Текст книги "А мы всё так же жизни главные герои"

Глава 2. Зоя
(которая ни за что не пустила бы тебя в свой мир без этой уникальной путёвки…)

А если представить себе…

Маленькая девочка застывает у экрана. На экране женщина с золотистыми локонами. Она поёт и играет бровями. Она поворачивает лицо, и оно со всех сторон красиво. Она движется голосом по тонам, словно по лестнице: то бегом, то неторопливо, перескакивая то вверх, то вниз, то по одной ступеньке, то по целому пролёту, и не спотыкается. На женщине платье из морских брызг и розовых облаков. На запястьях и на груди у неё блестящие украшения. Вокруг неё разноцветные огни и восхищённые глаза.

А у маленькой девочки грустная мама, сонный папа и злые братья. И ни одного платья она отродясь не имела. И даже экран – не её, уличный.

И девочка, упрекая саму себя в неосторожности, начинает мечтать. Мечта поражает мозг и растёт, как опухоль.

И вот, если представить себе, что за плечами у этой девочки в тот самый миг, когда она не убереглась от мечты, стоял некто, угадавший её мысли. Он взял девочку за руку и повёл в хрустальную комнату, где на неё надели красивое платье, а из её волос устроили корону, а её лицо преобразилось, как перламутр на солнце. И затем некто вывел её на сцену и подвёл к микрофону, и она услышала собственный голос и увидела тысячи счастливых лиц.

Что чувствует девочка? И для того, чтобы знать, что чувствует девочка, имеет ли значение, какова эта девочка?

Зоя не мигая смотрела на боковой край зеркала, где на коридорную черноту заступал ослепительно-оранжевый кусочек кухни.

Существует ли девочка, которая могла бы так просто войти в свою мечту, воплощённую неизвестным покровителем? Может ли существовать девочка, которая в то же мгновение не одёрнет себя, сказав себе: это не принадлежит тебе, это – обман; ты не смеешь к этому притронуться, даже если оно само просится тебе в руки.

Близость мечты и доступность её исполнения не имеет никакого значения. Имеет значение только, принадлежит ли мне её исполнение. Любая мечта на свете может принадлежать мне. Но нет большего проклятья, чем то, которое назначено за присвоение исполнения мечты, если оно – чужое.

Зоя выдохнула тяжело, как распахнутый эолов мешок, и вдруг почувствовала подступающие слёзы. Впервые после пережитого бабушкиного приступа ей вдруг вздумалось заплакать, но она готова была скорее задушить себя, чем позволить себе это. Из маленькой комнаты доносился дедушкин храп. Он был бравурнее чахлых бабушкиных стонов, и, сталкиваясь с ними возле ванной – посередине отрезка между их кроватями в разных комнатах, – захлёстывал их.

Петя сидел в кухне и что-то там увлечённо гонял по столу. Надеюсь, не тараканов, подумала Зоя. Впрочем, это же Донов, и Зоя не удивилась бы, даже если бы он устроил там крокодильи бега. Эта мысль рассмешила её. Она долго смотрела на его затылок, уже порядочно заросший, вызывающе рыжий в этом оранжевом кухонном свете, отвратительно самоуверенный и неотёсанно умный. Плакать больше не хотелось. Смеяться тоже. Теперь она чувствовала раздражение и досаду – прежде всего, на кухню, которая в присутствии этого косматого затылка стала похожа на фифу: накалилась до красноты, чтобы казаться ярче, напустила на себя уюта, – вознамерилась скрыть свою пыльную сущность; и обнаглела до такой степени, что влезла в зеркало, потеснив коридор.

Затылок замер. Потом на шее появилась кривая складка – Пете надоело то, чем он занимался последние две минуты. Он посмотрел на часы и завис – небось, прилип к поседевшей за столько лет бороде Александра Сергеевича, который никогда не сводил своего взгляда с этих стрелок.

В ту же точку (на циферблате?) с отталкивающей бестолковой гримасой продолжал пялиться и Петя, а когда Зоя оказалась у него за спиной, стал поворачивать голову неестественно далеко назад, глазами ухватившись за её лицо, наконец, замер и проговорил, не раскрывая рта:

– Я похож на Болванщика?

Зоя поспешно шагнула в кухню, словно была готова и в логове этого сумасшедшего динго-Пети искать спасение от коридорного мрака, в котором провела несколько последних столетий.

Петя резко встал, преграждая ей путь. Она смотрела на него утомлённым, свободным от страха взглядом, смотрела прямо в глаза, как будто о чём-то прося или любопытствуя, но суть её просьбы или вопроса была такой размытой, что могла сводиться как к одной, так и к другой крайности. Например, она могла просить его как прекратить паясничать и дать ей пройти, так и, с ровно таким же взглядом, – немедленно обнять её и не отпускать ни на шаг. Могла спрашивать, скоро ли он угомониться, или уточнить, стоит ли расценивать его помешательство как сигнал того, что он скучал по ней.

Петя шагнул на неё, заставляя её отступить и наткнуться спиной на стену. Она скользнула взглядом по его предплечью в каких-нибудь десяти сантиметрах от её лица, и взмолилась о землетрясении или схожей силе, которая мимо воли столкнула бы их. Его руки колоннами ограждали её от мира, но всё исчезло. Плутоватый блеск из глаз. Шутовоски искривлённое лицо. Наглый рот, дышащий на неё неизбежным. Вместо исчадия ада перед Зоей был Петя, а в Петиных глазах – растерянность.

– Я пытаюсь понять, получается ли ансамбль между моими действиями и твоим настроением, – сказал Петя.

Зоя не слышала его. В нос ударил его запах, в аккордах которого звучали знакомые с детства мальчишеские нотки, – этот запах она чувствовала три или четыре раза в жизни, и хорошо помнила эти моменты. В нём было что-то острое, отталкивающее и одновременно завораживающее. Она смотрела на его подбородок, треугольный, скруглённый, чуть выдающийся вперёд, перерезанный слишком длинным для него ртом, что придавало ему любопытствующий вид, и мысленно вычисляла место на своём лице, к которому он прикоснулся бы в случае поцелуя. И хотя она ещё в первую секунду с вероятностью в девяносто девять процентов определила это место и уже раз десять успела представить себе прикосновение к нему Петиного подбородка, она упрямо вцепилась взглядом в эту часть его лица, лишь бы ненароком не взглянуть на губы.

Воздушная подушка между их лицами вдруг показалась Зое чем-то наподобие равновесия для канатоходца. Это была константа безопасности. Строго, до миллиметров выверенное положение, позволяющее удержаться на канате. Но что будет, если придвинуться на один единственный миллиметр. Вздрогнуть губами или вдохнуть чуть глубже обычного. Он даже не заметит этого движения. Никто не заметит. Иной канатоходец мог совершить это движение по неловкости, и затем или падал, или удерживался, а могло оказаться и так, что этот миллиметр не навредил равновесию. Остаётся решиться на него осознанно (пусть даже сделав вид, что по неловкости) и посмотреть – что будет. Может быть, Зоя полетит вниз. Может быть, они полетят вдвоём, утянув, наконец, за собой к верной смерти и этот чёртов контроль ситуации. А может быть, и это вернее всего, ничего не изменится. Ни исподтишка нарушенный миллиметр, ни даже прыжок в милю длиной, кажется, не выбьют из-под ног канат, не пошатнут эти закатанные в воздух глыбы.

– Бесполезно, – хлестнул Петя, словно отвечая на её вопрос. Со свойственной ему в отдельные моменты неуловимостью движений он проворно крутанулся и в мгновение ока оказался вновь сидящим на табуретке. – Для меня невозможно понимать людей. Если я, пытаясь научиться этому, сам себе напоминаю мальчика, которому достался последний жёлтый одуванчик (тогда как все остальные получили пушистые) и который теперь в недоумении наблюдает парад семянок над полянкой, устроенный его друзьями, то с какой нелепицей сравнить то, чем я выгляжу в глазах окружающих, – он забарабанил пальцами по столу.

– С канатоходцем, на которого не действует притяжение, – Зоя стукнулась затылком о стену, к которой оставалась так бессмысленно припёртой, и с усталой ненавистью к себе посмотрела на лампу.

– Я пытаюсь расшифровать твою метафору, – через минуту сказал Петя. – Что она должна значить? Мне не дано упасть и оттого моё движение по канату не есть трюком, а есть будничным действом, ни у кого ни вызывающим интереса. Так?

Зоя покосилась на него, внутренне улыбнувшись. Она отлипла, наконец, от стены с таким чувством, с каким могла бы выносить из квартиры ёлку в начале февраля, выдвинула себе табуретку, села рядом, и, подперев подбородок, умилённо уставилась на Петю. Ей захотелось немного вспушить его курчавые волосы, но было лень сразу провоцировать неоднозначности.

– Ты такой страшный эгоист… Даже тут. Хотел понимать людей, и всё равно переключился на себя: уже не каковы люди, его заботит, а каков он, пытающийся понимать людей.

– Нет, я хочу понять, – с уязвленным недоумением, граничащим с наивностью, перебил Петя.

– Это моя метафора, – отозвалась Зоя, мягко, по-родственному улыбаясь. – Она про меня. Не про тебя. Ясно тебе?

– И что она значит? – мгновенно успокаиваясь и мгновенно же увлекаясь новой мыслью, полюбопытствовал Петя.

Зоя глубоко и добродушно вздохнула, облизнула губы, приготовляя их к ответу, и задумалась.

Что она значит, Зоя? Страх падения. Чтобы поддерживать его, нужен канат. Ведь если исчезнет канат и больше нельзя будет прятаться за страхом падения, её инертность предстанет обнажённой во всём своём прыщаво-целлюлитном безобразии.

– Хочешь чаю? – шёпотом спросила она, возвращаясь от мыслей к Пете. – Кофе?

– Я думал, ты захочешь выпить.

– Захочу. Но я слишком устала и соскучилась, чтобы сразу начинать пить, – вдруг высказала Зоя свою мысль и даже не пожалела о ней.

И Петя это почувствовал. Перестал барабанить.

– Зоя, я тоже соскучился, – сказал он будто бы с открытием для себя. И его глаза замерцали тем подкашивающим ноги выражением, от которого у неё ещё целый месяц будут бежать мурашки по спине. В этом взгляде обещание целой Вселенной, в нём вращаются, подобно планетам, миллионы вопросов и ответов, льются метеоритные дожди впечатлений, и каждый день восходит приключенческая звезда. Рядом с этим взглядом, всё содержание коего, если выразить его в словах, нивелируется одной скептической усмешкой, но которое, если видеть его в Петиных глазах, словно доказывает неверующему существование чуда, Зоины умозаключения и принятые ценой многомесячной работы над собой решения притворялись спящими. В этом взгляде была вспышка, освещающая главные достопримечательности Пети, но помимо того, в нём было качество, в существование которого Зоя верила только наполовину, ибо не могла ни опровергнуть его, ни подтвердить его естественность собственным опытом, и потому всякий правдоподобный след этого качества разглядывала с любопытством и сомнением (как могла бы женщина, никогда полностью не удовлетворявшаяся, наблюдать за чужим оргазмом). Этим качеством было восхищение.

Второй раз за вечер (какое там – за пять минут) она поймала себя на мысли, что готова наброситься на него. Это могло значить только одно – её нервы на пределе.

Способ взять себя в руки подвернулся сам: Зоя вспомнила, что таким же взглядом он смотрел на Гламурную Выдру (которую за её раннюю розовую красоту так прозвала женская половина школьного человечества), когда она сконфуженно всплеснула руками над своими учебниками, уроненными от неожиданности Петиного налёта не неё. После того рокового столкновения Петя сох по ней два месяца, и, судя по всему, небезответно, но когда вся школа уже собралась воспринимать их как пару, он отвлёкся на скачки на ипподроме.

Внутренне поморщившись, Зоя встала к плите.

– Будет ещё одна скорая. Примерно через час, – пояснила она. – Нам нежелательно пьянеть до её приезда.

– Она умрёт? – спросил Петя, заставляя её руку застыть на ручке чайника. – Зоя!

Она оставила чайник на плите, не зажёгши огонь, подвинулась к шкафчику и вытащила бутылку коньяка со словами: – К чёрту врачей. Они сами приедут в стельку пьяные, вколят пару шприцов, чтобы она не стонала.

– Когда? – спросил Петя.

– Примерно через час, я же сказала. Но потом уже на всю ночь, надеюсь. Так было в предыдущие три, – Зоя разлила коньяк по рюмкам.

– Когда она умрёт? – уточнил Петя свой вопрос.

– Месяц, неделя, три дня – когда угодно.

Петя кивнул так, словно что-то понимал в этом. Но он не мог понимать. Зоя вдруг почувствовала отвращение, в эту секунду он казался ей как никогда инфантильным. Спрашивал о смерти её бабушки как о футбольном матче или как о приезде сельских родственников. И сейчас у него в голове наверняка кувыркаются пошлые мысли, что было бы проще, если бы скорее. Идиоты, все они, кто думают так, не переживши. А те, кто думают так, пережив, скоты.

– Зоя, почему мы увиделись только сейчас? – услышала она один из тех Петиных вопросов, которые заставляли поверженно заткнуться все её внутренние голоса. Петя был встревоженный и недоумённый. – Как ты с этим справляешься?

– Как все, – мрачно ответила Зоя, растаяв внутренне и выпивая залпом рюмку коньяка. – Хорошо, что мы не увиделись до сих пор. Это расслабило бы меня. А так я много думаю. Много старых и новых мыслей: как люди отпускают своих близких. И что это – когда они сначала допускают мысль, что их родственник умрёт, а потом перестают бороться, – что это: слабость признать неизбежное уже совершающимся? Или, наоборот, проявление силы духа, позволяющей смелее принять неизбежное и даже подтолкнуть любимое существо ему навстречу? И каково это: понимать, что все вокруг смирились с твоей смертью и строят планы после тебя? Даже если ты сам смирился с наступлением смерти, как принимать их заботу, пока остаёшься живым, пока ещё осознаёшь, а они уже в реальности, где тебя нет. Каково это – видеть, что в стремлении облегчить свою скорбь, избежать разочарования в вере, закалить себя страданиями, они принесли в жертву последние вспышки твоей жизни? Нет… Со мной так не будет. Если она когда-нибудь умрёт, это будет неожиданно. Пусть говорят, что им угодно. Я не собираюсь готовиться, – Зоя наполнила и выпила вторую рюмку.

– Мы не будем готовиться, – помотал головой Петя. – Ты меня знаешь – я всегда за экспромт. А мы лучше пофантазируем.

Зоя не удержалась от смешка.

– Нет, ты не выпьешь больше ни рюмки, пока не скажешь мне, что бы ты сделала. То есть, ты умираешь, но ты в сознании. У тебя минуты, может, часы, не больше. Что бы ты вытворила?

Зоя закатила опьяневшие глаза и покачала головой.

– Ну, например… – Петя загадочно ухмыльнулся. – Пригласила бы исследователей, журналистов, позволила им подключить к себе какие угодно приборы, снимать себя, записывать. Пусть зафиксируют весь процесс. И в самом конце, умирая, сказала бы что-то в духе: люди, будьте добрее друг к другу, прекратите войны и убийства! У меня перед глазами души грешников, и я содрогаюсь от их страданий. Спасайтесь, пока не поздно. Ну и всё в таком духе, – Петя задиристо запрокинул голову в ответ на колкий Зоин взгляд. – Разве было бы плохо?

– А почему просто не послать всех? – вызывающе поинтересовалась Зоя. – Зачем что-то сочинять? А ещё лучше – сказать им, наконец, правду. Люди, вы мудаки и никчёмушки. Просыраете жизни в самообмане, иллюзиях и погоней за общественным мнением. Были вы, не стали вы – Вселенная и не пукнет. Вы жалеете меня, а какая между нами разница? Только та, что вы – более шумный кусок какашки, чем я буду через час. Ну, адьё, дорогие, счастливо оставаться.

Петя беззвучно покатывался со смеху.

– Не лучше ли тогда закинуться и наблюдать вместо какашек в небытие радужные водопады? Уходить в эйфории и без боли.

– Нет, я такой грех на душу перед самой смертью брать не хочу.

– А послать всех и сказать им, что они какашки, – это не грех?

Зоя хохотнула, пожимая плечами.

– Зойка, ну скажи… – взмолился Петя. – Что бы ты серьёзно сделала?

– Я не знаю. Откуда я могу знать?

– Ты бы сделала что-то покруче моих страшилок. Ты бы что-то настоящее сделала, я тебя знаю.

– Самое страшное и смешное, что я ничего бы не сделала, – сказала Зоя. – Сложила бы руки и закрыла бы глаза. Это самое правдоподобное, что приходит мне на ум.

– Я рассчитывал услышать, что ты, как минимум, позвонила бы мне.

– Донов, всё, отматывай. Тревога уже сработала. К чему клонишь? На что пытаешься меня спровоцировать?

– Зоя, – расхохотался Петя. – Возьми выпей ещё, а то невозможно с тобой общаться, – он сам налил ей, а заодно вспомнил и о своей рюмке.

Выпитый коньяк будто переключил его в другой режим. Губы сомкнулись, а взгляд отдалился, и было видно, что он о чём-то увлечённо размышляет, и Зоя спохватилась, мучимая ревностью к его мыслям, которые он предпочёл в эту минуту её обществу, и одновременно досадуя на себя, что вольно или невольно подтолкнула его к этому.

– Эй, – она тронула его ногу под столом. – Чего помрачнел?

– У? – опомнившись, Петя вскинул на неё недоумённый взгляд, настолько чужой, что Зоя сглотнула.

– До-нов… – прошептала она со сдерживаемым отчаяньем, не глядя на него, таким тоном, словно его здесь не было.

Он уставился перед собой с неким смирением в лице.

– Я превращаюсь в изгоя, – сказал он ровным голосом. Зоя хорошо знала один манёвр: прискорбные самооткрытия для демонстрации тонкости душевной организации. Порою, следуя капризу своего комплекса неполноценности, Зоя и сама насекала на этот крючок меланхолически настроенных типов, претендующих на роль ценителей сложных личностей, – для этого ей нужно было сделать признание, подчёркивающее её чудаковатость, и которое должно было оттолкнуть от неё большинство, но взволновать чуткого собеседника. Зоя заподозрила Петю сейчас в использовании этого приёма, но, как ни придирчива она была, признаков фальши в нём не обнаружила. Он говорил без расчёта. Говорил в её присутствии так, словно был наедине с собой, – именно к этому выводу Зоя склонилась и, допуская, что он может быть ошибочным, восполнила это сомнение верой. Она хотела верить, что он верит в такую прямоту между ними, какую она сама считала невозможной. Пусть мысль о том, что он говорил без намерения расположить её к себе, а просто потому, что хотел высказаться, слишком самонадеянна, но эта мысль согревала ей душу. Петя, между тем, продолжал, всё так же отстранённо и, как показалось Зое, недоумённо. – Чем старше я становлюсь, тем короче допустимый диапазон общения. Меня это напрягает, Зоя. Напрягают люди, с которыми нужно фильтровать каждое слово – знаешь, есть такие любители подтекстов, – Зоя осеклась – почему-то ждала, что он сейчас будет говорить о другом. – Берут фразу и варьируют смыслы, ищут, к чему бы прикопаться или на что обидеться. Например, я скажу: «когда уже эти пидорасы оставят геев в покое?», а он спросит: «откуда такой живой интерес к этой теме?». Я в восторге от её самоиронии засмеюсь над шуткой и подхвачу, а она тут же уязвлённо: «и что тебя так развеселило? с чем именно из сказанного ты так радостно согласен?» Какого чёрта мне это нужно? Я хочу душевного общения – это когда люди друг друга не задевают и не напрягают, не судят, не воспринимают на свой счёт, не выпендриваются, не захлёбываются в пене, не психоанализируют, но позволяют себе ляпать, что вздумается, и просто наслаждаются обществом друг друга. И ведь мы умели так общаться, Зоя, вспомни нас школьниками и студентами. А сейчас, стоит мне расслабиться, тут же оказывается, что кто-то неправильно воспринял мои слова, кто-то сделал для себя какие-то выводы. Своим тоном они намекают мне, что я должен забрать слова назад, извиниться, передумать. Я должен идти на поводу у их комплексов и изменить мнение о них, а если изменить не могу, то хотя бы сказать, что изменил. Чувствую себя в детском дворе, ограждённом перилами. Поднимаю ногу переступить, а на меня смотрят как на предателя. Ради чего этот цирк, Зоя? Ради сохранения какой-то общности? Ради избегания одиночества? Но моё одиночество в тысячу раз приятнее этого общества… – оборвав тираду, Петя испытующе посмотрел на неё. – Скажи, дело во мне?

Зоя пьяно захихикала.

– Я думала, ты намекаешь, что дело во мне, если честно, – смеясь, призналась она. – Думала, ты всё это говоришь, чтобы меня упрекнуть, что я такая деревянная сегодня. Думала, ты меня таким способом расшевелить хочешь. Донов, извини, – она схватила его за руку и сжала, не удерживая смеха. – Ну, прости, это очень забавно.

Зоей овладела решимость напомнить, доказать ему его уникальность. Она вскочила, шагнула к нему и, став за его спиной, крепко обняла его голову.

– Всё-таки дело во мне, да? – продолжал Петя, спрашивая то ли у неё, то у какого-то незримого собеседника. Он в ответ обнял её руку, обвившую его шею. – Что в моих словах заставляет людей подозревать подтексты? А меня, в свою очередь, заставляет потом вкладывать эти подтексты – без всякого смысла и цели, просто потому что я принимаю это как правило игры? И одновременно с этим я теряю способность говорить с людьми так, как хочу, и вести себя по-своему.

– Петя, мы никто не умеем общаться друг с другом, вот и всё, – крепко держа его голову одной рукой и поглаживая его по голове другой, со слезами на глазах сказала Зоя.

– Мы с тобой умели раньше, – с упрёком сказал Петя. – Общение – это не способ достижения какой-то цели, а и есть конечная цель.

Зоя отпустила его и вернулась на свою табуретку. Без внятных причин она почувствовала то облегчение, которое наступает, когда проясняется скрытая проблема и все силы направляются не на наказание виновных, а на её решение.

– Донов, – нежно протянула Зоя. – Ты умный и переменчивый. Твои мысли не обременяют и не порабощают тебя. А они не верят, что можно думать так, как ты. Оттого и уверены, что ты лжёшь, а раз лжёшь – значит, с какой-то целью. Вот и приписывают тебе подтексты. Я же говорю, они – уроды. И я такая. Но я не буду такой, – Зоя почувствовала, что по её лицу текут слёзы. – Я не буду такой, обещаю тебе. Потому что ты есть, я не буду такой. Я верю тебе. И, чёрт тебя возьми, пусть ты манипулируешь мной или пусть это мои комплексы – мне плевать, ты добился своего. Ты меня таки расшевелил.

Петя завороженно воззрился на неё.

– Донов, ты умеешь так со мной делать… Будто кожу с меня снял и повесил на вешалку в шкаф, – не вытирая льющихся по щекам слёз, проговорила Зоя.

– Я кретин, – Петя покачал головой с безнадёжным видом, и в ту же секунду почувствовал, как Зоя больно вцепилась ему в руку. Он положил сверху свою вторую и тоже крепко сжал её руку. – Даже в минуту, когда у тебя беда, я всё перевожу на себя.

Зоя всхлипнула с улыбкой.

– Я всегда ценила твой талант отвлекать меня своими проблемами.

Они смотрели друг на друга одну секунду, крепко сжимая руки и оба чувствуя одно и то же сдерживаемое желание: засмеяться. Потом Петя снял её руку со своей, поцеловал и вернул на стол.

– Пить, пить, пить, – сказал он. – Только пить тут поможет.

– Давай, наконец, выйдем на балкон и покурим, – сказала Зоя, ощущая, как ослабляются сжимающие её тиски. Впервые за вечер на неё не давили стены, а свет кухонной лампы не источал яд. Воздух сделался мягким и, проникая в неё, сглаживал внутренние заусеницы.

Они стояли на балконе, соприкасаясь боками, и старались выдувать дым так, чтобы он не просачивался в квартиру сквозь щели в окнах. Петя курил исключительно ради компании – он не был заядлым курильщиком и мог не курить по нескольку недель, но если под рукой оказывалась пачка – дымил без остановки, так что мерзкому удушливому кашлю хватало одного дня, чтобы завладеть Петиными лёгкими и потом в течение месяца дразнить их.

– Я говорила тебе, что видела девочек? Олю, Машу, Тому…

– Даже если говорила, я не запомнил.

– Собирались у Маши – у неё отпадный дом в Царском селе.

– С чего вдруг?

– Оля прилетела из Америки, – Зоя пожала плечами с польщённым недоумением.

– Я удивлён, что ты не пропустила эту встречу.

– Ладно, Донов, ты из меня делаешь социопата. Это же девочки. Мне интересно, какие они и как живут.

– Это коварная иллюзия, Зойка. Я сам подвержен ей. Тебе кажется, что это те самые люди, с которыми тебя столько связывало в детстве, и вот здесь-то тебя уж точно услышат. Ты млеешь в предвкушении контакта и кружишься в хороводе воспоминаний. Мчишься навстречу и ударяешься лбом о стеклянную дверь. Ты не хочешь мириться с тем, что твои девочки навсегда остались в детстве. А эти тётки – просто няньки ваших общих стереотипов.

– Они же не претендуют на… – Зоя задумалась, подбирая слова, швырнула окурок с балкона и, глупо ухмыльнувшись, определила. – Мою душу. Потрепались о том, о сём – как все нормальные люди.

– То есть, ты чувствовала себя нормальным человеком, – поддразнил её Петя.

– Я отлично провела время, – дерзко отозвалась Зоя, пропуская его перед собой обратно в кухню. – И собираюсь встретиться ещё. И меня удивляет, что тебя это удивляет.

Оказавшись за столом, Петя кивнул и посерьезнел.

– Да, я экстраполирую. Или проецирую, как это правильно назвать? Чёрт с ними, с этими словечками. Когда сам встречаюсь с сокурсниками, выхожу оттуда следом за трупом времени с пульсирующим в моей голове вопросом – зачем. У тебя всё не так. У тебя классные подруги, вы понимаете друг друга, – Зоя, сдерживая одновременно и досаду, и смех, уже собиралась потребовать, чтобы он умолк, но тут он посмотрел на неё особым, трепетно-ироническим, взглядом: сдвинутые и приподнятые у переносицы брови игриво завибрировали, внешние края глаз сощурились, как бы приглушая лучистость взгляда. – Что вы успели обсудить?

– Успели даже тебя вспомнить, – мстительно брякнула Зоя.

– Да ладно! – Петя оживился на секунду, но мгновенно потерял интерес к Зоиной реплике. – А, ну естественно. Перемыть кости всей параллели – святое дело на встрече одноклассников. Обычно происходит на втором часу беседы, а у вас как было?

– Ты был единственным со всей параллели, упомянутым во время второй бутылки. Надеюсь, тебе это польстило? Девочкам вспомнилось, как ты ухлёстывал за Томой.

– Да ладно! – с плохо скрываемым любопытством вновь воскликнул Петя.

– Они так хорошо запомнили, потому что сами по тебе сохли…

– Да брось, – Петя всматривался в Зою, пытаясь сообразить, то ли она дразнит его, то ли говорит правду.

– Ага. О том, что Маша на тебя запала в девятом классе, я точно не знала, но догадывалась. А вот про Олю – это был сюрприз. А за Тамарой ты и правда ухлёстывал, и она не особенно возражала.

– Я… даже не знаю, что тебе сказать. Я просто не помню, – смутился Петя.

– Вот такой донжуан… – констатировала Зоя, вдруг отчуждаясь. – Впрочем, что в этом нового.

Петя пристально посмотрела на неё, но она уже, как ни в чём не бывало, улыбалась ему, подперев ладонью подбородок.

– Ты как-то не так себе меня представляешь, – без лукавства, неуютно поёжившись, сказал Петя и замолчал.

– Всё нормально у девочек, – не дождавшись продолжения, сдалась Зоя. – Оля развелась с мужем и начинает новую жизнь. У Маши образцовая семья: муж работает, развивает своё дело, она воспитывает девочек и занимается благотворительностью. А Тамара большая умница. Хозяйка самой себе – ещё больше, чем пятнадцать лет назад. Себе и своим мыслям в национально-патриотическом духе.

Петя кивнул со скучающим видом.

– Тамара, значит, патриотично настроена?

– Ага, они из-за этого даже с Машей завелись.

– А Маша с мужем сепаратисты?

– Да я бы не сказала… – Зоя вдруг разозлилась на себя за то, что завела тему, которая ни одному из них не была близка. На неё с новой силой накатило осознание приближающейся смерти дорогого человека, контрастирующее с ощущением праздности всяких дебатов. – Хрен их знает… – раздражённо сказала она, налила коньяк почему-то только себе и выпила. – Какая разница, – после выпитой рюмки Зоя почувствовала голодную тошноту и вдруг в ужасе осознала происходящее. – Твою мать, я тебе куска хлеба не предложила, а ты молчишь. Донов, какая же ты сволочь, за что ты меня так ненавидишь? Ты часа прожить не можешь без еды. Почему ты не напомнил мне про бутерброды? – они встретились взглядами: она – плачущим, он – обнадёженным, как наркоман перед дозой, и Зоя полезла в холодильник.

– Ты, главное, сама в эти дискуссии не лезь, – предостерёг Петя новым, более глубоким голосом. Он приободрился как музыкальная игрушка, которой поменяли батарейки, и с наслаждением следил за тем, как она намазывает на хлеб сливочное масло, сверху кладёт, предварительно понюхав, подсохший сыр, как выкладывает из банки на другие ломти хлеба ароматные куски селёдки, как пододвигает к нему грубо эмалированную глиняную тарелку. – Скажешь одно слово – и тебя втянут, и изнасилуют твой мозг. Не ведись никогда. Даже если мать родная спросит – молчи, как будто язык проглотила, поняла?

– Я молчала, – Зоя для убедительности подняла руки, и, покосившись, на бутерброды, добавила. – Как рыба.

Видя, что Петя игнорирует её намёки, Зоя вложила бутерброд с селёдкой ему в руки, а он немедленно вгрызся в намасленный хлеб с солёной рыбой и стал блаженно причмокивать. Обнимая ладонью подбородок и четверть лица, Зоя слушала его речь, ведомую совсем не о том, о чём ей хотелось бы, и, как это обычно бывало, постепенно проникалась мелодикой его голоса, потоком его мыслей. И хотя это всегда были неожиданные для неё мысли, ей так приятно было понимать то, о чём он говорит, и так мало она находила в себе несогласия с его выводами, и восхищалась филигранностью цепочек, на которые Петя их подвешивал. Она видела, как легко ему рассуждать в её присутствии, как льстит ему её монотонное внимание, и это награждало её искренний интерес. Петины размышления вслух становились лекарством от предвидений и предчувствий, которые порою мучили её так долго, что она забывала их смысл и ощущала только боль. Из десятков кандидатов в причины тех отвратительных эмоций, которые владели ею в последние месяцы, ни один не осмеливался взять на себя полную ответственность. И вот так же, как много раз прежде: он начинал говорить, не вполне понимая её состояние, не касаясь волновавших её дилемм, и умудрялся таки развлечь тараканов, засевших в её голове, и те давали ей отдышаться.

– Вот что, мы сейчас покурим, – сказала Зоя. – А следующая партия бутербродов будет с маслом и солью. Ты когда-нибудь пробовал?

– Зойка, – Петино лицо сияло каким-то неожиданным для него самого одухотворением. Он, как и всегда, когда бывал доволен своими высказываниями, был близок к эйфории. – Бутерброды с маслом и солью – это идеально. Пойдём курить.

Он смотрел в окна дома напротив, прищурившись и поджав губы – с характерной миной раздражения. Раз в двадцать секунд он порывисто подносил к губам сигарету, затягивался и тут же выдувал дым, как бы спеша сомкнуть губы. Не выдержав её долгого взгляда, он вопросительно повернулся. Зоя смотрела осознанно на него и думала о чём-то приятном, судя по нежной улыбке, которая искусной кистью обозначила мягкие и утешительные черты её, и её лицо говорило, что эти думы не только связаны с ним, но, вероятнее всего, имеют его своим источником. Она любовалась им в то мгновение, когда он был взвинчен, и это было странно и обескураживающее. Петя уронил сигарету, инстинктивно придвинулся к ней и опустил взгляд на губы, загипнотизированный ими и словно ожидающий чего-то, что должно было произойти из-за этого взгляда, но через секунду смутился, посмотрел ей в глаза, понимая, что его смущение написано у него на лице, ещё сильнее смутился, смешался и, упуская её ответное движение навстречу, не заметив её околдованное мигание, отвернулся к уродливой махине дома напротив.