Текст книги "Йоха"

Глава 71. Во многой мудрости есть многая печали

Костер догорал. Миски были пусты и стояли грязной стопкой в стороне, в песке. Чай черпали прямо из котла, кружками. Йоха дождался, пока все устроятся, перестанут шептаться и греметь посудой. Он курил, глядя на красные отблески огня на лицах, и снова чувствовал себя учителем. Наконец все стихли и приготовились слушать.

– Сегодняшний семинар я хотел бы посвятить грядущему апокалипсису, (– (с пафосом сообщил Йоха.

– Хорошенькая тема, а главное – новая, – фыркнула Влада. На нее зашикали. Наташка зашевелилась, пытаясь поудобнее устроиться, мешал живот. Юрка стал укладывать ее к себе на колени, кто-то шепотом давал советы. Йоха обиженно замолчал, ожидая тишины.

– Ребят, ну давайте послушаем! – попросила Наташа. И снова удалось установить тишину.

– Наступает Новая Эра! – выдержав паузу, продолжил Йоха. – Наш мир кончился, а мы и не заметили этого.

– А что теперь будет? – пискнул кто-то из девчонок.

– Конец света, – объяснили ей из темноты.

– Мы привыкли считать, что мы – единственные хозяева в этом мире. Но есть и более древние существа, которые были здесь до нас и после нас останутся. Мы забыли, что мы не хозяева, а гости. Пришла пора нам вспомнить об этом, – Йоха торжественно обвел свою паству взглядом, изучая впечатление.

– Подожди, подожди, – перебила его Наташка. – Значит, человечество исчезнет, как вид? Я тоже слышала об этом, о Новой Эре, и все такое… То есть мы должны быть готовы к концу света? – она повернулась на другой бок. – Ой, толкается! И чего?

В отблесках углей костра Йоха был похож на языческого божка, как их рисуют в детских книжках. Юрка, придавленный беременной Наташкой, счастливо посапывал. Кое-кто тоже дремал, свернувшись калачиком. Время перевалило за полночь, люди устали, лишь Йоха с Наташкой еще долго спорили о смерти.

– Плохо пугаешь, – неожиданно вклинилась в разговор Влада. – Ты им еще про девять врат расскажи и про мертвых богов, – она широко зевнула. – Не будет конца света, ребята! Все! Отменяется! Каждый из нас есть начало и конец. Смерть – это конец света; но за смертью наступает рождение и мир продолжает жить. Мир в себе нести надо. Вот и все. И нечего переливать из пустого в порожнее.

– Ой, а давайте страшные истории рассказывать?

– Уже лучше!

– А можно я спать пойду?

– Иди, конечно…

Через несколько минут у костра остались одни старики: Йоха, Влада, Наташка и Андрей.

– Что, отец-основатель, разогнал детишек? – весело спросил Андрей.

– Да, не получился разговор, – признался Йоха.

– Зачем ты вообще взял эту тему?

– Думал, сумею развить.

– Так надо было готовиться!

– К чему? К концу света? Ну вы даете! Идите лучше спать! – сказала Влада. И все пошли спать.

Мужики, нанятые колхозом, для охраны картофельного поля гонялись с автоматами за нашими пацанами, посягнувшими на молодую картошку. Как-то удалось их убедить, что воровать нам ни к чему, что у нас полно продуктов, что мы хорошие и вообще больше так не будем. Пацаны отсиживались в кустах, а женщины «Авося» нейтрализовывали прямую вооруженную агрессию.

Нас простили. Вряд ли охранники нам поверили. Просто они увидели в нас таких же, как свои, детей.

После обеда неожиданно начался ливень. Тяжелые водяные струи быстро залили все вокруг, ливень проник сквозь плотный брезентовый навес и беспрепятственно атаковал миски с супом. Мы, испуганные дневным происшествием, нервно смеялись и быстро поглощали суп вперемешку с дождевой водой. Ливень кончился внезапно. А в небе, дважды опоясав речные берега, раскинулась самая яркая радуга из всех, что нам доводилось увидеть в наших жизнях.

– Он простил нас, – сказал кто-то, глядя в умытое небо.

Глава 72. Лирическое отступление

Скрипят оглобли у подводы, Во лбу у лошади звезда. ы расстаемся не на годы, Мы расстаемся навсегда…

(С. Коленбет «Сахар» )

Путь-дорога длинная, песня бесконечная… Что, узнали? В России, судари мои, живем: родились, выросли, впитали в себя эту громадность, со всеми желтыми нивами и бескрайними просторами. Господи! Ну какие мы мерчендайзеры?! Это же смешно! У нас кровь течет по-другому.

Глава 73. Сенька, Сенька, Анька

Допекла-таки Наташка Сеньку. Первое время после своей отставки он еще пытался как-то неуклюже за ней ухаживать, но когда понял, что все, надоел, закрылся в себе, ушел в какую-то другую, никому не ведомую жизнь.

Он обитал в мебельной мастерской. Днем работал, ночью же снимал с петель двери, укладывал на пыльный пол, ложился, рюкзак под голову, и пытался забыться.

Он что-то делал: ходил, ел, спал; но как-то очень особенно, нерегулярно, что ли. Излюбленным местом отдыха у него стало метро. Он садился на кольцевой и только так, среди людей, мог отключиться на несколько часов.

Он иногда появлялся у своих друзей, разбросанных теперь по всему городу. Но и с ними он не находил успокоения, они не хотели страдать вместе с ним.

В конце января он уехал к матери.

Он вернулся весной, почти прежним. Только теперь он не был столь наивным и мало писал. Он стал деятельным. Устроился на работу дворником, выбил себе служебную комнату, поступил в институт…

Она сидела на «черной лестнице» маленького особнячка на Покровке и ждала.

Она сидела так уже давно, обняв подтянутые к подбородку колени. Его не было. Дверь в некогда купеческую, а нынче дворницкую квартиру оставалась закрытой. Ей ничего не оставалось, как тихонько ругать себя за унижение, за бесцельно проведенное время и за собственную глупость. Ради чего? Все ради того, чтобы просидеть с ним целый вечер на древней кухне, послушать его голос или ходить за ним по каким-то тусовочным квартирам, мыть чью-то грязную посуду, оставшуюся от прежних посетителей…

А он все не приходил.

– Да где его носит! Черт возьми! – вслух крикнула она и опять, вытянув шею, прислушивалась к звукам шагов во дворе. Ничего не услышав, снова погружалась в себя, в свои воспоминания.

Помнилась, почему-то, забытая у него роза, которую ей кто-то подарил… Кто? Неважно! Она терзала эту розу, ожидая его прихода, у памятника на Чистых Прудах, а потом были какие-то люди, его друзья… И все в ее жизни теперь стало только его, а от себя ничего не осталось, только вот эти мысли, тоже о нем…

На редких лекциях, куда ее иногда заносило, она писала письма, адресованные ему. Письма, письма…

Кто-то пригласил ее на квартирник. Веня Д`ркин приехал в Москву, и его удалось заполучить хозяевам этой злополучной дворницкой. Она хорошо помнила тот вечер:

Сенька проводит одного человека бесплатно.

А Веня любил портвейн, и они с подружкой купили бутылку, но за билет все равно пришлось заплатить… Портвейн выпили сами, после концерта, в скверике.

Был еще длинный поход: метро, троллейбус, идущий бесконечно, и блуждание по темным дворам. Она была не рада, что согласилась: слишком уж все это непонятно, подозрительно даже. Целью этого путешествия оказался подвал унылого пятиэтажного дома на задворках Москвы. «Может, уйти?» – но уйти было как-то неловко.

Подвал оказался не подвалом, а мастерской художника. Там она познакомилась с его друзьями. Она в основном молчала, сидела на подоконнике, натянув свитер на колени. И еще: когда уходила, засмотрелась на красный спальник и Сеньку, сидящего на нем, он болтал по телефону… Тогда-то все и началось? Возможно, быть может…

Потом был котенок – Веня, которого она принесла в «Мневники» (так окрестили мастерскую ее обитатели). Котенка она представила как приблудного, на самом деле он был отпрыском ее кошки. Тогда она осталась ночевать. А на пол не хотелось, она легла на «его» диван, только ли потому, что не хотелось на пол? Он с дивана тоже не ушел… Нет, нет! До ноября их отношения были абсолютно невинны.

Она стала приходить то на Покровку, то в «Мневники»; в конце концов для нее это постоянное желание видеть Сеньку превратилось в манию, с которой она ничего не могла поделать. Сенька не приближал ее к себе, но и не отпускал.

– Убери свои крючочки, – говорил он, когда Анна хотела обнять его. Она убирала руки с его плеч, но продолжала забрасывание «своих крючочков».

– Ты чего здесь сидишь?

– Его голос вывел ее из состояния сомнамбулической задумчивости.

– Тебя жду.

– Давно?

Он остановился перед ней: длинный, холодный, одетый небрежно, как всегда, с неизменным рюкзаком за плечами и со снятыми наушниками плеера. Она заплакала, сжавшись в комок.

– Ну вот! – он сел рядом и обнял ее за плечи.

– Я – дура?

– Конечно.

– Почему, конечно?

– Опять к словам придираешься?

– Зачем я сюда хожу?

– Хватит, хватит… Пойдем наверх, что мы на лестнице разборки устроили.

Она поднялась вслед за ним, чтобы снова пройти пытку счастьем. Она знала, что снова будет жарить картошку, ругаться с ним, а потом греть ладони на его шее, смотреть, как он подолгу крутится перед зеркалом, собираясь куда-то…

– Возьми меня замуж!

– Для чего?

– Я хочу стирать твои носки, кормить тебя ужинами и рожать от тебя детей.

– Странные желания…

Через год у них родилась дочь – Александра. Дети вообще очень странные существа, и пути их прихода в мир не всегда понятны и однозначны. Так случилось, маленькая Сенька пришла и заслонила собой все другое, что было до нее.

Глава 74. Красное платье

В сторону леса пронеслась совершенно обезумевшая лошадь, но я успел заметить ее седока: баба какая-то в красном платье. Это яркое пятно никак не вписывалось в общий пейзаж с темным бором, заросшей бурьяном проселочной дорогой и низким солнцем в облаках.

Лошадь явно не была рождена для скачек: обычная кобыла, с тяжелым задом, которым она взбрыкивала, и ее от этого заносило в сторону. Я остановился и долго смотрел вслед несущейся всаднице.

К чему такая показуха? Нет же никого. А может, лошадь просто понесла?

Я огляделся. Чуть в стороне, за пригорком виднелись несколько деревенских крыш. Значит здесь поселок какой-то, хутор, или ферма. Я направился туда, в надежде разузнать, что за новые амазонки тут у них с ума сходят.

Деревня, как деревня: покосившиеся избы из темных, столетних бревен; причем на всем этом «зодчестве» чувствовалась рука одного плотника. Она присутствовала везде: в попытке создания резных наличников на окнах, в тесаных столбах, поддерживающих навесы… А зрелище все равно жалкое: облупившаяся краска, провалившиеся доски…

На бревне у длинного забора сидит мужик: в кирзовых сапогах, телогрейке (это в такую-то жару! ), неизменной кепке, потерявшей всякую форму и ватных штанах. Мужик курит самокрутку и сплевывает меланхолически себе под ноги.

Пыльные куры с кудахтаньем носятся вокруг него, отчаянно машут крыльями, то и дело пробуя взлететь.. На заборе сидит петух уже, видимо, познавший радость полета.

– Ишь, как их разбирает! – прокомментировал мужик, – к дождю, наверно.

– Петух у них плохой, – ответил я.

– Это как? – живо поинтересовался мужик.

– Как, как… Несостоятельный, как мужчина, – объяснил я, – вот они и бесятся.

Мужик крякнул, покосился на петуха, который с презрением оглядывал свое семейство с высоты забора, и неожиданно сказал:

– Бабы все – ведьмы!

– А ты много баб-то видел?

– Да уж повидал, – протянул мужик.

– И так-таки все – ведьмы?

– Все! – уверенно заключил мужик.

Я вспомнил всадницу в красном, посмотрел на беспокойных кур, на мужика, и смутная догадка прокралась мне в голову…

– Ты конюх? – спросил я.

– Конюх, – согласился мужик, – я и конюх, я и плотник. А тебе чего надо?

– Ничего. Просто, у тебя лошадь убежала.

– Это – какая же? – забеспокоился мужик.

– Такая, в серых пятнах.

– А, – мужик махнул рукой и успокоился, – придет.

– Сама?

– Сама и придет… Одна она, или с бабой?

– С бабой, – признался я. – Мода у вас тут странная.

– Чего – мода?

– Ничего, странная.

Со стороны дороги показалась медленно возвращающаяся давешняя кобыла. Рядом с ней, прихрамывая, шла молоденькая девушка, в разорванном красном платье.

– Упала, – коротко сообщила она, подходя к нам. Лошадь потрусила куда-то дальше.

– Во! – сказал мужик, указав на девчонку, – самая главная ведьма и есть!

– Ногу вывихнула? – спросил я участливо.

– Нет, просто ушибла.

– А зачем так гнала?

– Я не гнала, ее оводы закусали.

– Чего ж ты на нее полезла?

Она пожала плечами и зашмыгала носом.

– Понятно…

Что мне было понятно, скорее всего – ничего.

– Турист? – спросил мужик, кивнув на мой рюкзак.

– Вроде того…

Девчонка присела на краешек бревна рядом с мужиком и, вытянув босые, загорелые ноги, шевелила пальцами, внимательно следя за этим процессом… Мы с мужиком некоторое время, не отрывая взгляда от ее ног, молчали.

– Тьфу ты, пропасть! – не выдержал первым мужик. – Пойду, лошадь поставлю, – сказал, поднялся и побрел по улице, обходя кучки конского навоза.

– Цыпа – цыпа – цыпа, – донеслось из-за забора, и куры, как одна, взлетели сразу, стаей, опрокинув заоравшего петуха.

– Спать пошли, – проговорила девчонка, проводив взглядом куриную стаю. Я посмотрел на солнце. Оно опустилось куда-то в заросли ивняка и подсвечивало снизу, отчего горизонт пестрел малиновыми полосками, надвигалась туча.

– Будет гроза…

Она кивнула, соглашаясь со мной.

– Вы к кому приехали?

– Ни к кому. Просто, мимо шел. Теперь, вижу, придется заночевать. Есть пустой сарай в деревне?

– Есть. На берегу речки есть банька. Она – ничья.

– Покажешь?

Моя собеседница поднялась и пошла, я последовал за ней. Она несколько раз оглянулась на меня и, смутившись моего взгляда, прижала рукой разорванный подол к ноге. Я усмехнулся.

– Вот, – указала она на маленькое, вросшее в землю строеньице.

Ничейная банька изнутри выглядела не лучше, чем снаружи. Крохотное оконце совсем не пропускало остатки солнечного света. Углы отсыревших стен были покрыты мохнатой плесенью, а над осевшей печкой покачивался в многочисленных сетях огромный паучина.

– Привет, – сказал я ему. Девчонка, шлепая босыми пятками, быстро убежала, хлопнув дверью.

– И на том спасибо, – буркнул я, кинул рюкзак на лавку и вышел наружу. Да, ночью явно будет гроза, а то бы можно было поставить палатку.

Печку топить я не рискнул, по причине ее старости и давнишнего неупотребления; развел костерок у дверей баньки, вскипятил в котелке воду, заварил чай и сидел в вечернем сумраке, наслаждаясь пением лягушек. Комары попрятались, и я, раздевшись, пошел пробовать воду. Речушка, как и все вокруг, была маленькой и тоже очень древней. Чтобы поплавать, мне пришлось по колено пройти по илистому дну, ближе к середине, где было сильное течение и неожиданно глубоко.

– Ух, ты! – успел я вскрикнуть и погрузился с головой в прохладный поток. Вынырнул, отплёвываясь, и лихорадочно погреб обратно. Вылез весь в тине. На берегу заметно похолодало. От реки тянуло болотной сыростью.

У баньки стоял давешний мужик с бутылкой водки в руке.

– И куда ж тебя понесло? – спросил он, оглядывая мое голое, грязное и исцарапанное тело.

– Искупаться хотел, – оправдывался я, натягивая рубаху.

– А я – на огонек, – хлопнул он ладонью по бутылке.

– Присаживайся.

Мужик сел у моего костерка, подбросил сухих веток, поставил рядом водку и достал из кармана телогрейки газетный сверток, в котором обнаружились: два яйца, пучок лука и соль. Из другого кармана мужик извлек кусок черного хлеба и граненый стакан.

– Вот, – развел он руками, – чем богаты…

Я влез в штаны кое-как и зашел в баньку. Достал из рюкзака банку тушенки, изрядно подтаявшее сало, печенье и вернулся к мужику. Он сидел и терпеливо поджидал меня, но водку уже налил.

– Тебе куда? – спросил он.

– Обо мне не думай, я не пьющий. Угощайся.

– Подшился что ли? – поинтересовался мужик.

– Вроде того… А ты – пей.

– Ну, за твое здоровье! – Мужик опрокинул стакан себе в рот, зажмурился, подхватил луковицу, понюхал и откусил кусок, жевал с хрустом, пуская слезы из глаз. Я открыл банку тушенки, разогрел и намазал куски хлеба: себе и ему.

– Тут и заночуешь? – спросил мужик.

– Да.

– А то пошли ко мне, баня готова.

– Баня – это конечно хорошо, – мечтательно проговорил я.

– Звать тебя как?

– Иваном.

– Тезка, значит. Ну, пошли, тезка!

И мы пошли. Иван нес остатки водки и закуску, я – свой рюкзак и ботинки.

Дом у Ивана был большой и старый, как и все дома в деревне.

– От деда остался, – пояснил он.

В доме хозяйничала женщина неопределенного возраста, с низко повязанным платком на голове, из-под которого она несколько раз обожгла меня таким взглядом, что я вспомнил Иваново определение баб.

Пока я наслаждался домашним ужином, поданным в большую комнату, Иван несколько раз уходил, видимо топил баню. Возвращаясь, всякий раз подсаживался ко мне и выпивал по маленькой. Хозяйка куда-то исчезла вовсе.

 
– Жена твоя? – спросил я у Ивана.
– Супружница, – вздохнул он.
– А дети есть?
– Какие дети…
 

– Баня готова, – угрюмо от двери сказала «супружница» и опять пропала.

Мы долго парились, и я соскребал с себя дневную пыль, пот и присохший речной ил. Иван кряхтел, фыркал, как морж и норовил отхлестать меня веником.

– Чудные вы – городские, – только и приговаривал он.

В предбаннике нас ждали простыни и чистое белье.

– О, видал!? Я же говорил – ведьма! – непонятно зачем пояснил Иван.

Потом мы пили чай на крыльце, а душный воздух и темное небо, уже вовсю просвечиваемое молниями, вот-вот грозили разразиться дождем.

– Пойдем, что ли спать-то? – спросил Иван.

– Пойдем.

Мне постелили в сенях, на огромном сундуке.

– Тут не душно, – пояснил Иван, – на двор захочешь, так лампа на столе, – и ушел куда-то в потемки.

Я долго лежал с открытыми глазами, глядя в никуда. За стеной и по крыше простучали первые капли, а потом ливануло. Вода хлестала так, что перекрыла собой все остальные звуки. Вне дома казалось наступило светопреставление или вселенский потоп, поэтому я не слышал, как скрипела дверь и доски пола, а лишь тогда понял, что произошло, когда горячее женское тело легло рядом со мной и сухие губы стали целовать мое лицо, шею, грудь и ниже… Волна животного желания накатила на меня, я обхватил это ночное существо и, путаясь в простынях и рубахах: своей и ее, нашел ее.

Не в состоянии сдерживать себя, я был с ней коротко, неумело, как мальчишка. Она тяжело дышала мне в ухо, покрываясь каплями пота, и мы смешивались с ней, как дождь мешается с землей.

Тихонько вздохнув, она выбралась из-под меня и так же неслышно ушла, исчезла.

Я, совершенно обессиленный, ничего не соображая, сполз с сундука, и, не зажигая лампы, наощупь вышел на крыльцо, под дождь. Набрал полной грудью озонированный, влажный воздух, присел на перила и задумался. Дождь продолжал хлестать, но его шум стал слабее и я услышал женский смех и пение.

Вглядевшись в темноту, я увидел давешнюю девчонку; она плясала под дождем, протягивая к небу руки, красное платье облепило ее тело, но теперь все это сливаясь с темнотой и дождем, казалось почти черным.

– Ведьмы! Все бабы – ведьмы! – простонал я. А она, увидев меня, оскалила зубы в широченной улыбке и закричала долго и радостно:

– Эге-гей!

Из полуоткрытой двери дома тянуло женской духотой, а оттуда – свежей тревожностью. Я находился между двумя потоками и хотел, чтобы скорее наступило утро.

Девчонка, закончив свой дикий танец, подобрала налипшую к ногам юбку и, гордо повернувшись, пошла покачивая округлым задом, поводя спиной, не стесняясь своей мокрой наготы.

В доме было тихо.

Едва дождавшись утра, я сбежал, ни с кем не попрощавшись.

Глава 75. О насущном

Йоха снова рисует машинки в общей тетради. Аккуратно простым карандашом выводит линии; подотрет кое-где ластиком, посмотрит, поправит.

Йоха хочет быть богатым. Давным-давно, в порыве откровенности, он признался одной из своих женщин:

Мне хочется, чтобы я, одетый в дорогой костюм и шикарную обувь, лежал бы на скамейке, в парке, закинув ногу на ногу, смотрел бы в небо, и мне всего этого прикида не было бы жалко!

Денди живет в Йохе. Но, видимо, где-то очень глубоко…

На этот раз идея своего бизнеса захватила Йоху почти целиком. Йоха хочет делать автомобили. Но он об этом никому не рассказывает, боится сглазить.

Правда теперь он, посмеиваясь, сообщает о том, как его партнер с инвесторами играют в теннис и боулинг. При этом он смакует каждое слово.

Глава 76. Проводник

Он заскочил в полупустой вагон перед самым отходом поезда. Странное время: февраль кончается.

Он дернул дверь купе, бегло оглядел соседей, бросил рюкзак на свою полку: «Спать!».

Дорога будоражила его. Предстоящая встреча с городом, где он чуть не обрел свою новую любовь, волновала, и как-то сладко пощипывало внизу живота: «А вдруг…». Что «вдруг», он старался не развивать в себе своих обычных мечтаний; но те бессовестно лезли и толкались в его голове, как маленькие мягкие комочки, и от этой толкотни было смешно и приятно.

Дорога гасила пресность существования и не давала пресытиться. Смена мест создавала иллюзию действия. Дома его ждали, а там царило нечто неизвестное. И он, находясь между тем и этим, чувствовал себя как нельзя лучше.

Ему даже было немножко стыдно своих мыслей, но он продолжал думать, когда влезал на полку, и потом, качаясь там, под самым потолком вагона, сладко рисовал себе картинки своего туманного будущего. Поезд все дальше уносил в ночь засыпающего Йоху.

И снились ему далекие города, неземной красоты женщины в плывущих одеждах, с гибкими телами; снились ему и дорогие костюмы, блестящие автомобили и еще что-то очень приятное, чего он никогда не мог вспомнить, проснувшись.

Рано утром его разбудил пожилой проводник. Он принес стакан чаю с лимоном в жестяном подстаканнике и, пока Йоха продирал глаза, спустив ноги с полки и пытаясь привести мозги в утреннее, бодрое настроение, смотрел на одинокого пассажира со странной грустью.

В окне серел рассвет, стучали колеса по мерзлым рельсам, тянулась за поездом унылая степь. Йоха спрыгнул вниз и просипел проводнику:

 
– Доброе утро.
– Проводник поставил чай на столик.
– Постель сдашь сам, или я соберу?
Йоха зевнул, покрутил головой:
– Я принесу. Подъезжаем? – уточнил он.
– Да, через полчаса будем на месте.
– Спасибо за чай, сколько с меня?
Проводник махнул рукой:
– Фирма угощает, – неожиданно пошутил он.
 

– Спасибо, – Йоха уселся на нижнюю полку и, взяв обеими руками стакан чая, сделал первый глоток. Проводник присел напротив, поставил локти на столик и, подперев ладонью щеку, смотрел, как Йоха пьет чай.

 
– Мало нынче народу ездит, – проговорил он.
– Да, немного, – Йоха допил чай и полез доставать рюкзак.
– Ты по делу, или как? – спросил старик.
– В командировку.
– Значит – по делу.
Йоха стащил рюкзак и стал собирать постельное белье.
– Вот: две простыни, наволочка, полотенце…
– Полотенце потом принесешь. Иди, умойся.
Йоха усмехнулся:
– Вы, прямо как моя женщина… Умойся…
 

– К людям ведь идешь, – пояснил старик и, встав с места, аккуратно свернул белье, – иди в туалет-то, а то закрою, – и он вышел из купе.

Йоха подхватил оставленное полотенце и пошел к туалету, тот оказался свободным. Справив нужду, он повернулся к зеркалу, посмотрел на несколько помятое лицо, поморщился, несколько раз нажал носик крана и плеснул водой на глаза и щеки, потер ладонями, промокнул полотенцем и пошел к проводнику. По дороге вспомнил, что забыл покурить, решил потерпеть до прибытия.

Проводник сидел в своем купе, возле полупустого мешка с грязным бельем, и смотрел в окно.

– Вот, полотенце принес, – сказал Йоха и положил полотенце на полку, рядом с проводником.

– Садись, – ответил тот, – чаю хочешь?

– Не откажусь, чай у Вас хороший.

Старик улыбнулся:

– Да, люблю хороший чаек. Пакетиков этих – не признаю. Возьми там стакан и сахарницу, лимончик положи; кипяток знаешь где…

Йоха налил себе чай и уселся рядом с дедом.

– Не курите? – с надеждой спросил он.

– Я – нет. А ты кури, если хочешь, – откликнулся проводник.

– Спасибо, – Йоха достал пачку «Мальборо», зажигалку; закурил, глубоко затянувшись, и выпустил дым в потолок. Дед проводил взглядом струйку дыма, вздохнул:

– Так и вся наша жизнь, – тихо сказал он, – оболочка, вроде, красивая, пачка иностранная… поджег, выпустил – один дым… Да…

Йоха поперхнулся, закашлялся и во все глаза уставился на философствующего деда.

– Почему дым? – спросил он, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы. Старик пожал плечами и опять уставился в окно.

– Куда едешь, милок?

– В Нижний…

– Города, брат, они – каждый – имя свое носят. У каждого места есть свое имя.., – старик опять внимательно посмотрел на своего пассажира… Йоха пожал плечами.

– Белые они, или голубые, а все одно: рай земной ищем, да не обрящем. Потому: рай – он в душе… или – ад.., – продолжил старик. – Свое имя помнишь? – неожиданно спросил он.

– Да, – испугался Йоха.

– То-то!

За окном показался пригород; поезд пошел медленнее. Ритм колес казался уставшим, поезд будто потяжелел. И Йоха вместе с ним сбросил свою дорожную веселость и все смотрел и смотрел на старого проводника, пытаясь разглядеть в его лице чьи-то черты. Чьи?

– Не потеряйся, человече, не потеряйся среди чужих имен, – промолвил старик, и поезд остановился.

– Прибыли, – вздохнул проводник. – Счастливый путь! – улыбнулся он Йохе. Йоха пожал протянутую сухую, коричневую ладонь и пошел одеваться..

В купе он натянул куртку, обмотался шарфом, вскинул рюкзак и медленно побрел по вагонному коридору к выходу. Он вышел в серое морозное утро, поежился и опять закурил. Огляделся по сторонам: редкие встречающие бродили по платформе, вскрикивали грузчики. Йоха поднял голову на огромные буквы вокзала, это его не вдохновило. Предстояла работа; просто работа, и все.

Он бросил последний взгляд на вагон и быстро зашагал к вокзалу, чтобы взять обратный билет.

Йоха больше не мог себе позволить принадлежать чужим городам, с чужими именами.

– Что ты ищешь?

– Беловодье – страну обетованную. Там хорошо, там любовь, там обрету я покой..

– Ты ищешь смерти?

– Разве смерть ищут?

– Кто как…

– Что же такое жизнь, если не поиски истины?

– Идущий знает, куда идет и зачем. Если же не знает, то он просто шатается.

– Я не бродяга!

– Бродяга. Все мы – бродяги.

– Ты ошибаешься, проводник.

– От себя не уйдешь. Ходи – ходи, а все – в себе. Какой свет несешь?

– Не знаю.

– Скука, скука гонит тебя, как ветер сухой лист, оторванный от дерева. Себя ищи. Себя обрящешь и истину познаешь. А путь у нас у всех один.

– Ох, дед! Разбередил ты мне душу! А так было хорошо!

– Значит, было чего бередить… Ну, прощай, милый! С Богом!

– Погоди! Я понял!

– Нет, ничего ты еще не понял.