ефремов Л. П. Основы теории лексического калькирования. Алма-Ата: Казахский гос. ун-т. 1974. С. 61.


[Закрыть]. Он ввел в язык довольно много иностранных слов, которых в русском языке раньше не было (например, «прогресс», «декламация», «драматургия» и т. п.).

Карамзин вывел из языкового употребления церковнославянизмы, оставив их в очень ограниченном количестве. В его текстах мы не найдем ни «толико», ни «ужели», ни «узрел», – всего этого он старательно избегал. Он избавился от церковнославянских союзов «яко», «ужели», «понеже», «дабы», «поелику» и т. п. – и ввел вместо них русские «как», «потому что», «чтобы»…Некоторым церковнославянским словам он придал дополнительные переносные значения («потребность», «развитие», «образ» – в смысле «художественный образ»). И не только церковнославянским: от глагола «трогать» произвел слово «трогательный», слову «черта» придал значение «характерная особенность», слово «вкус» сделал важной эстетической категорией[39]39
  Подробнее об этом см.: Виноградов В. В. История слов. Около 1500 слов и выражений и более 5000 слов, с ними связанных. – М., Толк, 1994. Электронная публикация: http://wordhist.narod.ru/vkus.html


[Закрыть]. Специалисты называют этот прием «семантической калькой», когда копируется не слово и не его части, а то его переносное значение, которого нет в родном языке.

Не все его новшества прижились (например, тротуары не стали называть «намостами», «настоящность» сгинула, а «будущность» осталась) – но словами «занимательный», «катастрофа», «общественность», «человечный» и многими другими мы пользуемся до сих пор.