Текст книги "Одинаковые"

Выбравшись на дорогу, Люська, словно лесная фея, неожиданно сзади кинулась на мужчину и, обняв его, громко захохотала.

– Испугался?

Опешивший Павел остановился посреди дороги и развел руками.

– Люся?! Это ты? Откуда ты здесь?

Люська, хохоча, обнимала его и дергала за руку.

– Так ты испугался или нет? Признавайся!

– Растерялся, конечно, – Павел снисходительно обнял ее, погладил по голове, как маленького ребенка. – А ты чего здесь прячешься? Тебя кто-то обидел?

– Нет, – Люська хитро усмехнулась, – я спешила на заимку.

– Да ты что? – мужчина недоверчиво покачал головой. – Бывает же такое! А я еще с утра решил пойти в село, чтобы тебя увидеть. И вот пошел. Так спешил, будто меня кто-то подгонял! Представляешь?

– А почему не позвонил? Не предупредил?

– Хотел сделать тебе сюрприз, да вот не получилось, – он прижал ее к себе и нежно улыбнулся. – Ну, что? Как поступим? В каком направлении двинемся? В село или на заимку?

Люська задумалась. Оглянулась. Опустила голову. Помолчала…

– Ты чего? – Павел внимательно присмотрелся к ней. – Чем-то расстроена? Или взволнована?

– Давай присядем вот там. Видишь? Вон там поваленное дерево лежит, на полянке. Пойдем?

– Ну, пойдем посидим. А ты устала что ли? Может, лучше домой?

Но она, уклонившись от ответа, пошла вперед.

– Иди… Иди за мной.

Они присели на старое дерево, когда-то, давным-давно, поваленное бурей или браконьером. С одной стороны его уже стал прорастать мох, зато вторая сторона ствола оставалась чистой и гладкой.

Присев, Люська посмотрела на Павла.

– Ты не устал от одиночества?

Он, не понимая, куда она клонит, признался честно:

– Нет. Я из тех, кого одиночество не пугает. Для меня это не наказание и не приговор, напротив, одиночество – это возможность предаться размышлениям, подвергнуть анализу последние события, уединиться с природой, восстановить утраченную гармонию. Помнишь, я тебе про Агафью рассказывал? Она подсказала мне этот путь избавления от непонятной болезни, предложила уехать подальше от цивилизации, от суеты, от гонки, он истерик и нервов большого города. И ты знаешь, я ни разу не пожалел об этом за прошедший год. Правда, поначалу боялся не справиться, мучился без привычных городских удобств, но это закончилось ровно через неделю. И я понял самое главное…

– Что? – почему-то шепотом спросила Люська.

– То, что везде можно жить. Везде, слышишь? И неважно, маленький это город или большой, столица или поселок, деревня или берег моря – везде можно жить, если ты в ладу с самим собой, если ты в гармонии со своей душой.

Люська, притихнув, внимательно слушала его. Затем, словно очнувшись, спросила:

– А как же любовь? Какое место ты ей отводишь в этом уединении?

– Если любишь человека, значит, принимаешь его со всеми его привычками, неудачами и поражениями. Любимый – это твое второе «я», а значит, – это часть твоей духовной гармонии.

– Красиво, но слишком философски, – грустно улыбнулась Люська. – В жизни по-другому.

– Может быть. Но ты спросила – я ответил. Как я понимаю, так и живу. А что ты хотела мне сказать?

И она решила не тянуть, не скрывать, не обманывать. Встала со ствола, чтобы получше видеть его реакцию, и сказала, глотнув для храбрости лесного воздуха:

– Павел, у меня будет ребенок.

Он сначала замер, недоуменно хлопая глазами, потом сдвинул брови, пытаясь осмыслить услышанное. Но уже через секунду вскочил, приблизился к ней и схватил за плечи.

– У нас? Ты хотела сказать, у нас будет ребенок?

– Ну, да… Да. У нас будет ребенок.

И вдруг он, будто очнувшись, наклонился, подхватил ее на руки и закружился в бешеном вихре по поляне. Что-то бессвязно бормотал, хохотал, выкрикивал, а она, смеясь, колотила со всей силы кулачками по его спине и громко просила, пытаясь перекричать его бессвязный лепет:

– Опусти меня! Слышишь? Сейчас же опусти меня! Поставь на землю! Ты меня уронишь! Ой, я боюсь! Боюсь! Ой! Отпусти меня сейчас же…

Они, кружась, еще долго смеялись, а потом, повалившись в высокую траву, затихли в объятиях друг друга…

И только солнце, стыдливо спрятавшись за верхушки деревьев, любовалось ими с немыслимой высоты и слагало гимны их простому человеческому счастью…

Глава 17

Настя медленно шла по сельской улице, подставляя лицо легкому вечернему ветерку, несущему с реки желанную прохладу.

Июнь и вправду бил все рекорды. Жара, липкая и навязчивая днем, только к вечеру чуть отступала, нехотя сдавала позиции, откатывалась за реку. И поэтому только ночью жители Васильевки могли дышать полной грудью, ощущая, наконец, движение застоявшегося воздуха.

Сегодня Настя освободилась чуть раньше. Обычно она сидела в своей амбулатории до позднего вечера: то одному плохо станет, то назначенные капельницы приходят делать слишком поздно, то чей-то ребенок упадет, то давление поднимется…

Жизнь в большом селе не затихает ни на минуту, поэтому там всем всегда хватает работы: и врачам, и учителям, и трактористам…

Кто хоть раз побывал в российской глубинке, тот замечал, как любят деревенские обыватели вечерние посиделки на лавочках и завалинках возле своих домов. И привычка эта, взращенная еще нашими предками, живет и процветает и доныне.

Вот справится хозяйка с каждодневными обязанностями: подоит корову, накормит теленка, напоит поросенка, насыплет зерна курам и гусям, польет в огороде огурцы-помидоры, угостит ужином детей и мужа, потом, вздохнув, разогнет уставшую спину, распрямит затекшие плечи, умоется, переоденется и выйдет со двора веселой и говорливой, будто и не работала весь день.

Присядет хозяюшка на лавочку, сложит натруженные руки на груди и замрет, дожидаясь соседок, подружек и знакомых, которые обязательно принесут последние новости, приветы, сплетни, пересуды и кривотолки. И нет в этих вечерних разговорах на завалинке возле дома ни злословия, ни навета, ни клеветы, а лишь простодушное обсуждение сельской жизни, накрепко пропитанное моральными устоями «домостроя» и густо сдобренное крепким русским словцом, острой шуткой, хитрой усмешкой, искренним возмущением или всеобщим одобрением…

Настя давно привыкла не обращать внимания на бабские разговоры, шепот за спиной или брошенную вслед едкую шутку. Хотя о ней, как раз, почти и не говорили: любили, знали с малолетства, видели взросление. Да и что про нее скажешь? Вся, как есть, на виду: сирота да еще и работу такую нужную делает. А бабы и мужики в селе не дураки – осознавали всю ее важность и необходимость для села.

За площадью, на перекрестке, Настя поздоровалась с двумя кумушками, болтающими у забора, и уже хотела пройти мимо, как вдруг одна из них, елейно улыбаясь, поинтересовалась:

– Настя, как дела?

– Все хорошо, спасибо, – Анастасия, не останавливаясь, пошла вперед.

Но сельские бабы легко не сдаются, поэтому в спину полетел еще один вопрос, насквозь пропитанный ядовитой лаской:

– А у подруги твоей как дела? Говорят, уж больно она занята сейчас. Любовь крутит!?

Нахмурившись, фельдшерица остановилась и, раздраженно вздохнув, обернулась к шушукающимся и хихикающим женщинам.

– Весело вам? Прямо позавидуешь. Наверное, делать нечего? Вам-то какое дело до ее жизни? Чего языками чешете?

– Не сердись, Настена, – бабы добродушно заулыбались. – За нее ж переживаем, вдруг в подоле принесет?

– Ну и пусть принесет, что за беда? Не вы ж нянчить будете!

Бабы, ахнув, захохотали и, отвернувшись от Анастасии, скрылись за забором. Разозленная их выходкой она сердито покачала головой.

– Вот идиотки!

Настроение было испорчено.

Она быстро перешла на другую сторону улицы и зашагала к дому. Но, остановившись у своей калитки, вдруг развернулась и прошла к соседнему участку. Там, открыв калитку, вошла в ухоженный вычищенный двор, прошла к крыльцу и постучала в раму распахнутого окна.

– Теть Галь! Ты дома?

Через мгновение в окно высунулась удивленная Митрофановна.

– Настен, ты чего? Или уже домой вернулась? Что-то ты раненько сегодня.

– Да ведь надо же когда-то и домашними делами позаниматься. А то я и так у тебя на шее все время сижу!

– Ох, милая ты моя, – Митрофановна расплылась в улыбке, – да разве ты мне в тягость? Я ж с радостью, от чистого сердца. Вон, у меня уже супчик с курицей кипит да картошка на сковородке скворчит, заходи скорее…

– Нет, спасибо, теть Галь, – отмахнулась Анастасия, – пойду я домой.

– Уж не заболела ли? – Митрофановна испуганно сдвинула брови. – Что-то ты чересчур хмурая да неразговорчивая. Или неприятности у тебя по твоей медицинской части?

– Нет, не волнуйся, все хорошо.

– Понятно, – Митрофановна довольно кивнула. – А чего звала-то меня?

– Уже не надо. Передумала. Пойду я…

Девушка открыла калитку, прошла по своему двору и, отворив входную дверь, исчезла в полутьме дома. А Митрофановна, озабоченная ее поведением, еще долго стояла у окна, глядя вдаль…

Дома Анастасия вместо ужина быстро переоделась и, взяв в руки старый семейный альбом, уселась с ногами на диван.

Сегодня с самого утра она пребывала в минорном настроении. Так иногда бывает. Уныние, меланхолия, грусть – все это не часто сваливалось на голову Анастасии, но сегодня невеселое настроение, во время которого хочется то ли плакать, то ли зевать, то ли бездумно лежать, отвернувшись к стене, прямо-таки захватили ее душу. Весь день ее томила такая глубокая тоска, что даже разговаривать ни с кем не хотелось.

Завтра исполнялось одиннадцать лет с того дня, как умерла мама, и Настя, которая всегда в эти дни физически чувствовала боль утраты, постепенно погружалась в невыносимую скорбь, и такая тоска грызла ее сердце, что хотелось выть и стонать на весь белый свет.

После того, как не стало мамы, Настя много чего пережила, перетерпела, перестрадала. Хлебнула лиха по самую макушку. Так мамы иногда не хватало! Просто тошнота подступала к горлу от горечи утраты. Намыкалась она тогда, повидала всякого. В минуты отчаяния так хотелось обнять маму, прижаться к ней, ощутить родной запах, заглянуть в глаза.

Она, порой забывая о том, что мамы нет, иногда писала ей письма, подписывала на праздник открытки, по привычке думала о ней как о живой. А потом спохватывалась и рыдала, уткнувшись в подушку. А иногда во сне, увидев маму, бежала за ней со всех ног, держала за руку, не отпускала, звала вернуться.

Сегодня Анастасия весь день ходила под сенью воспоминаний. Память, коварная и злопамятная, именно в такие моменты не давала расслабиться, подсовывала яркие картинки прошлой жизни. Не хотелось верить, что всего этого уже не случится никогда.

Никогда. Страшное слово. Знак утраты, потери и пропажи. Звук пустоты, отсутствия и лишения. Признак пустоши, безлюдия и пустынности.

Никогда. Жестокое слово. Пахнущее тленом, прахом и провалом. Отнимающее надежду, мечту и возможность. Падающее камнем, грузом и гнетом.

Никогда. Это крест, который тяжко нести, но и бросить нельзя…

Настя, обнимая старый семейный альбом, всхлипнула. Даже открывая его, она знала, что на первой странице лежит самая лучшая фотография ее мамы, где она гораздо моложе Насти сегодняшней, в пору ее семнадцатилетия. И эта фотография, уже выгоревшая за долгие годы, становилась спасением Насти в те минуты, когда ей было особенно тяжко. Девушка забирала снимок, когда уезжала из дома, а вернувшись, всегда возвращала его на привычное место.

Закрыв глаза, Анастасия попыталась представить маму в те годы, когда она ходила в школу. Но почему-то вспоминалось все, кроме маминого лица. Белые банты в косах, коричневый портфель, новые коричневые сандалии, цветы на окнах, огромная доска на стене в кабинете русского языка… Все помнилось отлично, а мамино лицо ускользало, расплывалось, размывалось.

В эту минуту раздался звук отворяемой двери, что-то стукнуло в прихожей, и по полу торопливо зашлепали босые ноги. Приподнявшись, Анастасия прислушалась…

– Эй? Кто там?

– Не бойся, Настюш, это я, – Митрофановна вошла в комнату с маленькой кастрюлькой в руках. – Вот все-таки супчик тебе свеженький принесла. Ты ж не захотела зайти поесть, так я тебе, как говорится, с доставкой на дом.

– Господи! Теть Галь… Зачем? Я не голодна!

– Ну, это сейчас ты не голодна, а через час проголодаешься. И не спорь!

Митрофановна безапелляционно махнула рукой, словно отрезала все возражения, и прошла на кухню. Там поставила кастрюльку на стол, накрыла ее полотенцем, чтобы подольше сохранить тепло, и вернулась в комнату. Постояла, прислонившись к дверному косяку, подозрительно поглядела на невеселую соседку.

– А что происходит? Ты чего такая хмурая?

– Завтра день памяти мамы. Одиннадцать лет, как ее не стало.

– Ах ты, боже ж мой, – Митрофановна испуганно закрыла рот пухлой ладошкой. – Как же я забыла! Вот ведь помнила всегда, а нынче… Видно, старею, иной причины нет.

– Да перестань, теть Галь, – Настя ласково улыбнулась. – Ты еще молодым фору дашь! Просто замоталась, забегалась…

– Ну, ничего, – засуетилась Митрофановна. – Я с утречка завтра блинов напеку, пирогов наделаю с капустой, как мать твоя любила. На кладбище-то пойдем?

– Конечно, пойдем.

– Знаешь, что я думаю? Надо Митьку позвать. Там, поди, все опять заросло. Надо будет кустарник обрубить, уж больно что-то сирень разрослась, прямо на памятник ветки опустились. Пусть Митька топор захватит или пилу, руки мужские нам там очень пригодятся.

Настя промолчала, но, вспомнив внезапный жаркий поцелуй, случившийся пару дней назад, она слегка покраснела и решила, что звать Дмитрия не станет.

Митрофановна, вздохнув, глянула на Настю.

– Ну что, соседка? Пойду я?

Но Анастасия, любившая Митрофановну, как родную, подвинулась на диване, освобождая ей место, и предложила:

– Теть Галь, посиди со мной.

– Ах ты ж, голубушка моя! Посижу, конечно! – Митрофановна села рядом, обняла девушку за плечи. – Ну, чего пригорюнилась? А, милая? Все пройдет. Знаешь, после бед да невзгод всегда радости да удачи приходят. Это уж не нами так заведено. Будет, Настюшка, и на твоей улице праздник! Да еще какой! Ох, и повеселимся, да, детонька?

Настя прижалась щекой к ее плечу.

– Теть Галь, как же мне хорошо с тобой! Спокойно, надежно, легко. Я будто под защитой, когда ты рядом.

– А то! – Митрофановна сжала кулак. – Пусть только кто попробует тебя тронуть, любому голову оторву! Даже не сомневайся!

– Теть Галь, а почему ты никогда мне про маму не рассказываешь?

– Вот тебе раз, – Митрофановна изумленно обернулась к ней. – Как это никогда? Всякий раз, когда о ней говорим, что-то вспоминаю…

– Это да. Про события и случаи из жизни ты мне много раз рассказывала, а вот о том, какой она была, никогда!

Женщина задумалась. Замолчала. Потупилась, мгновенно нырнув в глубины памяти, грустно улыбнулась и пожала плечами.

– Какой была? Красивой. Нежной. Какой-то беззащитной, хрупкой, уязвимой. Очень доверчивой. Чрезмерно, до глупости. Тонкой. Не слабой, а именно тонкой и чистой. Мир наш она иначе видела, по-другому воспринимала.

Дочь слушала про мать, затаив дыхание. А Митрофановна, окунувшись в омут воспоминаний, все говорила и говорила…

– Она любила выйти в поле на заре, раскинуть руки навстречу солнцу. Собирала в лесу травы, сушила, людей лечила. Детей обожала, взрослых любила, умела к каждому подход найти, слово доброе сказать, на промахи указать, но не обидеть. Светлой женщиной уродилась твоя мать, и до конца жизни такой оставалась.

– Как красиво ты говоришь, – Анастасия вздохнула.

– Как было, так и говорю. А мать твоя такой и была, у любого спроси. Мы ж с ней с детства дружили, прямо как ты с Люськой. Только мы еще и жили по соседству, через забор, ни минуточки друг без друга не проводили. А знаешь, как мы любили с ней петь! Вот переделаем все дела, выйдем, уставшие, на крылечко, сядем рядышком, помолчим, а потом как запоем! Да так, что сердце рыдает от счастья! Ох, и летела наша песня над Васильевкой… И знали соседи, что это мы с Раей поем. Иногда подходили к забору и слушали, и подпевали…

– Да ты что? – девушка удивленно ахнула. – И что же вы пели?

– Да всякое пели, – усмехнулась Митрофановна. – Но чаще наше, народное. Наши песни ведь особенные, раздольные, напевные, удалые. И плачет душа от них, и смеется. И грусть-печаль уходит. Ведь даже в тоскливых песнях наших всегда есть надежда и вера.

– Теть Галь, – Анастасия схватила ее руку, – а спой, а? Пожалуйста!

– Ой, милая! Да что ж я вот так, ни с того ни с сего, начну песни горланить?

– А ты для меня. И для мамы… Ведь завтра ее день. В память о ней и спой, а?

Митрофановна растерянно пожала плечами, призадумалась. Приосанилась, спину выпрямила, голову подняла, посмотрела вдаль… И вдруг запела… Сначала чуть слышно, почти шепотом, потом все громче, сильнее, шире…

И, наконец, во весь голос зазвучала песня, покатилась, полетела, зазвенела! Сквозь годы и лишения, сквозь беды и радости рвалась эта песня в будущее и низко кланялась ушедшему прошлому.

Пела Митрофановна как когда-то в молодости. Пела и за себя, и за свою ушедшую подругу. И текли слезы по ее морщинистым щекам, и улыбалась она своим воспоминаниям, и выводила вечные строки, рвущие душу, очищающие и возрождающие.

И вырывалась песня эта из открытых окон, и уносилась вдаль, и звала за собой. И Анастасия, прислонившись к плечу Митрофановны, тихонечко подпевала, улыбаясь и глотая слезы:

 
– Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой…
Зачем, зачем ты снова повстречался,
Зачем нарушил мой покой?
 

Глава 18

Дела шли из рук вон плохо. Агентство, созданное с такой любовью, разваливалось со страшной скоростью. Рушилось на глазах, как карточный домик.

Анна, за эту неделю похудевшая, осунувшаяся, с утра до вечера моталась по знакомым, друзьям, друзьям друзей… Бизнесменам, банкирам, рестораторам и отельерам. Банкам, ломбардам, фондам и аукционам… У всех она, приструнив свою гордость и спрятав подальше гордыню, просила только одного – денег. Однако все ее попытки заканчивались одним и тем же: денег не давали, приятно улыбаясь, знакомые разводили руками, банки категорически отказывали в кредитах.

Теперь уже Анна, выжатая как лимон и находящаяся на грани нервного срыва, не искала ненужных объяснений. То, что ее подставили конкуренты, не вызывало сомнения, но надо было как-то выживать, выкарабкиваться. Молодая женщина уже отчетливо видела крах и руины своего любимого детища, но, чтобы не отвечать перед законом по всей строгости, стоило поторопиться. Дом, машины и драгоценности – все стало предметом торга.

Риэлтор, осмотрев ее немалое имущество, удивленно покачала головой.

– Анна, послушайте… Я в этом деле очень давно, и кое-что понимаю. Не торопитесь. Вы получите во много раз больше, если не будете так лихорадочно спешить. Не бросайтесь, сломя голову, в эту пучину. Подождите немного, выдохните, все обязательно продастся. Сейчас есть устойчивый спрос на загородную недвижимость. Просто нужно время. Немножко терпения, и вы получите очень большую сумму, очень! У вас потрясающий дом, стильный, уютный, не нужно отдавать его за бесценок. Просто душа болит. Не могу смотреть, как вы даром уступаете свое добро. Давайте подождем. Покупатель всегда найдется, проявите терпение. Время – решающий фактор.

Но времени как раз не было…

Анна отправила Серафиму с няней в свою крошечную городскую квартиру, которую, после продажи шикарных бабушкиных хором, отец купил для нее специально. Они тогда так решили. Продали после смерти бабки огромную квартиру, и отец купил себе домик в Крыму, а ей – двухкомнатную в Москве, чтобы у каждого был свой собственный угол.

Проводив Лиду с Симой, Анна отпустила всю прислугу, закрыла агентство, уволила всех работников, выплатив им приличный гонорар.

Слез уже не осталось. В душе поселились только злость и ненависть к тем, кто так жестоко поступил с ней. Как жить дальше, она пока не думала. Ни на чью помощь уже не надеялась, просто пыталась как-то выстоять, выдержать, не развалиться. Понимала: если с ней что-то случится, Сима останется одна. Формально, конечно, у нее есть отец, который богат и независим, живет во Франции с новой семьей. Но именно ему Анна ни за что не хотела бы отдать свою дочь. Ведь с момента их расставания он ни разу не позвонил бывшей жене, не спросил о делах, не предложил помощь. Анна, правда, помнила его слова о том, он помогать не станет. Помнила, но в глубине души надеялась, что в тяжелую минуту бывший муж забудет обиды…

Еще у Серафимы был дедушка, но тот, в силу возраста, уже, наверное, не мог бы стать опекуном девочки. Да и не захотел бы, скорее всего, ведь свобода – это то, чего он так давно хотел и что любил теперь больше всего на свете.

Странно, как устроена наша жизнь. Пока Анна и ее бизнес процветали, вокруг нее всегда крутилось множество людей. Ее приглашали на званые обеды, на благотворительные вечера, на концерты, на дефиле, на открытия бутиков и на презентации фермерских продуктов. Банкиры, ювелиры, косметологи, стилисты – все готовы были ей улыбаться, оказывать услуги, поддерживать начинания и приглашать в гости.

А теперь? Стоило ей попасть в беду, тут же все куда-то исчезли, испарились, растаяли. Трубки телефонов не поднимали, двери не открывали, а если и открывали, то, не глядя в глаза, сообщали, что времени нет, надо бежать, денег нет и помочь не могут.

Их большой красивый дом теперь смотрел на мир темными окнами. Когда-то гостеприимный, хлебосольный и приветливый, теперь он пустовал, и лишь гулкое эхо гуляло по его просторным холлам, огромным коридорам, светлым гостиным…

Анна, возвращаясь по вечерам в свою городскую квартиру, встречала взволнованный взгляд няни, которая ничего не говорила, но всем своим видом показывала, что тревожится за нее. Наконец, не выдержав неизвестности, Лидия, все-таки, решила обратиться к хозяйке.

– Анна, простите, что надоедаю. Но мне неспокойно. Что будет дальше? Как жить будем?

– Как? Как-нибудь, – горько усмехнулась Анна. – Как-нибудь проживем. Что вы-то волнуетесь? Главное, следите, чтобы с Симой ничего не случилось, а об остальном не думайте.

– Как же не волноваться? Глаза-то у меня есть. Вы от бед на себя не похожи, а что дальше будет?

Анна закрыла глаза, посидела так, будто старалась что-то вспомнить или, наоборот, позабыть. А потом обернулась к Лидии.

– Лидия, вам ничего не грозит. Так что живите спокойно.

– Анна, ведь вы с Симочкой мне не чужие! Как мне жить спокойно, если у вас тут такое творится? Просто мир перевернулся за какие-то две недели…

Анна почувствовала, как в носу защипало от надвигающихся слез, но, собрав волю в кулак, она не заплакала, а улыбнулась.

– Лидия, я это очень ценю. Но утешить вас не могу. Говорю честно, как есть. Что будет потом – не знаю, но думаю, не пропадем. Я пойду работать куда-нибудь. Мне все равно: хоть обычным журналистом, хоть продавцом в магазин игрушек, хоть учителем рисования. Могу и таксисткой, если уж совсем худо будет. У Симы, кстати, деньги есть на счете. Сергей, ее отец, кладет каждый месяц туда определенную сумму, но с условием, что до двадцатилетия она их не тронет. Так что на эти деньги, как бы ни хотелось, мы пока рассчитывать не можем.

– Анна, я совсем забыла. Тут такая история… – она замялась. – Я тут дня два назад услышала, как риэлтор, который дом осматривал, говорил по телефону с кем-то. И рассказывал, что якобы ваш бывший муж сейчас в нашей стране, он на открытие какой-то дочерней фирмы приехал. И еще… Он почему-то заинтересован в сделке. Да, да, точно. Так и сказал – заинтересован! И еще… Он будет выступать на пленуме аграриев что ли… Где-то в регионе на этой неделе. Я не очень поняла, риэлтор говорил тихо, поэтому и не запомнила. Но точно услышала, что ваш бывший муж сейчас в России.

– Да вы что? Как это? Причем здесь мой бывший муж? Лида, повторите, пожалуйста, еще раз, откуда у вас такая информация?

– Я слышала разговор риэлтора по телефону в тот день, когда за детскими вещами ездила с носильщиком в дом.

– Вот так поворот! Что-то я не возьму в толк. Сергей, говорите? О нем столько лет ничего не слышно было, а тут… Именно сейчас? Это он мой дом покупает что ли? Вот так номер. Так это он? Это Сергей меня так наказал?

– Ой, я ничего не знаю, – испуганно заторопилась няня. – И я этого вам не говорила. Это вы уже сами домыслили. Да и зачем ему вас разорять?

– Зачем? – Анна горько усмехнулась. – Это как раз понятно. Очень понятно! Мужчины мстительны. Да это и правильно. Знаете, как он меня любил? С ума сходил, по ночам не спал, все смотрел на меня. Проснусь, а он не спит, смотрит! Пылинки сдувал, любую прихоть выполнял, а я? Любила, конечно, но по-своему. Мне мое агентство всех заменило: и его, и родителей, и дочь. Если это он сделал, то он молодец! Ай да молодец! Зал аплодирует стоя! Ай да красавец!

– Анна, перестаньте. У вас истерика. Нельзя же так. Это чересчур! Если так, просто поговорите с ним, извинитесь, покайтесь…

– Я? – Анна захохотала. – Мне извиняться? Да вы с ума сошли? Ни за что! А вот поговорить я с ним бы хотела, я б ему все сказала!

Лидия, удрученная этой сценой, попрощалась и быстро ушла, сожалея о сказанном. Анна, посидев возле спящей дочери, вышла на кухню, взяла трубку телефона и решительно набрала номер риэлтора.

– Алло? Добрый вечер…

Разговор, однако, получился недобрым. Риэлтор ни за что не хотел называть имя покупателя дома. Анна, страшно нервничая, поначалу пыталась его просто разговорить, потом старалась уговорить, разжалобить, напугать, и, наконец, не выдержав напряжения, заорала во все горло:

– Да вы человек или нет? Есть у вас сердце?

– Сердце есть, – не поддавался на эмоции риэлтор. – Совесть тоже. Обязательства я выполняю, ничего не нарушаю. Чем вы недовольны?

– Сделка должна быть прозрачной, если я не ошибаюсь? – попыталась успокоиться Анна. – Я должна знать, кому продаю свою недвижимость.

– Конечно. Она и будет прозрачной. Все документы вы посмотрите, проверите, ваш адвокат может их тоже изучить. Ничего криминального в них нет и быть не может. Я слишком дорожу своей репутацией, чтобы пойти на нарушение закона.

– Я знаю, что дом покупают по заказу моего бывшего мужа, – Анна пошла в ва-банк.

– Кто и что заказывает, я не в курсе, – ответил уклончиво риэлтор. – Это не моего ума дело. Прямой покупатель будет указан в договоре.

Анна, бросив трубку, выругалась, вспомнив самые грязные слова, какие когда-либо знала. Теперь она уверилась в том, что тут не обошлось без бывшего мужа. Налив в бокал вина, Анна упала в кресло.

– Надо же… А ведь казался таким приличным и порядочным человеком. А вот поди ж ты… – Она, сделав глоток терпкого красного вина, пахнущего солнцем, виноградной лозой и далекой Италией, вдруг всхлипнула. – Ну, что я ему сделала? Ну, расстались, но ведь была же когда-то любовь? Неужели ее так легко забыть? Или униженное мужское самолюбие не дает спокойно жить, требует отмщения? Идиот! Все отнял, все забрал… Проклятый! – Тут она вспомнила слова Лидии о том, что Сергей будет выступать где-то на пленуме аграриев. – Точно! Как я упустила? Он будет выступать, вот зацепка! Только надо понять, где… Где сейчас готовится пленум?

Она включила компьютер, набрала в поисковике фамилию Сергея, и тут же посыпалась информация: его интервью, смеющееся лицо, посещение заводов, описание интересов, члены семьи… Все, что угодно, кроме одного – пленум аграриев нигде не упоминался. Тогда она изменила запрос, потом еще раз… Все безуспешно.

Набрав побольше воздуха в легкие, Анна попыталась успокоиться, прошла несколько раз по комнате, взяла опять бокал вина, подержала его в руке и отставила, так и не сделав ни одного глотка. Вышла в ванную, умылась ледяной водой, пытаясь вернуть себе здравое мышление. Потом опять присела за компьютер и ввела всего два слова, не связывая поисковик с именем и фамилией бывшего мужа: пленум аграриев. И сразу, прямо в первой же ссылке, получила ответ на долгожданный вопрос. Она узнала, что пленум состоится в пригороде Воронежа, завтра его открытие, и работать он будет только два дня.

– Что и требовалось доказать. Ну, вот и все… Значит, в Воронеже? Отлично. Там и поговорим.

Переживания последних дней, горькие слезы отчаяния, жуткая тревога за их будущее, предельное напряжение – все вдруг ушло, уступив место странному спокойствию. Необъяснимое безмолвие эмоций и чувств Анну теперь не пугало. Она сейчас знала виновника всех ее бед, видела перед собой противника и понимала, что делать дальше.

Ее вообще больше ничего не пугало. Ничего!

Она решилась, и эта отчаянная решимость подействовала как сильное успокоительное. Анна укрылась пледом и впервые за последние две недели крепко уснула.