Текст книги "Человек с улицы Литературной"

«Дикий луг» меж времен А. Федоренко

Есть у нас современная проза или, как по обыкновению полагают, нет? Споры на эту тему идут давно и начаты не нами, не затихают они и сегодня, то и дело разгораются по новому поводу, а повод как всегда почти один и тот же – появление свежего произведения того или иного автора, например, Андрея Федоренко «Дикий луг» (журнал «Маладосць» за апрель 2012 года).

Что ждет читателя в местах, где цветет дикий луг? Первородный забытый рай земной, первозданность, нетронутая красота, и есть ли он, тот самый дикий луг – мечта, иллюзия, детский сон, не знаю. Писатель попробовал вернуться в свое прошлое, лет так на сорок назад, в поисках утраченного счастья. А было ли оно, то счастье, или «чортавы рай»?

Зачин повести прост и незатейлив: «Кожны год у ліпені туды вербавалі касцоў і жанок, бо мясцовых рук не хапала, а травы перастойвалі».

Это как начало нового дня, восход солнца, заразительная энергия общего труда, неожиданный дружный подъем, сплоченная работа односельчан. Есть в этом своя редкая соборность. Коллективный покос, скорее, объединяет, чем разводит по частным хуторам и хатам.

Описание девственной природы и живописных прибрежных мест, где протекает Припять, почти единственное во всей повести, где рассказчик (а у читателя он, как правило, отождествляется с автором), как в последний раз, хочет насладиться, насмотреться и проститься с днями своего детства.

«А далей, за пагоркам і вакол распасціраліся суцэльныя палескія джунглі, непралазныя зараснікі, пышныя шаты лазняку і алешніку, крушын і вольхаў, шывельгі і вербалозу, і сярод усяго гэтага бяскрайняга зялёнага прастору рэдка вырэзваліся клінкі чыстай травы, ды яшчэ ўзвышаліся, як маякі, то там, то сям адзіночныя дубы з буслянкамі ў ралах».

И как потом подтвердится, в повести одна природа останется в своей непоколебимой самости, дикости и нетронутости, сохраняя цельную гармонию. А что же человек? Он, как всегда и уже традиционно (в рамках, очерченных автором), может только сам себя разрушать, сползая все ниже. А почему? Ведь задача творца не только в том, чтобы показывать явления, но также творческими методами исследовать причины их появления.

Один долгий-долгий июльский день, и потом через всю повесть читатель будет сталкиваться с отражением этого летнего преследования – авторское воспоминание, возвращение, как какое-то мучительное наваждение. Писатель все время норовит обернуться назад и внимательно вглядеться в прошлые дни. Как там, на Диком луге? Все как прежде: тот же утренний туман, и восход солнца, и манящая своей темной глубиной большая река, и старые вербы…

«Гэта было поўнае ўладарства дзікай прыроды, аддадзенай самой сабе, панаванне амаль не кранутай чалавекам першабытнасці, чароўнае запусценне, глушэча, непралазная нізінная дзіч. Толькі рака звязвала з цывілізацыяй, і адзіны спосаб сувязі, калі, не дай Бог, што здарыцца – было крычаць, гукаць цераз раку, каб прыслалі з таго берага паром ці лодку».

Но чем дальше продвигаешься по сюжету повести, вникаешь в жизнь героев, тем быстрее меркнет и гаснет радостный день. Кстати, в двенадцати главках маленькой повести почти нет внешней динамики, автор иногда обронит: прошло шесть лет, три года.

Главных героев немного – три семейные пары. Кулинич с молодой женой, взял ее из чужой деревни Махновичи, оттого все и прозвали молодую женщину Махновочка. Младший брат Кулинича Петр с женой Валей. Сын местного колдуна Григорий Игнатов, на покосе он еще очень молод, только что вернулся из тюрьмы. Дед Мирон, бригадир поляк Масловский – герои второго плана.

Есть еще автор и безликая народная масса, которая тоже имеет свой голос, но об этом позже.

Дикий Луг – это естественный мир Кулиничей, Петра, Григория, деда Николая Мирона и других крестьян. В этих красивых местах они возвращаются к самим себе, к своим истокам. Здесь, на просторах Дикого Луга, царит гармония дикой природы и дикого человека, а за его пределами – вся позорная гнусность, холопство, забитость и низменные дела и страсти. Там, за границами этой островной косы, за большой рекой, дикого человека не ждет ничего хорошего: одни лишения, трагедии, смерти, пьянство, окончательная деградация. Полнота всей подлой жизни.

Не верю! Появляются мысли, что, когда у писателя А. Федоренко не хватает силы и таланта художника, он грубо обобщает не обобщаемое, вытягивая на свет божий не самые лучшие черты народа – его забитость, апатичную сонливость и низменность.

Да, у каждого человека, как и у народа в целом, есть свои мрачные стороны, но если все время тянуть его вниз, то как же у него вырастут крылья, чтобы подняться вверх? Чувство гордости за свой народ надо воспитывать, прививать книгами, примерами, положительными героями, а не принижать его дух, доказывая обратное.

Лесник Кулинич трудолюбив, закрывает глаза на махинации своих соседей, магарыч с них не берет, руководствуется местным законом: «Сам живи и дай жить другим». «За парубкі дужа не ганяў, наадварот, калі натыкаўся ў лесе на свежы пень, дык закрываў мохам і прытоптваў тырсу. Толькі калі ўжо зусім нахабна, проста на вуліцы звальвалі машыну крадзеных дроў , дык папярэджваў, каб схавалі на задворкі, ды не шморгалі двухручкаю, а яго, Кулініча, з бензапілою пазвалі».

На первых страницах повести молодая жена лесника светится счастьем, вся жизнь впереди, только родился первенец Василек. «У свае трыццаць яна выглядае як дзяўчынка-падлетак. Такая вясёлая, спрытная, са зграбнай постаццю і з мілым наівам у твары… Яна сама ўся як сонца…»

Одну семью Кулиничей автор старается в повести сделать положительной, но все это выглядит как-то сомнительно. С рождением маленького Василька Кулиничи обретают какое-то наполнение и смысл своей жизни, все их желания начинают крутиться вокруг сына, но и здесь мы видим, что все их мечты построены на мещанском, бытовом интересе. «Мацнела гаспадарка. З’яўляліся новыя матэрыяльныя рэчы. І ўсё было як бы ў квадраце, мела сваю маленькую копію – з прыцэлам на Васілька. Была кабыла – і жарэбчык, стрэльба двухстволка – і тульская аднастволачка, матацыкл «Урал» – і каляска да яго… Быў чорна-белы тэлевізар – Кулініч з’ездзіў у горад, вярнуўся з каляровым».

Отсутствие других, нематериальных, интересов делает Кулиничей заложниками их надежного благополучия. Муж и жена – усердные работяги, но их семейная предприимчивость, злость к любой работе воспринимаются автором как-то искаженно: «А Кулініч…; усё зарабляў і бярог. Не адставала Махновачка: і ў калгасе, і ў горадзе на базары, і агарод вяла. Многа памагаў лес-карміцель. Узімку, расцягнутыя на рожках перад печчу, заўсёды сушыліся зайцавы шкуркі ці смярдзела на ўсю хату ліса. Не саромеліся дзіцячага заробку: збіралі і здавалі ў нарыхтоўчую кантору сасновыя і бярозавыя пупышкі, лупілі іх вёдрамі, а ўвосень тымі ж вёдрамі ў тую ж кантору цягалі рабінавыя ягады. Пра лета няма чаго казаць. Улетку літаральна начавалі ў лесе. Дралі кару з крушыны і лазы, грабёнкаю збіралі ягады, латашылі арэх».

Завидное трудолюбие не обогащено духовными интересами. Не оттого ли столь страшный финал, разрушение и распад? В этом отрывке мне слышатся авторская насмешка и осуждение героев. Что лучше: пить горькую, подворовывать, завидовать и дальше катиться по наклонной вниз, как делают это другие колхозники, или «вкалывать» по-черному, а конец один?

«Кулінічы не шкадавалі для яго нічога. Больш дзяцей у іх не было, і Васільку даставалася ўся пяшчота.

У вёсцы не разумелі гэтага. Вёска ўсё хавае , тут не прынята паказваць, што ты нешта ці некага моцна любіш, тут не да мусі-пусяў, не да цялячых пацалункаў, не да цырымоній; усё гэта выпрацоўвалася вякамі, перадавалася з пакалення ў пакаленне як абярэг, было няпісаным кодэксам » (курсив автора).

Любовь и нежность, что поселились в доме Кулиничей, для местных представляются забавой, «не тутэйшай» особенностью, и это автор подчеркивает в утвердительной форме, ссылаясь на некий «неписаный кодекс».

Мною, например, человеком городским, такие авторские обобщения не принимаются, автор лучше знаком с сельским укладом жизни. Но люди разные, у каждого по-своему устроена жизнь, особенно семейная. Мы знаем, что воздушные поцелуи и легкое касание щекой щеки вместо крепкого припечатанного поцелуя пришли к нам из Европы. Там это – привычка. А как же тогда все эти ласковые тихие слова, которые помнятся с детства: «Дужа ладны хлопчык, хадзі ка мне, маё золатца» ці «Мая ўнучачка, мая кветачка, сонейка». Так обращалась к моей подружке ее старенькая бабуля и гладила ее по головке, она из деревни переехала в город, и сколько тепла и радости расцветало в ее поблекших васильковых глазах!

У меня ни с одной стороны не было бабушек и дедушек. В такие минуты я бы все отдала на свете, чтобы рядом со мной сидела на лавочке моя бабушка и своей любовью, молитвой охраняла меня от детских напастей, болезней, беды. Но война и голод не пощадили моих бабушек, сравнительно молодых еще женщин, до пятидесяти: Ефросинью, Фрузу – по маме и Анисью – по отцу… Вот хоть сейчас помяну…

Да, наш человек не очень горазд к публичной демонстрации чувств, но любящий взгляд, добрая улыбка, приветливость идут у него из души, естественны, как дыхание или смех. А в повести такая естественность выглядит, как что-то инородное, неправильное, исключительное. Дескать, деревенский мужик и баба зажаты, насторожены, нелюдимы и диковаты. «У вёсцы не разумелі гэтага». А что, родители маленького Василька уже не в деревне, они уже вышли за рамки очерченного круга? Получается, что Кулиничи несут в своих отношениях к ребенку уже новые, не принятые здесь, в деревне, чувства, нарушая древний оберег. Не расплатиться бы потом. На мой взгляд, здесь присутствует некоторое авторское моделирование, искусственное усиление драматизма.

Но коротким будет счастье в доме Кулиничей: несчастный случай заберет их Василька. И станет мать безразлична и глуха ко всему свету, со смертью сына уйдут из нее молодые силы, на все людские вопросы будет лишь вторить эхом-отголоском. А ведь Махновочка, по задумке автора, единственный в повести источник света, который угасает, лишенный возможности дарить материнскую любовь.

Тяжела и беспросветна жизнь у другого героя – горького пьяницы Петра-Кветки. Как говорят, от яйца и до конца, «мясцовы прыгажунчык, які памылкова нарадзіўся ў сялянскай хаце». Если красивый человек, то обязательно «случайно» родился в крестьянской семье. Неслучайна у автора одна лишь некрасивость, как у жены Петра Вали. Та приспособилась, взяла верх над слабым мужем, дружно поколачивает его с дочерьми и в конце концов сживает со свету, оправдывая себя, что «…выматаная дзецьмі, старая, ён добры, асабліва да чужых, а яна паганая». Не без ее помощи Петр превратится в последнего человека, лишенного надежды и смысла жизни. А ведь и у него была мечта – выучиться на машиниста, но рядом с ним не та женщина.

Счастливая и любящая сумеет поднять мужчину, сделать его сильным и уверенным, проникнется его интересами, впустит в их общую жизнь его друзей. Несчастливая женщина, как Валя, может только мстить, попрекая и презирая, и дом, и семья для Петра станут чужими. Даже дочери Петра «…ўдаліся ў Валю, пабралі і знешнасць – такія ж непрыгожыя, і душу – так жа ненавідзяць бацьку».

Авторская удача, деталь-подсказка – «фарсістая сімпатычная панама», что привез Петр из армии, теперь и она сносилась, обтерлась, как и вся его неудачная жизнь, а ведь были и у него когда-то, в прошлой жизни, мечты.

Еще один герой повести «Дикий Луг» – «турэмшчык» Григорий Игнатов, который, «…пакуль яго аднагодкі служылі ў арміі, адсядзеў у турме за бойку год і паўтара месяцы».

На сенокосе колхозники-односельчане «…Грыгора не заўважаюць, не звяртаюцца, не гавораць з ім, як бы і няма яго. Паеў трошкі, голад спатоліў і маўчком падаўся да свайго шалашыка…» Григорий для них чужак, к нему настороженно относится община. Из-за покойного отца Игната, которого в деревне считали колдуном, это народное недоверие и опасливость перешли на сына.

У людей, которые приехали на Дикий Луг, автор подмечает одну характерную особенность – они не привыкли к большой воде Припяти: «Усе яны баяцца вялікай вады, якая рухаецца, плыве, ва ўсіх на генетычным узроўні страх перад ёю… у вачах трывога».

Но вот что странно, Григорий, сын местного колдуна, умеет хорошо плавать, он выделяется среди своих, у него нет страха перед водой. Чужак, не свой, он может делать то, что у земляков не получается, может, оттого и в тюрьму попал?

На протяжении сюжета-жизни Григорий меняется, но перемены эти заключаются не в нравственном росте, осознании своих ошибок, а наоборот, идет примирение с обстоятельствами, снижение и так его невысокой духовной планки. Раньше для него, неопытного юноши, хватившего когда-то опыта в тюрьме, многое вызывало стыд, неловкость: «Цяпер ён адчувае сябе заразным, адрынутым, гнаным – і саромеецца ўсяго да непрыстойнасці. Нават косіць ён угнуўшы галаву, вачэй не падымае, нібы крадзе». Но теперь, спустя годы, в его натуре что-то изменилось: «Гэта быў ужо не зацюканы апостал часоў Дзікага Лугу. І знаку не засталося ад яго сарамлівасці… Ён даўно не чырванее — цяпер турма ў вёсках не рэдкасць; стульваецца толькі тады, калі на ветры прыкурвае, а так глядзіць адкрыта людзям у вочы… Цяпер ён не саромеўся свайго бацькі, а пры кожным выпадку падкрэсліваў, што, хоць і запознена, а, канешне ж, спрацавалі бацькавы чары – інакш хіба быў бы ён, Грыгор, такі ўдачлівы?»

«Удачливый» Григорий успел второй раз отсидеть в тюрьме, развестись и снова жениться на городской. Но вот что примечательно: он живет в старой отцовской халупе на краю деревни, где даже нет деревянного пола.

«Пры тым, што Грыша працаваў на лесапільні і пры жаданні мог бы выпісаць любыя матэрыялы, ці хоць накрасці…»

У еще молодого человека нет желания обустроить, обновить свой дом, тут же, за печкой, доживает свой век его душевнобольная мать-старушка. Григорий живет одним днем, а как там еще судьба повернет – неизвестно. Возможно, две ходки в тюрьму еще не предел, давно свыкся он с судьбой, человек ко всему приспосабливается, и в камере можно жить на всем готовом.

Подытоживая повесть, автор вспоминает себя подростком и своего «учителя» Григория. «Усё часцей цягнула яго на халасцяцкія гулі, – расказваў нам, падлеткам, што абляпілі яго лаўку, слухалі яго, набіраючыся блатной мудрасці». Он рассказывал своим слушателям о трагедии бедной Махновочки, которая схоронила своего единственного сына Василька, прибегала в холупу к Григорию «памешаная, сівая, страшная, пакацілася ў ногі: “Грышачко, сыночак, аддайце мне дзевачку, вы сабе яшчэ народзіце!” Мы рагочам…».

Мне хочется при этих словах умолкнуть, никак здесь не комментируя автора, остановлюсь только на блатной мудрости. По мне, или мудрость, или блатняк, что-то одно хотя бы в кавычках.

Кстати, у писателя в тексте встречаются стилистические неточности, лингвистические вольности, излишек иноязычных слов, которые были бы простительны в прямых репликах персонажей, но никак не в авторском исполнении.

Бригадир Станислав Масловский представлен так: «Маслоўскага любілі, хоць крыху і пабойваліся – усё ж такі што ні кажы, а ён паляк. З іншага боку, прыемна, што ён хоць і паляк, а такі ж, як усе: есць, штаны носіць, гарэлку п’е. І ўсё адно за тое, што ён паляк, было чамусьці шкада яго… Любому чалавеку, відаць, сорамна жыць не на радзіме. Няўтульна . І таму Маслоўскага заўсёды стараліся падбадзёрыць, лішні раз сказаць добрае слова — вядомая беларуская рыса , гэтая перабольшаная гасціннасць да іншародцаў, каб не дай Бог не пачувалася ім тут горш, чым дома».

Масловского-поляка любили, но немного и побаивались, или все-таки побаивались, поэтому и «любили»? У писателя какие-то странные аргументы, которые он приводит, пытаясь говорить за героев: «Любому чалавеку, відаць, сорамна жыць не на радзіме»? И что он понимает под словом «поляк»?

В Гродненской стороне, к слову, живет очень много этнических поляковкатоликов, это их исконная родина, их земля, где они родились, чтут свою веру, обычаи предков. А что тогда случилось с бригадиром Станиславом Масловским, какой он паляк-іншародец, что чуть ли не эфиоп?! Этот «поляк» родился и живет не где-нибудь в чужой стороне, а на Полесье, выбился в бригадиры, руководит колхозом, знает местный язык, его уважают односельчане, он может обеспечить их работой, пробить, где надо, денежные наряды. Не пойму, почему ему стыдно жить не на родине? Снова не убедительно.

Ни главные персонажи, ни народная масса не вызывают положительных эмоций. Почему? Постараюсь разобраться в своих ощущениях. Мне недаром пришлось обмолвиться, что начало повести еще какое-то оптимистичное, как раннее утро, оно еще несет какие-то надежды, но чем больше погружаешься в текст, тем больше внутри тебя растут сопротивление и недоумение. Отчего такое уродливое искажение типажей и образов, разрушение и тлен? И завершение повести как исход людских судеб – запустение, разорение семей.

Имеет ли на это право художник? Думаю, да. Свобода видения своего созданного воображением нерукотворного мира и его толкование на свой писательский лад возможны, и часто даже оправданны, но это и ответственно.

Но нам-то хорошо известно, что почти каждый талантливый писатель созидает свое творчество из близких, подручных материалов – из биографии, из его жизни вырастают живые образы, коллизии, приключения и трагедии.

Часто не констатация реальности выходит на первый план, писатель сам, по собственному пониманию, прогнозирует и предсказывает сюжет и его драматизм. Выбор зависит от силы отмеренного таланта, мощи художественной энергетики автора.

Могу ли я судить творца за его свободный выбор? Нет, конечно. Но не накликать бы беды. Слово талантливого писателя имеет силу и может трансформировать и искажать не только вымышленный литературный мир, но и реальный. И кто знает, не изменится ли в горшую сторону наш бедный мир от безответственного кликушества и вмешательства?

Так стоит ли, находясь в состоянии депрессии и стагнации, превращать дурное в еще более мерзкое, навязывая читателям собственное искаженное, болезненное восприятие близкого и родного мира, населенного сплошь героями-уродцами: пьяницами, мелкими ворами, завистниками, негодяями и просто некрасивыми, несчастными людьми.

Кстати, в этом же номере журнала Игорь Жук в своей статье «Цывілізацыйны акт «Зорнага неба»…» ссылается на иронию И. Штейнера: «Прарокам стаць надзвычай лёгка. Асабліва ў наш час. Проста неабходна заўсёды заставацца песімістам і з разумным выглядам прарочыць: «Ці тое яшчэ будзе». Неужели это тот самый крестьянский люд, носитель давних белорусских традиций, духовной культуры и языка? Но отчего представители этого древнего народа так темны, необразованны, инертны и безразличны, озабочены одними бытовыми проблемами и так сильно прибиты жизнью? Не они ею управляют, а судьба-злодейка давно скрутила их, заколачивая последний гвоздь в их роковые минуты. Мы застаем этот миг, готовый закончиться последним надрывным выдохом. Так надо ли писателю брать на себя эту роль судьи и гробовщика?

В моей душе смятение: что это – обман зрения, путаница в исторических вехах, и что изменилось у обездоленного народа за последние сто лет? Все та же унылость духа и физическая немощь бедного мужика-белоруса. Ловлю себя на мысли: мне не хотелось бы жить среди всего этого сброда – около некрасивой, мстительной Вали, затюканного до смерти ее мужа, пьяницы Петра, бывшего зэка Григория, исправно таскающего от первой жены в дом ко второй жене Сюзанне «бесплатное мясо» (или все таки краденое?!). Первая его жена работает на мясокомбинате: читай – ворует.

Вроде на бытовом уровне люди не злые, та же жена лесника Кулинича (ну и придумал автор прозвище женщине, не выговорить, сразу идут неприятные ассоциации с чем-то мохнатым) Махновочка может пожалеть брата мужа Петра, но жалость у нее какая-то с местным, диковатым колоритом. У Вали давно потеряно собственное имя, муж не зовет ее по имени, а только «моя». По утрам вместо чаю она наливает пьянице сладковатый кипяток, а «Махновачка млела ад задавальнення». Что это за удовольствие, пытаюсь я разобраться, когда человеку в родном доме и чаю не выпросить?

А вот еще один пассаж, сомневаюсь, что большинство нормальных женщин согласятся с авторской ремаркой.

«– Ты пабач – солі пашкадавала! – Махновачцы, як любой жанчыне, прыемна было чуць, што ёсць горшыя за яе» (курсив автора).

Мне такое неприятно, совет на будущее автору: не оценивайте огулом всех женщин, их много и все они индивидуальны, но есть у них и общее: женщины рожают, воспитывают, поднимают детей, вьют свои гнезда. Другое дело – как хорошо это у них получается?

Автор затрагивает скрытные отношения между деревенскими людьми: женское любопытство, оговоры, сплетни – вот та информационная питательная среда, в которой вырастает нездоровый интерес к чужой жизни.

Хочется подробнее узнать о частной жизни Кулиничей – так какая-нибудь хитрая баба обязательно заманит ребенка конфетой или игрушкой и выпытывает Василька, лезет со своими расспросами, что едят в доме, какое мясо, сколько денег родители собрали: «А колькі табе матка грошай на кніжку наклала? Мо ўжо тысячу?»

Вот еще одна черта, по автору, почти национальная – люди воруют. Воруют не крупно, по-мелкому, но воруют! Может, это и так, и право писателя – не подлакировывать действительность. По словам Петра: «Дык Маслоўскі ж крадзе ў калгасе».

«І я бы краў…» – говорит пьяница Петр, но что украдешь с железной дороги, одни болты и гайки.

А что сегодня не воруют? Воруют. Тогда как быть, не вскрывать проблему в художественном тексте? Но я о другом. Когда в столь малой по объему повести так сильна концентрация мелкого жульничества, завистничества, обмана, пьянства, смертей и других грехов, уже не растворяемых в соляном растворе сюжета, в любом месте готова выпасть в осадок вся грязь. Этих несчастий с лихвой хватило бы на большой роман. Напрашивается вопрос: не сознательно ли автор так плотно удобрил территорию своей повести примитивными маргиналами, чтобы добиться эффекта оптического обмана?

За писателем критики признают мастерство реалиста, но реализм, по крайней мере в этой повести А. Федоренко, отличается какой-то ограниченностью и однобокостью видения родной деревни.

На примерах собственных судеб мы знаем, как все сложно и порой страшно в нашем бытии, но на то и художник-творец: ему дано счастье не только отразить все мерзости жизни, как они есть, но, прежде всего, он способен показать, какими должны быть идеалы и как к ним стремиться людям, вытравливая из себя раба, заложника боли и печалей. Уравновесь ситуацию, добавь к антигерою сильную положительную личность, а не терзай оголенный нерв без анестезии, мусоля и смакуя «антимиры». Есть в такой практике что-то от изощренного мазохизма и надувательства.

Если бы не моя собственная установка – внимательно прочитать и постараться понять, что лежит на поверхности, что спрятано между строк повести, что автор хотел выразить, пусть даже путано, не очень стилистически совершенно, ошибочно, поверьте, эта повесть прошла бы мимо моего профессионального интереса. Такая гнилая начинка не для моей души, так как книги выбираются нами в друзья, помощники, единомышленники, чтобы совпасть с автором, открывая для себя новые дали и горизонты.

Захотелось вдруг представить, а читал ли кто из героев А. Федоренко сонеты М. Богдановича, стихи Я. Купалы и произведения своего же земляка с Полесья И. Мележа? Сомневаюсь, их жизнь так обыденна и скучна в контексте автора, что они сами, как их Дикий Луг, выглядят такими же диковатыми, островными людьми, затерянными меж земель и времен.

С подачи автора народные силы предстают, как какое-то темное, языческое начало: «Мясцовы люд, вякамі жывучы ў сваіх лясах і балотах, па большасці нецікаўны, флору і фаўну ведае слаба: звычка бачыць вакол сябе адно й тое ж прытупляе ўвагу. Ім лягчэй паверыць, што ў Дальніх Ставах жыве нешта, вогненным шарам гарыць і пужае, чым у сапраўдныя, рэальныя рэчы, у тое, што пад носам».

Идет снова обобщение местного народа, который веками живет в лесах и на болотах, но в большинстве своем нелюбопытен? Жизнь в трудных условиях учит человека приспосабливаться, быть особо приметливым, иначе не выжить, не прокормиться. Автор не пытается разобраться в причинах, на примерах показать читателям, почему так случилось, что люди в этих местах нелюбознательны, где искать корни такой покорности и отсутствия интереса к тому, что рядом, под твоими ногами, и где искать причины, в связи с которыми народ придумывает и верит всему, что «пужае», или преувеличивает нездоровые настрои от денег или водки.

Не в первый раз автор делает обобщения: «Па беларускай завядзёнцы іх спачатку дружна абгаварылі – мы тут працуем, а яны сярод белага дня рыбку ловяць… Потым гэтак жа дружна апраўдалі».

Такая черта – обговорить, а потом оправдать – только белорусская? Сомневаюсь, ведь это свойственно многим: и поляку, и русскому, и украинцу, особенно склонны к этому бабы. Почему только белорусы? Что за исключительная особенность менталитета? Когда автору не хватает художественных средств, а так хочется подчеркнуть беларускасць, пусть такую, но свою, он на пустом месте отпускает неуклюжий комментарий. Люблю за горькую правду, жизненную мудрость и нравственную стойкость прозы российских «деревенщиков» В. Астафьева, В. Распутина, В. Крупина, В. Белова. Все они выходцы из народа, хорошо знали проблемы села, в трудных, порой трагических судьбах своих героев непрестанно искали свет надежды и добра, утверждая вечные ценности сельских традиций.

Но почему у горькой правды А. Федоренко такие большие издержки, все в его прошлом выжжено дотла, и мне, например, совсем не верится в его «чортавы рай».

Похоже, автор страдает и переживает за дальнейшую судьбу деревни, свои воспоминания подкрепляет одной краткой ссылкой-комментарием:

«Ужо тады абазначыўся крах вёскі – задоўга да Чарнобыля і перабудовы, пачыналіся першыя яе перадсмяротныя сутаргі, пакаленне Пятра было апошнім пакаленнем, звязаным з зямлёй».

А. Федоренко все время хочет подчеркнуть, заставить читателя поверить в черную реальность, и эта его сознательная нарочитость усиливает жуткую картину разрушения крестьянского бытия, прошлого уклада жизни. Может, оттого его литературные герои не одухотворены прошлыми традициями, живут, как по старой заведенке – руки помнят еще тяжелую работу, не разучились косить, крепка генетическая память, но уже истрачена внутренняя сила. Вот и ежегодные поездки на Дикий Луг – как встреча с далеким прошлым, где все становятся равными и едиными.

Автор использует все художественные приемы, чтобы усилить контраст, подчеркивая забвение и утрату местных обычаев, религиозных обрядов, которыми всегда жила деревня. Пример тому – сцена поминок по Петру, когда случайный городской человек, лектор, начинает за поминальным столом учить деревенских людей: «– Тры стравы: куцця, кісель, застудзіна… За жалобным сталом усе павінны быць сумнымі, ніякіх абгавораў, жартаў. А вы – тост, – паглядзеў асуджальна на Грыгора. – Гаварыць трэба стрымана, ціхімі галасамі і толькі пра нябожчыка, – паглядзеў на гэты раз на Кулініча, – а не пра тых, з кім ён працаваў, не пра вянкі…»

Не сам ли автор выступает здесь занудливым лектором-ментором? Но такая указующая дидактика и должные наставления снижают художественную достоверность повести, неожиданно проявляя на страницах авторскую беспомощность. Как только писатель не сумел художественными образами и средствами раскрыть читателю свою задачу, начинаются слишком прямые толкования.

Не знаю, одолеет ли рядовой читатель до конца всю эту тоскливую, беспросветную повесть с ее отпугивающей безнадежностью и сосредоточенностью на сплошь деструктивной жизни деревни прошлого, не такого уже и далекого? Каждый из нас может задаться простым вопросом: так ли все было плохо или это собственное видение, утроенная жуть автора, который таким образом хочет вскрыть социальные язвы общества? Не преувеличивает ли современный писатель драму советской деревни, ее упадок, перетаскивая опасения в день нынешний?

Современники писателя, а также старшее поколение крестьян, которое еще живо и здравствует, не дадут соврать, вряд ли согласятся с такой извращенной картинкой быта села, где на всем лежит печать депрессии и упадка. Мне видится в повести какая-то вымышленная антиутопия, не совпадающая во времени, а главное – с национальным самосознанием и достоинством белоруса.

Что-что, а белорусская земля, в отличие от многих постсоветских окраин, всегда славилась своими достижениями, могла прокормить не только себя, но и соседей, и все приезжие отмечали особенные черты белорусского народа – исключительное трудолюбие, выносливость, хозяйственность, терпимость. Как только за окнами поезда или автомобиля кончались смоленские или псковские поля и начинались наши ухоженные родные земли и пашни, никогда не славившиеся особой плодородностью, гости особенно восхищались и начинали хвалить труд белоруса – вечного труженика, пахаря, человека скромного и усердного.

Основные черты, присущие почти всем персонажам повести, – отсутствие внутренней опоры, высокой духовности и цели, смелости, безразличие и покорность собственной судьбе.

Думаю, что доминантная черта, при помощи которой автор усиливает драматизм и разрушение своего дома, то есть деревни, не так проблема народа, как проблема самого писателя. Не надо так активно принижать героев, в которых не всегда угадывается известный архетип.

Трудно до конца поверить в эту историю, и это недоверие заставляет быть предельно внимательной к тексту, потому как интуитивно чувствую: авторская логика и контекст преднамеренно указывают ложное направление, и все во мне сопротивляется этому обману. В который раз говорю: «Не верю!»

Может, оттого это происходит в моей душе, моей памяти (как все-таки горька доля всех героев, наверное, кроме Григория: «А што бачыў за век? Нічога. Добрыя ўсе няшчасныя, а злыя – шчаслівыя. Тут Грыгор не згадзіўся. Ён лічыў сябе і шчаслівым, і не злым»), что появляется сомнение, а был ли счастлив, любим и обласкан сам писатель в свои детские годы? В тексте присутствует разбуженный давний призрак – нелюбовь писателя к своему прошлому.

Как это ни прискорбно, но многое в деревне вращается вокруг пьянок, а водка затягивает людей в жуткую воронку несчастий. Автор подает читателю свои многолетние «знания», свои «находки», которые укоренились здесь, как в случае смерти Петра, «…бо трэба ў такіх выпадках, калі п’яніца гарыць, каб маладзіца памачылася ў рот». Этот приобретенный «опыт» удручает.