Текст книги "Тьма"

Увязая в сугробах, Ника то и дело поглядывала на огромные бетонные кольца под автомобильной дорогой, через которые сливали лишнюю воду из заросшего озера на окраине городка. Ручеек этот разливался лишь весной, мчался, живой и быстрый, перепрыгивая через каменные глыбы, неся в своих водах пустые алюминиевые банки и покрытые тиной целлофановые пакеты. Ника помнила, как в детстве они с друзьями вечно пропадали у этих колец, прозванных в простонародье биноклем – издалека огромные дыры и вправду напоминали темные линзы.

Любимой детской забавой была беготня в этих кольцах, когда стремительно несущаяся вода то и дело пыталась зацепиться за кроссовки и промочить их насквозь; когда друзья бегали на скорость и весело хохотали над очередным неудачником, выпачкавшимся в ледяной весенней воде. Они стояли там, мелкие, под невысокими бетонными сводами, едва чувствуя нависающий над головой земляной массив и слабую вибрацию из-за проезжающих по дороге машин.

Сейчас обожаемый бинокль был погружен в зимний сон. Вода, переваливающаяся через щербатый каменистый выступ, замерзла мелкими водопадами и поблескивала теперь в сером сумрачном свете. Высохшая осока зашелестела, когда Ника пробивалась сквозь острые стебли к знакомому месту. Ноги одеревенели от забившегося в сапоги снега.

Вынырнув на площадку перед темными дырами, Ника вытащила из разметавшихся огненных волос пух и заглянула в провалы, по привычке затаив дыханье, как маленькая девочка, замершая перед гигантскими бетонными коридорами, уходящими прямиком в преисподнюю.

Ника отряхнула брюки от налипшего снега и вгляделась в далекое светлое пятнышко, где кончалось серое кольцо. Сейчас вода на дне превратилась в синевато-черный лед, густо присыпанный рыхлым снегом, который ветром задувало в бетонный закоулок. Серые стены расписали черными ругательствами и неприличными закорючками, потолок закоптился от чада первых зимних костров, которые ребятня пыталась разводить из сухих камышовых палок прямо на льду.

Выдохнув, Ника шагнула вперед. И мигом замерла в рухнувшей на нее полутьме.

В конце туннеля ей привиделось движение – что-то мелкое проворно приближалось к Нике, перескакивая через вспучившийся бугристый лед. Девушка всматривалась, не понимая, что это такое, но от одной только воцарившейся вокруг плотной тишины, словно под воду ушел с головой, в груди все мигом заледенело.

Маленький шарик подкатился к ее ногам, жалобно подпрыгнул и застыл, светясь рыжеватым боком. Ника присела, все еще не веря своим глазам.

Глянцевый апельсин послушно скользнул в руку, холодный и неживой, будто ненастоящий. Ника крепко стиснула его в руке.

– Кто тут? – спросила она дрожащим голосом.

– Тут… – отозвался эхом бетонный колодец, и Ника дернулась, мечтая сбежать из этого жуткого места со всех ног. Она не понимала, откуда в заброшенном бинокле могли взяться чистенькие апельсины, но ей разом стало страшно, так страшно, что закололо в груди, что заслезились глаза, что…

Апельсин обжег руку холодом. И она, словно сомнамбула, медленно пошла вперед, не понимая, что хочет отыскать на той стороне бетонного кольца.

Второй апельсин ударился о ее сапоги и замер, словно мертвый.

Ника шла вперед на цыпочках, почти не дыша, все еще думая о том, как сбежать отсюда и забыть про закопченные стены, про глянцевые апельсины, про весь этот кошмар… Душа внутри нее дрожала и билась о ребра.

Впереди замаячила неясная тень, истерзанный контур на полу. Сгусток темноты.

Ника почти перестала дышать.

Третий апельсин. Четвертый, раздавленный, лежал под ее ногами, вспучившись оранжевой мякотью. Изо рта девушки вырывались облачка пара, хоть в бетонном колодце и было непривычно тепло. Ника осторожно скользила по ледяной поверхности, судорожно вглядываясь в чуть смазанный предмет на полу. Она слышала далекое пение птиц и ощущала на щеках горячий солнечный свет.

Руки била крупная дрожь.

Шаг. Другой. Апельсин в руке нагрелся ее теплом, засочился сладковатым соком. Ника молчала, не чувствуя даже, как в дикой пляске дрожат ее побелевшие губы.

Изломанный предмет выступил из полутьмы, и, когда Ника присела перед ним, не чувствуя ног, тот масляно блеснул металлическим боком. Девушка протянула руку и тронула липкими пальцами ледяное железо. Провела по серебристому рулю, едва дотронулась до сплющенного сиденья, коснулась писклявого звонка, и он всхлипнул глухо, мертвенно и обреченно.

Ника заплакала. Крупные слезы потекли по щекам, она прижала пальцы к губам и поперхнулась рыданием, задохнувшись.

Апельсины. Велосипед. Гудок.

Никита…

– Прости меня, пожалуйста, – с трудом выдавила она, захлебываясь своим горем, которое никак не могло ее отпустить.

Велосипед молчал. Молчал Никита. Молчал и жестокий одноклассник Леха.

Сзади послышался звук, и на миг Нике показалось, что это чьи-то тяжелые шелестящие шаги. Она обернулась, приподнявшись, вся дрожащая от горьких слез, и остолбенела, увидев прямо перед собой бесформенную фигуру.

Язык присох к нёбу, ей и хотелось бы закричать, но ничего бы не вышло. Тело в один миг стало мягким и безвольным. В этом темном бетонном колодце (а Ника и не заметила, как дошла почти до самой середины) совсем не было звуков, запахов и чувств.

Только эта огромная фигура, которая, шагнув вперед, сразу же нависла над скорчившейся от страха Никой.

Девушка увидела все до последней черточки. И антрацитово-черное лицо, покрытое бесформенными буграми. И обрубки то ли рук, то ли щупалец, безвольно свисающие вдоль тела. И огромное, напоминающее шар, брюхо. И толстые колонны-ноги, которые в один шаг привели это чудовищное нечто прямо к Никиному лицу…

И гвозди. Здоровые металлические гвозди, которыми тело этого существа было буквально пронизано насквозь. Ржавые, сочащиеся резким маслянистым запахом, они выдвигались вперед и едва заметно поблескивали наточенными остриями. Вместо лица у этого чудовища были гвозди. Вместо рук – гвозди.

И все тело – сплошные гвозди.

Ника шагнула назад и сбивчиво зашептала мольбу, выставляя вперед руки, изо всех сил пытаясь закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но голос предательски охрип.

Шаг.

Существо кинулось на Нику, в последний момент обнажая огромный раззявленный рот с торчащими кривыми гвоздями всех форм и размеров – от крошечных гвоздиков-кнопок до огромных арматур, на которых насаженная Ника будет выглядеть всего лишь замаринованным в боли мясом, невообразимо, невозможно, это же…

Она упала, ударившись о лед, поползла по мелкому колючему снегу, и тогда чудище ринулось на нее сверху. Рухнуло, вонзаясь каждым проржавевшим гвоздем, каждым острым жалом, продырявливая ее насквозь, и Ника отключилась, словно взорвавшаяся лампочка. Боль, накатившая беспощадным огненным шквалом, угасла, тлея жалкими остатками углей.

Лед, смешиваясь с теплой кровью, стал ноздреватым и хрупким. Ника дернулась еще пару раз, почти потеряв сознание, и обмякла, распахнув слепые пронзенные глаза. На рассыпавшиеся по льду рыжие волосы налетел еще один апельсин и замер, будто оплакивая Нику.

Последнее, о чем она подумала, – клевер. Как хорошо, что она отдала клевер Шабашу. Пусть хотя бы у старого и лохматого пса все в этой жизни будет хорошо.

Хорошо.

Глава 3
Я не умру

– Абдрахимов! Солнышко мое, просыпайся. Утро на дворе. – Высокий язвительный голос скользил вокруг, опутанный еле сдерживаемыми смешками, и Рустам нехотя приоткрыл один глаз. Черноволосый и смуглый, Рустам Абдрахимов потянулся и зевнул, растирая челюсть. Десятиклассники, здоровенные и хмурые лбы, послушно поднимали руки, прыгали и приседали, напоминая собой баранов, но он-то не собирался заниматься этой чушью. Зарядка перед уроками, ну надо же! И какой идиот ее придумал?..

Сонно причмокнув, Рустам снова устроился на сложенных руках.

– Абдрахимов, ну ты и наглец, – почти с восхищением произнесла пожилая математичка. Длинная и костлявая, она всегда напоминала всклокоченную ворону с выпученными глазами. Над ней потешались, ее имя всегда забывали, а экзамены собирались сдавать исключительно с купленными ответами. Даже Абдрахимов, жалкий двоечник и бандит, как брезгливо окрестила его директриса Рында, собирался где-нибудь раздобыть ответы и наскрести на полагающуюся ему тройку.

Класс одобрительно улюлюкал несгибаемому Рустаму. Математичка, посмеиваясь, готовила к уроку конспекты. Долгожданный звонок прервал нелепую зарядку, а заглянувшая в кабинет суровая Рында одним взглядом заставила всех рассесться по своим местам. Даже Рустам, встряхнув плечами, выпрямился, разлепляя набрякшие веки. Проблем с директрисой ему не хотелось, каждый раз она находила, как посильнее уколоть непробиваемого Рустама. Вызывала к себе в кабинет молчаливую мать, и та, тараща пустые замученные глаза, поглядывала на Рустама с обидой, мол, ты-то разве можешь со мной так поступать?..

Размалеванное лицо Рынды скрылось за дверью, и посерьезневшая математичка раскидала, словно карты, клетчатые тетради по партам. Рустам лениво притянул к себе помятый листочек с кривыми загогулинами, над которыми красовалась вереница вопросов. Внизу стояла размашистая двойка. Рустам смял работу и бросил в спину жирному Славику, который, низко склонившись, вновь что-то лихорадочно рисовал в своем скетчбуке.

Вздрогнув от легкого удара, Славик обернулся и, побледнев лицом, гневно что-то зашептал. Рустам улыбнулся ему во все желтоватые зубы. Сплюнув невидимую слюну, он брезгливо оглядел склонившихся над тетрадками одноклассников и по-барски положил ладонь на Верину ногу.

Та, заалев щеками, сбросила его смуглую руку со своего бедра. Ощерившись, Рустам вспомнил о вчерашнем вечере и ровно таком же румянце на ее лице. Как она тяжело дышала, распахнув в беззвучном крике рот…

Рустаму было скучно. С утра мать, опаздывая на работу, неожиданно вспомнила про свои родительские обязанности и растолкала сына, глядя на него побитой собакой. Вручила пакет с какими-то учебниками и, толкая ладонями в худую спину, выгнала прочь из теплой квартиры. На улице жгучий мороз мигом опутал голову колючей проволокой стужи, и Рустам, забывший прихватить с собою шапку, решил все-таки в школу заглянуть. Второй раз за неделю. Немыслимая щедрость.

– Кого нет?

– Шмальникова! Он червей кормит! – громогласно объявил Рустам, и снова по классу пронеслись жидкие смешки, но уже не настолько озлобленные и безжалостные. Эта рыжая дура Ника протопталась по каждому в их классе.

Математичка что-то карандашиком вывела в журнале, не поднимая подслеповатых глаз.

– Ники еще нет, – сказал Славик.

– Болеет или прогуливает? – уточнила учительница.

– Пропала.

– Гуляет где-то, проспится и придет, – не удержался Рустам и откинулся на стуле. Его рука вновь забралась на девичье колено и принялась кругами поглаживать облаченную в капрон кожу.

– Прекрати! – зашипела Вера, отрываясь от ровных столбиков цифр. Светлые глаза ее искрились и полыхали.

– Не хочу, – отозвался Рустам и лишь крепче впился в ее ногу, скаля зубы в слащавой улыбке.

– Абдрахимов, – устало произнесла математичка, замершая возле доски. Мел в ее руках тонко подрагивал. – И чем мы там занимаемся?

– Веркой, – фыркнул Витя, наушники которого сейчас мирно висели на груди, похожие на дохлых змей. На математике, глядя на пожилую и миролюбивую учительницу, на которую и внимания-то никто не обращал, он редко когда слушал музыку. Парадокс.

– На больную мозоль, да? – гнусаво спросил Рустам у одноклассника. – У меня-то Верка есть, а у тебя, неудачник?

– Кукла надувная! – предложил Максим, и они вновь заухали.

– Угомонитесь! – обреченно попросила математичка, а они уже наперебой вспоминали, кто и с кем, где и когда, а кому остается лишь мечтать и облизываться. Стены класса сотрясались от сального хохота, девчонки кулаками лупили безмозглых одноклассников, а Рустам сидел, вальяжно приобняв молчаливую Веру, не поднимающую взгляда от парты.

Дверь распахнулась, прерывая их оживленную беседу, и в класс просочилась бледная до синевы Чашка. Вслед за ней вошел мужчина в коричневом пиджаке и выстиранных джинсах. Обычный вроде бы мужик, но то ли во взгляде его было что-то насквозь прожигающее, то ли властная осанка навевала определенные мысли, только вот Рустам мигом выпрямился на стуле и разве что руки по-ученически не сложил.

– Знакомый? – шепотом поинтересовалась Вера.

– К счастью, нет, – процедил Рустам сквозь зубы. – Но я знаю эту паскудскую породу.

– Какую?..

Ее прервала Чашечка. Пытаясь держать лицо и смотреть на ребят ясными глазами, она махнула рукой, представляя мужчину:

– Десятый класс, это Милослав Викторович. Он из полиции.

– Это из-за Лехи? – неожиданно прошептал Малёк, и от звука собственного голоса смущенно затаился за партой.

– Нет, это не из-за Лехи, – пробормотала Чашечка и судорожно оглянулась на мужчину, лицо которого не выражало ни единой эмоции, а взгляд буравил примолкших десятиклассников. Екатерина Витальевна искала у него поддержки, но он, насупившись, молчал. И класс тоже молчал. – Нику нашли… Ребята, она…

– Ее обнаружили убитой. – Равнодушный металлический голос, слишком грубый для мягкого имени Милослав. Рустам весь напружинился от этого гробового голоса. – Тело нашли обезображенным. И сегодня мне нужно будет поговорить с вами. С каждым из вас. Поверьте, скрывать что-либо уже бесполезно. Мы очень быстро найдем того, кто это сделал… – И полицейский улыбнулся, но улыбнулся так криво и зловеще, что тишина в классе воцарилась поистине гробовая.

Они не столько даже опешили от новой смерти, случившейся с их одноклассницей, сколько испугались. Только животный дикий страх и от этого голоса, пропитанного металлом, и от жуткой, противоестественной улыбки. Чашечка сглотнула, и этот звук прозвучал пулеметным выстрелом.

– Я буду разговаривать с каждым по отдельности, – продолжал полицейский. – По одному. О ваших словах никто не узнает. Советую говорить честно. Кто знает, сколько еще таких случайных смертей может стрястись в этом классе…

– Прошу прощения, – мягко вклинилась математичка, поправляя на носу очки. – Зачем вы пугаете детей? Они несовершеннолетние, они ведь еще…

Милослав Викторович бросил на математичку тяжелый взгляд, и она сразу же замолчала.

– Начнем, пожалуй, – распорядился полицейский и, развернувшись, вышел из класса.

Рустам сжал кулаки с такой силой, что пальцы его налились белизной. Малёк почти сполз под парту, дрожа как в припадке. Нервничающий Славик черной ручкой изорвал страницы в своем скетчбуке и, смяв вырванные страницы в кулаке, вместо мусорного ведра сунул их в рюкзак. Мышь на задней парте почти не дышала, и ее позеленевшее лицо сливалось с бледно-салатовыми стенами. Аглая, погруженная в неведомые мысли, пальцами теребила жесткие волосы и улыбалась кровавыми губами, словно бы ничего и не случилось. Витя воткнул наушники и включил музыку на полную громкость, прикрыл полупрозрачные веки.

«Начнем, пожалуй».

⁂

– Когда ты в последний раз видела Веронику?

– Мы называли ее Никой, – тихо поправила Вера и потупила глаза, вспоминая тонкий профиль, учтивую улыбку и пушащиеся рыжие кудри. Полузадушено всхлипнув, Вера покрепче вцепилась в Чашечкину руку – та сидела рядом, мягко поглаживая девичье плечо. Пустой класс, ученица сгорбилась рядом с учительницей за одной партой, а напротив них громадой возвышается полицейский с неживыми глазами.

Школьники менялись, словно в карусели.

Милослав Викторович черкнул что-то в толстом кожаном блокноте и вновь впился взглядом в сидящего напротив паренька.

– Так когда был последний раз?

– Вчера, в школе. Она сбежала с урока, и я ее больше не видел, – ответил Витек, сидящий слишком спокойно и ровно, словно первоклассник. Наушники он спрятал под вытертым свитером.

– Что ты делал вчера вечером?

– Ничего особенного. Рисовал, музыку слушал. Уроки готовил – все тетрадки могу показать. Там домашки столько, что на целое алиби хватит.

Пропустив его слова мимо ушей, полицейский уточнил:

– Кто может это подтвердить?

– Мама. Папа с работы под вечер пришел. Кошка.

– Я вижу, что у тебя прекрасное настроение. С чего бы вдруг? За несколько дней умерли двое твоих одноклассников, а тебе все еще хочется шутить?

– Это такая защитная реакция, – вклинилась Чашечка и улыбнулась через силу. Полицейский не отрывал взгляд от лица Вити.

– А что мне, реветь теперь? – глухо спросил десятиклассник. – Этим я их не верну.

– Логично. Но можно было бы и пореветь.

Тишина в ответ. Новый человек напротив властного полицейского. Улыбка – пустая, восторженная и ненормальная, Аглая хлопает глазами, перебирая в пальцах яркие бусины браслета.

– Ты меня слышишь? – Милослав Викторович щелкнул пальцами перед ее глазами, но она лишь посмотрела куда-то в окно, непробиваемая и молчаливая.

– Я же вам объяснила! – взвилась Чашечка. – Это особый ребенок, с диагнозом, я могу вам принести медицинскую карту. Если Аглая не захочет, то ничего не расскажет.

– Тогда пусть она захочет, – вкрадчиво попросил полицейский.

Выдохнув, Чашечка почти простонала:

– Ей вообще нужен представитель при таких процедурах, как и всем ребятам, но ей особенно… – Учительнице хватило одного взгляда на непрошибаемое лицо Милослава Викторовича, чтобы сразу понять: все споры бесполезны. Буркнув себе что-то под нос, Чашечка взяла девушку за руки, растерла бледные ладони и улыбнулась в пустое лицо. – Аглая?.. Ты меня слышишь?

Та сжала губы полоской и уткнулась взглядом в пол, занавесив лицо топорщащимися волосами, сожженными дешевой краской.

– Глаша… А помнишь, как мы вырезали снежинки?

Помедлив, Аглая едва заметно кивнула. Милослав Викторович прищурился.

– Помнишь, как Ника тебе помогала?

– Помню… – прошелестела Аглая. Голос у нее был тусклый и невыразительный.

– А когда ты вчера в последний раз ее видела, помнишь, Глашенька?

– Помню.

– Она была в школе?

– Да.

– А вечером вы встречались?

– Нет…

– Умница. – Чашечка погладила ее светлые руки и улыбнулась с облегчением. – Ты большая умница, Глаша. Спасибо, что рассказала нам.

Полицейский фыркнул и, потеряв интерес к беседе, погрузился в свои неразборчивые записи.

– Я. Ничего. Не. Знаю. – Рустам рубил фразы, отгораживаясь от полицейского скрещенными руками. Десятиклассник отодвинулся от стола настолько, насколько вообще мог, и теперь с прищуром следил за каменным Милославом Викторовичем. Кажется, полицейский не верил ни единому его слову.

– Напомни, за что у тебя условка? – Вопрос ударил горячей кровью в голову, и Рустам, ощущая позорный румянец на смуглых щеках, глянул в пустые глаза:

– Это тут при чем?! То за воровство! Я бы никому… Я и пальцем эту дуру не тронул, хоть она и вылила на всех ведро дерьма.

Чашечка зажмурилась, видимо, ей не хотелось, чтобы полицейский узнал о вчерашней безобразной сцене в кабинете истории. Глаза Милослава Викторовича тут же вспыхнули нездоровым огнем.

– Что-что она вчера сделала?..

Рустам тоже почувствовал этот недобрый интерес и, насупившись, вновь замолчал, отворачивая лицо.

– Ничего.

– Я ведь могу и в отделение тебя отвезти, – задумчиво произнес Милослав Викторович, чуть подавшись вперед. – С матерью вместе.

– Не надо. – Рустам хотел сказать это с безразличием, но голос предательски дрогнул. Чашечка, сидящая рядом с ним, напряглась. – Она просто… истеричка.

– Объясняй.

– Она психанула. Ну… Потому что мы смеялись.

– Над чем? – Каждая фраза звучала все грубее и тяжелее, словно Милославу Викторовичу надоело вытягивать из Рустама слова. Но Рустам знал, что все это показуха, на самом деле полицейскому нравится тянуть за тонкие, рвущиеся в пальцах нитки, распутывая весь залитый кровью клубок. Полицейский давит, морально давит, показывая, что его терпение якобы на исходе. Но и Рустам не хотел сдаваться, хоть ладони и налились холодом, хоть в горле пересохло от колючего страха, а глаза противно заслезились.

– Мы смеялись… над Лехой. Просто стебались. Она не выдержала, давай орать. Потом убежала. Все.

– Почему она орала? У них со Шмальниковым были какие-то особые отношения?

– Не думаю, – пожала тонкими плечами Вера, устремляя заплаканные голубые глаза на полицейского. – Они даже не здоровались. Просто это была… Ну… Ника.

– В каком смысле?

– Сердобольная она, жалостливая. Была… Всем помочь, всех спасти. И все в том же духе. – Словно устав смотреть на заросшее неопрятной щетиной мужское лицо, Вера принялась отколупывать лак с ногтей. – Видимо, поэтому она и кричала.

– На кого именно она кричала?

– Да на всех. Психолог хотела, чтобы мы попрощались с Лехой. Парни давай ржать, а Ника вспылила. Потом выбежала прямо во время урока.

– На кого? – надавил Милослав Викторович. – На Рустама? На Савелия? На тебя?

– На всех нас, – криво усмехнулась Вера, и ее кукольное лицо исказилось, став уродливым, словно изнутри выглянуло что-то темное и прогорклое.

– В чем Ника обвиняла тебя на том уроке? – лениво поинтересовался полицейский.

– Я не помню, – упрямо пробубнил толстый Славик. За весь разговор он ни разу не глянул в эти ледяные глаза.

– Напряги память, – посоветовал Милослав Викторович, и Славик дернулся. Сейчас он был похож на холодец, дрожащий и бесформенный, с влажным лбом в капельках жирного пота и пахучими пятнами на рубашке. В мясистых пальцах Славик безостановочно крутил черную ручку.

– Она кричала, что я толстый. – Нижняя губа его обиженно дрогнула. – Ну, это и так понятно… Что воняет от меня. Что никто со мной из-за этого не общается.

– Ясно. – Полицейский коротко кивнул и черкнул что-то в блокноте. – Как ты думаешь, кого эти слова могли задеть сильнее всего?

– Ну не меня уж точно, – поспешно сказал Славик. – Надо мной всегда издеваются. Я привык. Может, Рустама, он самый вспыльчивый. Не удивлюсь, если это он…

– Если это он что? – Полицейский склонился, едва не касаясь грудью стола. Славик побледнел.

– Если он Нику и убил, – прошептал Славик и судорожно зажмурился.

– С кем Ника дружила?

– Ни с кем, – торопливо сказала Мишка, покусывая ноготь на мизинце.

– Вообще? Ни с кем не общалась?

– Не, ну общалась-то со всеми, ровно так, ничего особенного. Всегда списывать давала, все такое. – Мишка покосилась на Чашечку, родную и добросердечную Чашечку. Кажется, ее согревающий взгляд придал Мишке сил. – Мальку вечно помогала.

– Кому?

– Ну, Савелию… Она хорошая была, Ника. Никому не мешала. Даже после вчерашнего на нее никто особо не обиделся. Ну, это же Ника…

– А почему тогда никто с ней не дружил?

– Вы неправильно спрашиваете, – ответила Мишка и вскинула серые глаза на полицейского. – Это не с ней никто не дружил. Это она никого к себе не подпускала.

Милослав Викторович снова склонился над блокнотом.

– Ты много общался с убитой?

– Нет, – сказал Малёк, глядя на полицейского здоровенными напуганными глазами. – Очень мало. Правда.

– А ребята говорят, что много. – Голос Милослава Викторовича стал почти ласковым. Малёк трясся, как в лихорадке, готовый вот-вот удариться в истерику. С чего бы это?

– Врут, – пискнул Малёк. Его шепот был почти неразличим. – Они все врут!

– С чего бы мне им не верить? – Милослав Викторович чуть прибавил угрозы в голос. Чашечка мигом влезла в разговор:

– Савелий, все хорошо. Не волнуйся только, полиция просто хочет поймать преступника. Пожалуйста, если тебе есть о чем рассказать, помоги нам…

– Она меня поддерживала, – прошептал Малёк. – Немного. Никогда не била, не обижала… Но это все… Мы не общались. Честно!

И он заплакал жалко и испуганно, захлебываясь, а потом и вовсе уткнулся лицом в Чашечкину шаль, и учительница обхватила его за хрупкие плечи. Милослав Викторович брезгливо сморщился.

– Больше она нормально ничего не расскажет, да? – спросил он, постукивая ручкой по парте.

Аглая, крутящая в пальцах бусины, вновь беспечно улыбалась, глядя на него с немыми, едва различимыми вопросами: кто он такой? Что ему нужно?..

– Не думаю, будто она что-то знает, – уверенно сказала Чашечка. – Она и мухи не обидит, поверьте мне.

Милослав Викторович хмыкнул с сомнением.

– Ты вчера был на поисках?

– На каких поисках? – переспросил Максим, расслабленно сидящий на стуле, словно в кресле.

Милослав Викторович принялся объяснять, поглядывая на широкоплечего десятиклассника как на туповатого ребенка. Вчера вечером, вернувшись с работы, родители Ники сразу же почувствовали неладное: телефон девушки не отвечал на звонки, ее самой дома не было, никто не мог сказать, куда Ника запропастилась. Мама сразу же бросилась в отделение полиции, где ей немного лениво посоветовали подождать до утра, мол, нагуляется и вернется. Десятый класс, в голове одна любовь. Что с них взять, с детей этих (об этом, конечно, Милослав Викторович скромно умолчал)?

Но мама Ники, не на шутку волнуясь за дочь, вспомнила о кровавых объявлениях на столбах, которые всегда появлялись после чьей-нибудь пропажи. Волонтеры отнеслись к материнским словам куда серьезнее. Девушка, примчавшаяся самой первой, долго выспрашивала все подробности и забивала их в телефон, а потом сказала с горячей убежденностью:

– Вы правильно сделали, что сразу позвонили нам. Чем быстрее мы начнем поиски, тем больше шансов, что с ней все будет в порядке.

В город начали стягиваться волонтеры в оранжевых жилетах, с рациями и нескончаемым оптимизмом. В штабе печатали листовки, чтобы развесить их по всему городу. Кинули клич в социальных сетях, и из окрестных домов пришли незнакомые люди, готовые выйти на поиски.

Они-то этим утром и нашли застывшее Никино тело в бетонном бинокле. От глянцевых апельсинов, конечно, там и следа не осталось.

– А… – равнодушно ответил Максим, выслушав полицейского. – Не, на поисках не был.

– Почему?

– У меня тренировка, – сказал Максим, глянув на полицейского так, будто тот сморозил несусветную чушь. И правда, какие поиски пропавшей одноклассницы, когда запланирована тренировка?..

– А ты? Ты вчера была с волонтерами?

– Нет, – пожав плечами, коротко ответила Вера и закусила губу, словно засомневавшись в своем ответе. А может, это просто внутри нее закопошился червячок совести.

– Не ходил, – сказал Малёк, и глаза его едва не вылезли из орбит. Он понял, что это неправильный ответ, но соврать тоже не посмел, а поэтому застыл, таращась в одну точку. Его синюшные губы дрожали.

– Я не знал о поисках, – глухо пробормотал Славик, вытирая пот со лба. Славик нервничал, очень сильно нервничал.

– Не знал? – Удивленный Милослав Викторович приподнял бровь. – Классная руководительница тебе не звонила?

– Я вчера не дозвонилась до Славы, – оправдалась Чашечка.

– Вчера вечером толпа народа бродила по улицам, разыскивая вашу подругу, а ты ничего не знал? – вновь уточнил полицейский, но Славик насупился и пробурчал себе под нос:

– Я не знал. Я уроки делал. – Помолчав, он добавил: – И она мне не подруга.

Милослав Викторович внимательнее вгляделся в его лицо.

– А ты помогал в поисках Ники?

– Нет, – спокойно пожал плечами Витя. – Мне некогда было.

– Чем ты занимался?

– В комп играл.

– А ты? Выходила с волонтерами?

– Нет, – тихо выдохнула Мишка и царапнула обкусанным ногтем исписанную столешницу.

– Почему?

– Я не знаю…

– А как насчет тебя, Рустам? Знаешь, твой богатый жизненный опыт так и не дает мне расслабиться, прямо вот никак. – Его голос был обманчиво спокоен, только глаза все так же цепко смотрели Рустаму в лицо.

Тот молчал. На шее его болтался маленький позеленевший кулончик, и Рустам то и дело крутил его в пальцах, будто сам не понимал, что делает.

– Рустам, ответь нам. Надо найти того, кто убил Нику… – попросила Чашечка. Воздух вокруг них почти потрескивал, сердце Рустама тревожно билось в груди, протяжно поскрипывала ручка в крепких пальцах Милослава Викторовича…

– Убил? – вдруг рывком обернулся к учительнице Рустам. – Как ее убили?! Вы же ни черта не говорите! Только тайны какие-то, тайны… Что с ней случилось? Где ее нашли? В чем меня обвиняют?!

– Пока ни в чем, – ответил полицейский. – Но это только пока. А нашли ее в подземных трубах, в сливе под автомобильным мостом до Пригородного. Нику вашу насквозь продырявили множеством острых предметов, причем такое чувство, что самыми обычными гвоздями. Думаю, не меньше сотни раз. Весь бетонный колодец в крови. Весь. А сама она больше похожа на отбивную.

– Перестаньте! – жалобно крикнула Чашечка. Рустам застыл, сжавшись в комок, и замолчал. Картинки одна другой страшнее мелькали перед его глазами.

Разодранная Ника, лежащая на бетонном полу. Или на льду. Или… Боже. Гвозди. Перед Рустамом возникла труба, в которой они как-то раз утопили кроссовки Малька. В которой он сам, Рустик, несколько лет назад самозабвенно целовался с девчонкой…

Рванувшись, он бросился из кабинета. Из коридора послышался утробный рев, на смену которому пришел судорожный кашель. Побелев то ли от гнева, то ли от ужаса, Чашечка смотрела в широкое окно.

– Интересно. – Почесав пальцами заросший подбородок, Милослав Викторович задумчиво полистал блокнот. – Значит, никто из десятого класса, кроме двух человек, вчера не пошел искать Нику. Незнакомые люди приезжали с соседних городов, наслышанные про Шмальникова, будь неладны эти чертовы паблики… А вот одноклассники решили, что волноваться не стоит. Интересно, да… Очень интересно.

– На что вы намекаете? – спросила Чашечка.

– Пока ни на что. Я просто пытаюсь понять, что это. Причастность? Или обыкновенное равнодушие?

– Скажите, пожалуйста, вы кого-то из них подозреваете? Они же дети еще, сущие дети… – Поднявшись, Чашечка поправила сбившуюся шаль. Губы учительницы кривились и дрожали.

– Да не особо и подозреваю. – Милослав Викторович захлопнул блокнот и вдруг улыбнулся совершенно по-мальчишечьи, словно отбросил в сторону свою суровую маску. – Если бы я кого-то подозревал, то мы уже притащили бы его и родителей в отделение… Честно говоря, есть у меня сомнения. Ребенку, пусть даже и здоровенному десятикласснику, трудно было бы совершить такое убийство. Но эта ненависть и огромное количество ударов… Может, это и правда чье-то помешательство. Будем прорабатывать версии. Но и для вас у меня есть один совет.

– Какой же?

– Присмотритесь к ним повнимательнее. Они же падальщики, звери, им совершенно наплевать друг на друга, на себя и на окружающих. Это ненормально, поверьте мне. И неизвестно, к чему это приведет.

Дверь класса захлопнулась, когда он вышел в коридор, и в пустом кабинете осталась одна Чашечка. Привалившись спиной к стене, она молчала, зажмурившись. Тиканье часов болью отзывалось в ушах.

– Или уже привело, – одними губами прошептала Чашечка и вышла из класса.

⁂

– Ну че, вчера хоть кто-нибудь искал рыжую? – раздался из-под парты голос Максима. Тот, развалившийся сразу на двух стульях, задумчиво рассматривал налепленные под столешницу разноцветные жвачки.