Текст книги "Три книги про любовь. Повести и рассказы."

Про варенье

В 1975 году мне было семнадцать лет. Мы с папой в тот год путешествовали по Крыму на автомобиле. Незабываемо. Но две короткие недели промчались, как сладкий сон, и надо было возвращаться домой.

…Наш пыльный, крашенный веником, гремящий всеми частями тела «Москвичок» трюхал по пыльному шоссе уже почти в ста километрах от дома, когда папин зоркий глаз выхватил как-то кривовато съехавшую на обочину небесно-голубую машинку и людей, копошащихся около неё.

Кодекс советского автомобилиста предписывал немедленно остановиться и оказать помощь. Что мы и сделали – съехали с дороги и притормозили чуть поодаль от терпящих бедствие.

– «Жигули» третьей модели, – завистливо вздохнул папа, опознав чудо отечественного автопрома, и мы быстрым шагом почапали узнавать, что случилось.

Их оказалось четверо: глава семейства курил в сторонке с непроницаемым лицом, девочка моего возраста стояла чуть правее и смотрела в сторону луга, обрамлённого пышными кустами, с жёлтой тропинкой сбоку, спускающейся к речке. По склону, ведущему вниз, бежал, подпрыгивая, кружась, мальчишка-подросток лет одиннадцати; он задирал голову к небу, что-то восторженно кричал, размахивая руками… Устал в машине, видимо. За открытой передней пассажирской дверцей угадывалось какое-то копошение; женская рука выбросила на обочину резиновый коврик.

– Здравствуй, – в спину девочке произнесла я. – Я – Ирина.

Девочка оглянулась. Она оказалась такой красивой, что мне немедленно захотелось причесаться. Тёмные волосы, высоко забранные в конский хвост, чудесные синие глаза, чуть подтянутые жёстко схваченными волосами к вискам, маленький улыбчивый рот с мило вырезанной верхней губой…

– Я – Лена, – немедленно откликнулась она. Рот приоткрылся в улыбке, и показались сахарные зубки, не идеально ровные, а немного «толкающиеся» друг с другом, словно им было тесновато. Но от этого девочка выглядела ещё милее.

Между тем над дверцей показалась голова её мамы. Женщина сделала шаг вправо, распрямила затёкшую спину и на пару секунд застыла перед нами во всей красе. Вот это было нечто! Это была Джина Лоллобриджида и Лолита Торрес одновременно! Яркие, удивительные, фиалковые глаза, капризно изогнутый рот, от которого глаз не оторвать, тёмные короткие кудри, растрёпанные, буйные, вольные и в то же время как-то очень правильно обрамляющие голову, идеальный овал лица, нежная родинка на щеке… Из-за капота машины было видно только верхнюю часть её тела – ловко схваченную сарафаном тонкую талию, высокую гордую шею, обрамлённую какой-то шлейкой, поддерживающей сарафан… Звезда итальянского кино.

Я перевела взгляд на девочку. Та была выше ростом, крупнее, выглядела попроще. Лена с улыбкой наблюдала за моей реакцией – привыкла, видимо.

Женщина тем временем, бросив на нас сердитый взгляд и не ответив на моё робкое «драсс…», вновь исчезла за дверцей авто. Папы курили в сторонке, о чём-то переговариваясь.

– Так что случилось-то? – спросила я. – Плохо стало в дороге? Тошнило кого-нибудь?

– Да нет, – сказала Лена, понизив голос, – это мама варенье разлила.

Между тем, по мере того, как удалялся или приближался к нам бегающий мальчик, стало слышно обрывочно слова, которые он радостно выкрикивал в небо: господи… спасибо тебе… хорошо-то как… счастье какое, боже мой…

И это было странно.

– А этот тогда чего радуется?

– Серёжка? Ну как тебе объяснить… Понимаешь, у нас мама… такая очень… Ну практичная, что ли. Ей из любой ситуации надо извлечь максимум. Вот, например, она не может просто в лес поехать гулять и наслаждаться, ей обязательно оттуда что-то унести надо. Грибы, ягоды, само собой, а если нет ничего – лист лесной малины, иван-чай, хоть шишки для дачного самовара. Мы когда только на лесную дорогу сворачиваем, она сразу про всё забывает. Такое впечатление, что грибы, например, уже под землёй видит, когда они ещё и не проросли даже. Вот едем, быстро, а она: «Вадик!.. Стой!.. Гриб!.. Гриб!..» И точно: гриб.

– Но сейчас же вы не из леса едете?

– Не из леса. Мы в Крыму отдыхали, у дяди Лёни. Мама варенье весь отпуск варила, мы и сахар специально с собой туда везли. Там абрикосы бесплатные, в дяди-Лёнином саду. Все купаются, в горы ходят, а она варит. Ну и злится, конечно. Наварит – три или четыре полиэтиленовых мешка друг в друга вложит, разольёт по ним варенье, и мы потом везём… Завязывать их нельзя, варенье может забродить. Поэтому мы всю дорогу едем как истуканы – между ног у каждого мешок с вареньем, два ещё между нами с Серёжкой на заднем сиденье, специально укреплённые. И три у неё, на переднем: один между ног, и по одному за правой и за левой ногой.

Я попыталась представить картину размещения мешков с вареньем. Получилось плохо.

– Ну?

– Вот и ну. Не знаю, что уж там случилось, заснула, может… Хотя вряд ли… Папа-то точно не виноват, он уже насобачился плавно и быстро ездить, чтоб не колыхало… Короче, как-то дёрнулась она, и – одно за другим – варенье всё – бряк на пол… И сидит, по колено в варенье… А закричала когда – мне показалось, скорая помощь с сиреной за нами едет…

Помолчали. Надо было переварить услышанное.

– Ну… а брат-то чего радуется? – мне почему-то надо было выяснить всё до конца.

– А ты послушай, что он кричит, – предложила Лена.

Мы опять замолчали. Я прислушалась. Порыв ветра донёс очередной сумасшедший крик:

– Гос-с-споди!.. Господи! Благодарю тебя, Боже мой!.. Спасибо тебе! Что это не я! Как хорошо, что это не я-а-а-а!.. Господи-и-и!..

Всё стало ясно. И мы поехали дальше. Но весь оставшийся путь перед глазами стоял маленький живой самолётик, кружащийся на зелёном лугу с раскинутыми руками, радостным криком благодарящий небо.

За то, что не он опрокинул варенье.

Про мадам

Это был наш первый Париж. Год миллениума. Месяц – май. Дочке и сыну – пять и семь соответственно.

О впечатлениях даже рассказывать не буду, они у всех одни и те же: бульвары-каштаны-Монмартр-Монпарнас… Французский аккордеон – Пари!.. Та-да-та-да-та-дада-та-да-дадада… Клошары. «Мулен Руж». Диснейленд.

Но летали с мужем – как птицы! Париж!.. Ночью спать жалко было. Уложим детей, и ну шастать: кажется – вот! – за тем углом! праздник!.. И что-то происходит вот тут уже, совсем рядом! На рю де Каумартин буквально… И так полночи. В погоне за хвостом утекающей ночной парижской жизни.

Жили на рю де Матюрен. Это в районе Опера. Отель «Флоранс». Две звезды. Третий этаж. Комната со скрипучей кроватью и разваливающимся полированным шкафом фасона шестидесятых. В узеньком коридоре, ведущем к ванной комнате, две стоящие друг за другом детские кровати. Из коридорчика вид на внутренний дворик. Там азалия в кадке и каменный шар. Чудо! Чудо! Боже мой, как не по-нашему, как… Слов нет! И эта каморка – романтичная, дивная… «Под крышами Парижа».

Хозяйка отеля – весьма, весьма пожилая мадам. К восьмидесяти, я думаю. Лёгкий тремор головы и рук… Но!.. Это мадам, а не «женщина, за мной просили не занимать». Как я, например. Высокие скулы, чётко очерченный рот, морщинки у глаз – верите – украшают их. Причёска – серебряная хризантема. Руки… боже мой!.. Пальцы в дивных тяжёлых серебряных перстнях. Идеальный маникюр.

Я инстинктивно сжала свои в кулаки. По дрогнувшему уголку рта мадам было понятно, что она это заметила. Но всё равно мне было не обидно. Я глаз не могла оторвать от её губ, складывавшихся волшебно, как для поцелуя, когда она роняла французские слова. Завораживающее оцепенение – так можно охарактеризовать моё состояние.

Завтрак нам подавали внизу, в полутёмном холле, где конторка мадам. Она сама же и подавала. Кроме нас, правда, никто не ел.

Круглый стол с двумя скатертями, серебряные приборы на подставках, какие-то маслёнки, менажницы, соусники… Мы сдуру оплатили себе континентальные завтраки; собственно, и недорого они обошлись – тогда ещё франки были… Не в этом дело. Дело в том, что это были очень странные завтраки. Никогда впоследствии даже в самых дорогих отелях мы не пробовали ничего подобного.

Она подавала каким-то удивительным способом приготовленные яйца без скорлупы на подушке из… салата? Шпината? И к ним тонко нарезанные гренки – макать в яйца. Восхитительный омлет в виде мешочка. Тонкие лепестки ветчины, свёрнутые трубочкой и наполненные нежнейшим кремом. Сырным? Яичным? Чёрт его знает… Запечённое розочкой картофельное пюре: подцепишь его вилкой – а оно тянется, потому что горячий сыр внутри. И всё тому подобное.

Ну, первые три дня мы обходились без завтраков – вскакивали с кровати, боясь опоздать к открытию Диснейленда, а там уж дети только к обеду вспоминали про еду.

Оставшиеся четыре сидели со священным трепетом в полутёмном холле.

Как ни удивительны были подаваемые хозяйкой кушанья, еда не лезла в рот. И вот почему. Как только приносили что-нибудь мясное, из-под нашего круглого стола моментально вылезал старый-престарый спаниель, усаживался напротив и смотрел не отрываясь с тоской на каждый кусок, который исчезал во рту у кого-нибудь из нашей четвёрки. Было не совсем понятно, что думает об этом хозяйка… Может, не видела, конечно. Хотя как можно не видеть?

Итак, старческие слезящиеся глаза спаниеля провожали мясные деликатесы, исчезающие в чужих утробах. Видно было, как он непроизвольно сглатывает, буквально давится слюной. Яснее ясного, что кормить его не положено. Я чувствовала себя дополнительно униженной: перстни хозяйки, тонкие щиколотки, изящные лодочки… Да ещё кусок колбасы со стола собаке дать нельзя. И главное, каждый раз объяснять это детям.

На четвёртый день не выдержал сын. Была подана удивительная закуска – буханка чёрного хлеба, начинённая паштетом и порезанная на щедрые ломти. Запах – изумительный: густой, мясной, с ноткой благородных грибов, трав и орехов…

Спаниель, почуяв паштет, впервые за четыре дня коротко и горестно взвыл. Сынок со всего размаха вонзил пальцы в ароматный ломоть, махом отделил добрую половину и бросил в призывно открывшуюся пасть!.. Кусок исчез моментально и бесшумно.

Но вы бы видели мадам!.. Она вихрем подлетела к собаке, разодрала ей пасть, засунула руку вместе с маникюром и перстнями чуть не по самое плечо прямо ей в глотку и моментально вытащила оттуда скользкий серый комок.

– Jamais!.. – яростно проревела она, гневно сверкнув глазами.

– Никогда, – машинально перевёл муж.

Мадам, гордо печатая шаг, с высоко поднятой рукой, перепачканной содержимым собачьего желудка, удалилась в туалет. Спаниель, поскуливая, пополз на брюхе под стол.

…В последний день мы завтракали в соседнем бистро.

Про Ленку

Тётка привезла Ленку в отпуск в первый раз, когда той был год с небольшим. Она пилила с ней из своего Узбекистана на жутком поезде Андижан – Москва с тремя пересадками. Ночью дед с бабулей подхватили их на вокзале, и утро тётка встретила на парадке – деревянном крылечке в любимом дворе, который бесконечно снился ей душными среднеазиатскими ночами.

Мы с мамой явились к двенадцати (пусть поспят с дороги), а никто уже и не спал с семи утра; тётка с бабулей, одетой в хлопковое, чёрно-белое «узбекское» платье, удивительно ей шедшее, пили чай. Дед ушёл в магазин за хлебом.

Мама – вся такая «городская», щегольская, стройная, с блондинистым шикарным «начёсом», в узкой, отлично сидящей юбке и остроносых «шпильках» на вывернутых по-балетному ногах, с криками, аханьем, крепкими объятиями долго расцеловывалась с тёткой – худенькой, утомлённой, с измученной жалкой улыбкой… Она была в сто раз красивее, её старшая сестра, но маму холил удачный брак и бабулина бесконечная помощь – а у тётки всего этого не было.

Сели было все вместе пить чай, потом спохватились – стали «знакомить» двоюродных сестёр. Я была уже взрослая девушка – почти пять – и с досадой смотрела на сопливую Ленку, которая пускала пузыри и повторяла за тёткой моё имя: «Нынына, Нынына…» – Ирина, значит. Тётка мельтешила и захлёбывалась от счастья – она год об этом мечтала: в мыслях видела, как я, любимая племянница, веду её дочку за руку, играю с ней в куколки, смотрю книжки; и обе мы – как два ангела, старший и младший. Смотри и умиляйся.

Когда охи-ахи подутихли, решено было отправить сестёр в дальнюю комнату – «пусть поиграют». А Ирина, вслух мечтала тётка, «за Ленкой присмотрит».

А я, гадина, уже знала, что буду делать.

Закрыли дверь. Ленка стояла, открыв рот, и с ожиданием смотрела на меня. А я, не торопясь, отошла от неё на шаг, вытянула руки вперёд, и… легонько, плавно толкнула её в грудь. За её спиной была стенка: встретившись со стеной, Ленка сползла немножко по ней и шлёпнулась пятой точкой на пол. Росту она была крошечного, ножки коротенькие, поэтому падать было близко и не больно. Но! Обида от предательства, от подло обманутого доверия прервала вдох – Ленка открыла перекошенный горем рот и заревела изо всех сил.

Я быстро подняла её и поставила в исходное положение. Ленка ревела уже стоя и не собиралась останавливаться. Я смотрела, улыбаясь. «И нич-ч-чего мне за это не будет», – мелькнула в голове счастливая мысль.

Набежали родственники – хватали Ленку на руки, утирали красное зарёванное лицо.

– Что, что случилось? – спрашивали у меня и у неё.

Я мотала головой и разводила в стороны руками – мол, сама ничего не понимаю, кто его знает, чего она у вас орёт… Неразумное существо. А Ленка тыкала в меня пальцем и надрывалась:

– Нынына! Нынына!..

Я оскорблённо пожимала плечами. Никто ничего не понимал. Ленка продолжала твердить имя обидчицы. Ей не верили. Кое-как успокоили и уложили спать. Меня отправили во двор.

Проснулась Ленка весёлой. Как будто забыла всё произошедшее с ней. Не шарахалась, не отстранялась от меня. «Глупое существо», – опять мелькнуло в голове.

А мама, бабуля и тётка были несказанно рады. Их так переполняла счастливая энергия, что за эту половинку дня они успели очень много: отвели нас с Ленкой в парикмахерскую и обрили наголо; забежали по дороге в ГУМ (да, в нашей провинции был свой ГУМ, представьте) и купили два отвратительных бледно-поросячьих комплекта из ацетатного шёлка – трусы и майки. Обрядили нас. Умилились. И потащили фотографироваться.

Вот она, эта фотография, передо мной. Я, впервые лысая, как бильярдный шар, в позорной майке-алкоголичке и не менее омерзительных семейных трусах с жалкой улыбкой комкаю в руке край этих трусов. Ленка с отрешённо открытым ртом смотрит в никуда. Она уже навалила в штаны и на бархатную скатерть фотографу, что, на мой взгляд, явилось достойным ответом нашим маманям: стригите девочек – как девочек, – и если уж хотите наряжать одинаково, то надевайте одинаковые платьица, а не с позволения сказать, это… Кстати, на следующий день фотографировали уже меня одну – одели в светлое платье, в руки – зонт в горошек, и заставили прогуливаться по палисаднику. Из-за забора смотрел друг Кешка. Как на дуру. Никогда этот взгляд не забуду.

Казалось, ни в жизнь тот чёртов день не закончится. Муторные устаканивания перед фотографом, мамин раздражённый крик: не комкай трусы!.. Взрослое тоскливое понимание, что – навсегда эта фотография, на всю жизнь, и даже в сто лет все будут видеть меня лысую, в позорных трусах…

Сейчас смотрю на неё, и в душе – смутный подголосок: мысли о ненаказанном предательстве, о подлом вероломстве; о том, чему никто не поверил и все давно забыли (даже сама Ленка). О том, что больше пяти десятилетий знаю и помню только я.

Прости меня, Ленка.

Про боль

– Ох-охо… Вот и оно-то… Пока туда-сюда крутилась, чегой-то делала, глядь – почти ночь, одиннадцать на часах. Аська спит уже. Только села к компу, чай заварила – боль адская. Камень в почке двинулся. Ну, у кого было – рассказывать нечего, и так понимают, а кто не знает – лучше не знать.

Боль крышу сносит. Кручусь, верчусь, впору заорать дурным голосом, да Аську напугать боюсь. Чего делать-то? Ну, думаю, воды тёплой налью, в ванну сяду – может, поутихнет. Воду включила, ванну пробкой заткнула. Пошла халат взять. Болит – хоть на стенку лезь. Вдруг свет отключили. Понимаю, что ванну принять не удастся – ни черта не видно, да у меня от боли ещё в глазах темно.

А боль усиливается. Еле терплю. Понимаю, что скорую вызывать надо. Вызываю. Соображаю: нужен полис. Иду в спальню, лезу в тумбочку. Вспоминаю, что льётся вода. Чертыхаясь, едва вписываясь в поворот коридора, бегу в ванную, выключаю воду. На ощупь, уже увереннее, возвращаюсь в спальню и в тумбочке хочу взять полис. Плюхаюсь на колени; забыв об открытой дверце, со всего маху глазом налетаю на угол. Мир взрывается!.. Изо всех сил подавляю в себе звериный вой (Аську не испугать). Руку подношу к глазу – всё мокрое и липкое. Понимаю, что глаз вытек. На карачках, свернувшись в три погибели, мысленно вою от боли в спине и в глазу.

Стук в дверь. Понимаю, что скорая. Охая, согнувшись, ползу открывать. Стоит врач с чемоданчиком, светит фонариком.

– Вызывали? Рассказывайте.

Рассказываю. Ржёт как ненормальный, гад.

– И куда, – говорит, – тебя теперь: в офтальмологию или в урологию?

А я и сама не знаю.

Вдруг – резь! В животе!.. И в туалет срочно! Бегу, мотаясь от стенки к стенке. На горшок! Про глаз забыла, быстрей бы штаны обеими руками снять! Фух! Дзынь! Камешек выпал. Боль прошла.

Опять же, за всей беготнёй оба глаза открылись: значит, оба и на месте.

…И тут дали свет.

Про свекровь

Да ну, кто я такая была? Обычная девочка, не московская. Всех и козырей – симпатичное личико и фигурка стройная. Муж, конечно, да, любил, как сумасшедший. На руках носил буквально. А я – в счастье купалась… Плюс, безусловно, стопроцентное совпадение с выбранной профессией: в класс входила – как под небеса взлетала. Очухивалась уже в пять, после продлёнки. Как из обморока выныривала. Р-р-раз – уже в дверях школы стою, в пальто и шапке.

А дома меня свекровь встречает. Моя татарская свекровь, профессорская жена. Мне, конечно, никогда замечаний прямых не делала. Проплывёт в плюшевом халате по коврам гостиной и по телефону со своей племянницей:

– Срамотэ-э-э… Бла-бла-бла… Лесков…

Специально, чтобы я не понимала. Но чего тут понимать-то? Про невестку это: дремучая, мол, позор… Лескова не читала.

Уйдёт, а я в кабинет – и на лестницу, к книжным полкам – Лесков на самом верху стоит… Вытащу всё собрание и перечитаю от корки до корки, включая варианты и примечания. А она ходит мимо меня туда-сюда, глазом косит.

Через месяц:

– Срамотэ-э-э… Бла-бла-бла… Бунин…

Лезу за Буниным. А она опять – мимо меня…

Через месяц:

– Срамотэ-э-э… Бла-бла-бла… Драйзер…

Драйзера терзаю.

И подобным образом – весь книжный шкаф, сверху донизу.

Ну вот… Так мы с ней – на моих полутонах, на её полунамёках. Можно было, конечно, в истериках биться, мужа потихоньку накручивать. Да не стала я. А всё – ушки на макушке – слушала, каждый шаг наперёд просчитывала. Только-только она мне – ха! – а у меня уже всё! Вот оно. И именно так, как в этой семье принято.

На что обижаться, скажи? Всё же моя свекровь сделала из меня начитанного человека.

Про батюшку

Праздничная служба в церкви.

Из полумрака доносятся голоса певчих.

Загорается свет, открываются Царские врата; в них, в нестерпимо прекрасном золотом сиянии появляется священник в красном облачении, спускается к пастве и в окружении алтарников начинает процедуру освящения хлеба, возлежащего на сверкающем золотом блюде.

На всё это, замерев от красоты происходящего, открыв рот, смотрит маленький мальчик лет пяти. Священник бархатным голосом читает молитву и вдруг, инстинктивно поведя рукой, отмахивается от мухи.

Глаза у мальчика становятся круглыми, бровки приподнимаются, в секундной паузе слышен его тонкий изумлённый голосок:

– Мама… А разве батюшка – тоже человек?..

Про кота

– Я, когда только в универ поступила и в Москву уехала, мама от тоски просто с ума сходила. А потом всю свою заботу на кота перенесла. Откормила его до безобразия – кот размордел, раздался; шерсть гладкая, пушистая – шарик шариком.

Совершенно неожиданно (мамина любовь это сделала или природная органика – неизвестно) в коте проснулся артист.

Как только приходят гости, кот прячется в укромном, только одному ему известном месте, вываливается в пыли, каким-то хитрым особым способом вылизывается – и вот пожалуйста! Гости за столом сидят, едят-пьют, а он выберет себе самую сердобольную тётеньку и под стулом её лапой – толк!

Тётенька глаза вниз, а там – худое, глазастое, клочковатое чучело в беззвучном мяве рот свой разевает. Типа, и мяукнуть-то у него от голода сил нет.

Реакция всегда одна и та же – до смешного: «Ко-о-отик, бедненький… Наверно, кушать хочет…»

А он глазами проникновенными прямо в душу смотрит! А в глазах тако-о-ое написано… Мол, умрёт прямо сейчас или чуть позже…

Обычно глаза у него ленивые и полусонные с пережору, но только не тогда, когда зрители есть.

Это к вопросу: думают ли животные?

Не только думают, но и дурят нас, людей, как хотят.

Актёры, блин.