Текст книги "Три книги про любовь. Повести и рассказы."

Глубокое синее небо

А зато он может превращаться во что захочет. Хоть в трубу котельной, которая за окном. И быть выше всех и видеть всё и сразу, как видит труба котельной. Никто, кроме него, не знает, какое у неё особое круговое зрение. Или в того кота на дереве. Лежать, развалившись, на нижней ветке в своём рыжем и полосатом, постукивая хвостом. И главное, ничего для этого особенного не надо. Надо только поднять глаза, упереть их в небесный свод, мысленно произнести: «Глубокое синее небо!» – вдох – и ввинтиться в эту синеву. Только и всего.

Рыбкин сжал зубы и удержал воздух в груди усилием воли. Так неизвестно до чего можно докатиться. Превращаться нельзя, ну никак; превращаться – значит, исчезать… Как тут исчезнешь посреди изложения? Бастинда ходит своей гадкой походкой по рядам взад-вперёд, ни на секунду не выпадешь из её кобрьего взгляда… Хочешь не хочешь – сиди пиши.

Вот сейчас она продиктовала текст для изложения «Моя поляна». Про то, как мальчик любил одно место в лесу и что там летом происходило: ёжик шуршал, лоси ели дикие яблоки, как прилетали дрозды. Рыбкин первое чтение слушал даже с удовольствием – чувствовал, как пахнет прелым листом, как солнечный луч скользит по лицу… Но вот она читает во второй раз, а потом нудное: «Ра-аз-бейте текст на абзацы-ы, о-о-озаглавьте ка-а-аждый абзац… Каратаева, тебе что, особое приглашение нужно? Быстро взяла ручку! Соста-а-авьте план…»

Рыбкин не мог понять одного: зачем? Зачем, зачем мусолить один и тот же текст по сто тысяч раз? А потом писать дурацкий план в тетрадке и опять полоскать тот же сюжет своими словами и максимально близко к прочитанному. Невыносимо.

Рыбкин вздохнул. У него было только два варианта.

Первый: начать писать как положено; но тогда через минуту ручка превратится во что угодно – в эпицентр песчаного смерча, например, и будет носиться по бумаге, как по пустыне, кружась и закручиваясь в воронку, сметая всё на своём пути… В тетрадке между тем возникнут волны, концентрические круги и отдельные слова: моя поляна… на рябину… сухих… осенью. Потом он как положено напишет трудные слова, проверит на безударные, сделает грамматический разбор. И всё.

Второй вариант. Написать на ту же тему, но своё.

Рыбкин вздохнул и выбрал второе.

Секунда – и он нырнул в чащу летнего леса…

Там правил ежиный царь. Ему служили придворные – дрозды в чёрных цилиндрах. И лоси-послы другого лесного государства коленопреклонялись перед царём и роняли в поклоне из мягких губ верительные грамоты – алые кисти рябин.

Вместо положенной трети Рыбкин раскатал изложение на лист. Ни на какие грамматические задания, понятное дело, времени не хватило. Сдал так.

Следующим уроком была физкультура, и Бастинда за это время изложения проверила, потому что перед началом математики встретила его в дверях класса, схватила за шиворот и прошипела прямо в лицо:

– Ты что, издеваешься, урод? Я сколько тебя по-хорошему просила? Л-л-лоси – послы у тебя? Я тебе… пошлю лосей! Мать после уроков! Надо решать с тобой.

И она сдавила ворот рубашки так, что Рыбкин на мгновение перестал дышать. Потом, правда, отпустила.

Врёт, конечно. Никогда она его ни о чём не просила, тем более «по-хорошему». Да и просить было, честно говоря, бесполезно. Любой художественный текст Рыбкин мог слушать только один раз. Потом – либо собственная версия, либо танцы ручки на бумаге, постройка моста из линейки и двух ластиков, путешествие синего карандаша в подводной лодке-пенале и много чего ещё.

Три с половиной года его любимая Анна Андреевна, Аннушка, спокойно мирилась с этой особенностью – в начале диктанта, когда текст читался первый раз, отправляла Рыбкина за дверь, а потом он писал уже с ходу, с интересом вслушиваясь в диктуемое. Писал, кстати, всегда прилично, на твёрдую «четвёрку». В изложениях Рыбкину разрешалась любая отсебятина – Аннушка её обожала, эту отсебятину, и всегда зачитывала перед классом.

Труднее было с задачами. Если текст был интересным – например: «Рыжий кот весит столько-то, а чёрный столько-то, а вместе они – и т. д. и т. п.» – всё, хана. Условие задачи сразу начинало жить собственной жизнью – коты вступали в непростые отношения со всем миром; решить это не помогало никак, зато родившаяся история изумляла окружающих сюжетными завихрениями и неожиданностью развязки.

Там, где были просто цифры, Рыбкин справлялся прекрасно. Он умножал, делил, вычитал, приводил к общему знаменателю, щёлкал как орешки простые и сложные уравнения. С Анной Андреевной они научились бороться и с задачами – Аннушка переводила для него задачные сюжеты в сухое: «Один объект весит… Второй объект весит… В сумме они …» То же самое дома делала мама, не разрешая Рыбкину первому открывать задачник.

Жил бы так Рыбкин и жил, в спокойствии и счастье, искренне считая, что нет у него никаких проблем, если бы милая и расчудесная Аннушка со второго полугодия их четвёртого класса не отправилась рожать ребёнка. И учить их пришла она, Елена Жухаевна Бастаева, для Рыбкина – подлая Бастинда, а для всех остальных просто Жучка.

Весёлый, открытый, наученный свободно выражать своё мнение класс впал в ступор с первого момента знакомства. Жучка-Бастинда калёным железом принялась выжигать его весёлость, открытость и собственное мнение. Ей, конечно, пришлось нелегко. Но ребятам было просто невыносимо.

Больше всех из класса Бастинда возненавидела именно Рыбкина. Рыбкин умел только любить, а подлизываться, лебезить, пристраиваться – нет. Любить Бастинду было невозможно.

Училка выделила его из толпы сразу, хотя он ничего ещё и не успел сделать. Почему-то она поняла, что самый опасный элемент – это тощий маленький фантазёр Рыбкин, а не вечно препирающийся здоровяк Прохор Гайкин, например, или клоун-болтун Закревский.

За два-три месяца класс худо-бедно научился жить под руководством Бастинды. Кто-то из девчонок начал откровенно подлизываться, говорить ей всё приятное, бежать обниматься при встрече и на переменах. Две отличницы, Ира Гартунг и Олеся Крачкина, выбрали отстранённо-спокойную манеру поведения; но им-то что – могут себе позволить, у них – кругом пятёрки…

Тугодуму Прохору в первые дни доставалось крепко, и в журнал косяком летели двойки, но проблему свою он решил довольно быстро.

Как-то раз после диктанта, хлопнув по плечу застывшего от дурных предчувствий Рыбкина, Гайкин радостно крикнул ему прямо в ухо:

– Не ссы, Толян! С ней надо – так! – и показал толстый, исчёрканный шариковой ручкой кулак. – Меня отец научил…

Он раскрыл ладонь и показал мятый квадратик – сложенный вчетверо блокнотный листочек.

– Секи! Только она мне – вя!вя! А я ей… – и развернул бумажку, на которой чётким взрослым почерком было написано: «Не смейте унижать моё достоинство в присутствии всего класса».

– Вот так с ней надо, отец сказал, а если не поймёт…

Прохор сделал паузу, выпятил челюсть и склонил голову набок, а Рыбкин внутренним взором увидел папу Гайкина, подполковника, боевого офицера, с бычьей шеей и свирепо бугрящимися под рубашкой мощными бицепсами.

Случай осуществить задуманное представился в этот же день. Бастинда объявляла результаты диктанта. Развернув тетрадь Гайкина, она дрянным голосом брезгливо бросила:

– Девятнадцать ошибок на страницу текста. Диктант учащегося коррекционной школы.

И это было ещё ничего, нормально. Обычно из неё летело – дебил, имбецил, даун, урод, слабоумный и тому подобное; она шлёпала диагнозы, как врач на осмотре в психиатричке.

Но Прохор Гайкин не стал терпеть и этого. Он, пыхтя, вылез из-за парты, на всякий случай подглядел в шпаргалку и грохнув кулаком по столу, с некоторой запинкой чётко произнёс:

– Как вы смеете унижать меня… в присутствии моего собственного достоинства!

Воцарилась тишина. Через какое-то время Бастинда процедила: «Садись!» и обзываться на Гайкина перестала. В журнале стали появляться редкие тройки.

Закревский тоже, сам того не ведая, нашёл рычаг влияния. Бастинда – барышня незамужняя, живут они в небольшом военном городке, и время от времени после уроков в школьном саду на лавочке её поджидает то один, то другой командированный лейтенант для совместных прогулок и ухаживания. Лавка – под окном раздевалки, а на подоконнике – Закревский, спрятавшийся за шторой. Завидев училку, спешащую к свиданцу, он припечатывал ожидающего многократно повторённой фразой «Жучкин жених», причём подходил к исполнению оскорбительной обзывалки вполне творчески: то завывал, как ветер в каминной трубе, то ухал ночной совой, то визжал как резаный поросёнок. Под конец пронзительно свистел в форточку.

По каким-то только ей одной известным причинам Бастинда не могла или не хотела назначать свидания в другом месте, поэтому вызывала его после уроков и беседовала один на один в классе при закрытых дверях. На занятиях не трогала и ставила тройки почти за просто так.

Но Закревский кричать в форточку не перестал. Он орал и свистел точно так же и ту же самую фразу, но только когда Жучкин жених сидел и ждал Жучку один. Ну не мог Закревский отказать себе в этом удовольствии. А пусть знает, летёха, с кем связался…

Механизмов воздействия на Бастинду не было только у Рыбкина. Но он держался как мог. Решил проблему с диктантами: научился незаметно зажимать уши при первом чтении. Правда, с задачами и изложениями была беда. И Бастинда клевала его, жалила, обзывала гадкими словами, швыряла его тетради, шипела, как масло на раскалённой сковородке, когда случайно сталкивалась с ним в школьном коридоре, и несколько раз, когда никто не видел, больно щипала Рыбкина за ухо.

Вот теперь вызывала маму. Мама к приходу Рыбкина домой уже всё знала и собиралась в школу. Она надела коричневое платье и застёгивала перед зеркалом свой любимый жемчужный воротничок.

– Толя, меня вызывает Елена Жухаевна, – вздохнула мама. Ты не знаешь зачем?

– За изложение, – прошептал Рыбкин.

Мама увидела его несчастные глаза в зеркале и улыбнулась.

– Прорвёмся, – весело сказала она, но в голосе что-то дрогнуло.

…Ну не мог Рыбкин, не мог отпустить к этой гадине маму одну. Он проводил её взглядом до двери – устремил взор в окно – «глубокое синее небо» – вздохнул – и превратился в мамин жемчужный воротничок.

Он ласково обнимал маму за шею всю дорогу до школы, его жемчужинки нежно трогали кожу своими атласными бочками, а центральная, грушевидная, скрепляющая две круглые половиночки, весело билась чуть ниже ложбинки. «Не бойся, я с тобой», – говорил Рыбкин-воротничок. Они вместе вошли в ворота, прогулялись по школьному саду, увидели на лавке под окном раздевалки очередного Бастиндиного свиданца с погонами капитана, который в ожидании «дамы» играл сам с собой в карманные шахматы, и открыли тяжёлую дверь.

…Бастинда сидела в классе одна и на мамино робкое «Здравствуйте, Елена Жухаевна» не удосужилась ответить, только кивнула на первую парту прямо напротив своего стола. Рыбкин взглянул на Бастинду и поразился, как она изменилась за эти три часа. Откуда-то взялась лёгкая синяя юбка, на тон светлее кофточка со свободными длинными рукавами; она распустила волосы, вечно заколотые небрежным кукишем на затылке, и заплела их в какую-то ловкую, нетугую косу, которая начиналась причудливо-небрежным колоском чуть ли не со лба и заканчивалась лукавым завитком на правом плече. Ресницы были накрашены чёрным и подчёркивали пронзительную синеву глаз, губы, тронутые какой-то нежной блестючей помадой, сияли.

«Для того капитана», – понял Рыбкин и вспомнил свиданца с шахматами. Этот, видать, был каким-то особенным: для всех прочих училка так не наряжалась.

За всеми размышлениями о причинах изменения Бастиндиной внешности Рыбкин пропустил начало разговора.

Бастинда не называла маму Рыбкина никак. С того первого раза, когда та пришла по поводу двойки за внеклассное чтение. Выяснилось, что сын не прочитал книжку Бориса Житкова «Что я видел»… Мама пыталась объяснить, что времени на неё не хватило, потому что весь вечер Толя не мог оторваться от «Маленького принца», и нельзя ли…

– Женьщина-а-а, – пронзительно прервала её Бастинда, – вы соображаете, что будет, если все начнут…

Мама оправдывалась, объясняла, говорила, что её сын очень читающий ребёнок и что Анна Андреевна в подобных случаях разрешала отступать от заданного и рассказывать…

– Женьщина-а-а, – не слушая, выла Бастинда, – Анька их всех и испортила своими отступлениями!.. Есть домашнее задание, женьщина, и никто не вправе его игнорировать!..

Мама ушла из школы оглушённой, раздавленной, Бастиндино «женьщина-а-а!..» звучало в голове без перерыва, подбрасывало ночью в кровати и лишало сна.

Впоследствии Бастинда изменила манеру общения – она объединила маму и Рыбкина в одно лицо и, никак не именуя ни того ни другого, брезгливым «вы» давала понять, что мать и сын при отсутствии способности к учёбе, сообразительности, собранности – примерно одного поля ягоды. Вот и сейчас:

– Я не аттестую вас, не аттестую! Вы не напишете итоговый тест, не напишете!

– Почему не напишем, очень даже прекрасно напишем! – защищалась мама.

– Не напишете, потому что у вас… Дис-с-лекс-сия, – кс-сс-т, ксс-ст, атласным шелестом вошёл в пазы прекрасно смазанный тяжёлый засов, – дисгр-рафия – прогрохотало колесо сейфового замка, с помощью мощной ручки совершившего полный оборот, – дис-каль-ку-лия! – в две доски крест-накрест перекрывшие дверь один за другим вбиты четыре стальных костыля.

…Мама и Рыбкин оказались одни в душном каменном мешке страшных диагнозов. А Бастинда разошлась не на шутку – она швыряла маме на стол тетради с волнами и с концентрическими кругами вместо диктанта, и рисунок затопления Северной Америки вместо решения задачи про Ниагарский водопад, и злополучное изложение про ежиного царя…

Рыбкин знал, что никаких проблем нет и итоговый диктант он успешно напишет, зажав уши, тест по математике – вообще не вопрос, там же примеры… И Бастинду надо потерпеть не больше трёх недель, а там – пятый класс.

Но дело было не в этом. Дело было в странной Бастиндиной ненависти, которая готова была сгноить их обоих в каменной тюрьме.

Мамины губы дрожали, глаза блестели от готовых пролиться слёз.

– У меня всё, – стальным голосом сказала Бастинда, – думайте, что делать. Я должна идти.

«К свиданцу», – догадался Рыбкин.

Бастинда встала со своего места и пошла к двери, вколачивая в пол каблуки. Перед дверью оглянулась.

– Вот вы где у меня! – и постучала ладонью по кулону, болтавшемуся на шее. – Фамилия-то какая… Рыбкин, – она будто выплюнула, брезгливо выпятив нижнюю губу, их с мамой общую фамилию. – Ладно бы ещё Рыбин был…

Мама наклонила голову ещё ниже. Одинокая слезинка капнула на парту.

Рыбкин напряг все жилы, в голове у него зазвенело; лопнула вощёная нитка, воротничок распался на отдельные бусинки, которые заскакали по полу, и мама, пряча слёзы, бросилась собирать в руку убегавшие жемчужины.

Хлопнула дверь. Бастиндины каблуки застучали по коридору.

Рыбкин на секунду возник за маминой спиной, бросил отчаянный взгляд на её вздрагивающие плечи, потом за окно, на ветку ближайшего тополя – глубокое синее небо! – и превратился в маленького тощего воробья, прыгающего на ней.

…Воробей был голоден как собака. С самого утра у него во рту не было маковой росинки. Ни о чём, кроме еды, серо-коричневый парнишка думать просто не мог. Рыбкин огромным усилием воли удерживал пушистое тельце на дереве, а в голову всё время лезли назойливые мечты о вчерашней булке, раздавленной машиной, о какой-то гороховой каше, которую по средам какая-то тётя Зина вываливает на крышку канализационного люка, о просыпанном пшене на крыльце магазина… Рыбкин вцепился коготками в кору дерева, чтобы немедленно не сорваться и не полететь клевать пшено. Потребовалось гигантское усилие воли, чтобы не забыть, зачем он здесь, и не пропустить Бастинду.

А вот и она. Бастинда возникла на крыльце, щурясь от весеннего света. Она застыла в дверях, подставив солнцу лицо и обворожительно улыбаясь. Свиданец сорвался с лавки, быстрым шагом подошёл к школьному входу и преподнёс букетик каких-то маленьких синих цветов, завёрнутых в широкие листья. Бастинда ахнула, зарыла нос в букетик и засмеялась счастливым смехом.

Парочка двинулась по аллее школьного сада на выход. Глаза Бастинды сияли. Она летела лёгкой походкой на своих высоких каблуках, ветер красиво трепал широкую синюю юбку. Смех звенел хрустальным колокольчиком. Свиданец не отрывал глаз от её лица.

Рыбкин-воробей забыл про голод. Он то перелетал, то прыгал за ними по садовой дорожке. Он был поражён в самое сердце. Потому что всё, ну буквально всё происходящее с Бастиндой было враньём.

Она врала своими высокими каблуками и лёгкой походкой на цыпочках, и сияющими глазами, и смехом-колокольчиком. Врала синей летящей юбкой и улыбающимся лицом, запрокинутым к небу. Волосами, заплетёнными в косу, букетиком, прижатым к груди, красивым взмахом руки в соскользнувшем до плеча рукаве. Не может быть у Бастинды всего этого.

Но кто это знал сейчас, кроме Рыбкина?

Парочка тем временем вышла со школьного двора и зашагала по набережной. Свернули на липовую аллею, взялись за руки.

У Рыбкина прямо клокотало в груди. Бастинда старательно изображала то, чем ни в коем случае не была на самом деле. А капитан верил. Рыбкин прямо видел, как тот на глазах влюбляется в её смех, и походку, и синюю юбку.

– Врр-рёт!.. Вр-ррёт!.. – чирикал, надрываясь, Рыбкин, но кто же его мог понять? Капитан пару раз оглянулся, с удивлением разглядывая во всё горло орущего воробья, и всё.

А Рыбкин лихорадочно думал, что бы такое предпринять, чтобы Бастиндин кавалер вдруг понял наконец её гадкую сущность, чтобы она хоть на секунду перестала притворяться и показала себя настоящей…

И он отпустил наконец падающего от голода воробьишку, тем более что открытое кафе на набережной щедро манило рассыпанными по столу крошками от слоёного пирожного, и превратился в форменный ботинок Бастиндиного свиданца. Впереди была лестница на пешеходный мост через речку. Змея в синей юбке вдруг задрала голову, раскинула руки и со смехом побежала-полетела вверх по ступенькам. Рыбкин-ботинок поторопил хозяина и уже примерился наступить на хвост тянущейся по земле юбке, но вдруг устыдился, вообразив, как юбка моментально соскользнёт вниз и взгляду представится… Нет, это нельзя. Потом он подумывал стать одной из серых Бастиндиных босоножек и подломить высокий каблук – пусть грохнется или хромает, как одноногий пират! Хотя… Может сломать ногу, а это уж ни к чему, конечно. И потом, Рыбкин прямо видел, как капитан подхватывает эту гадину на руки и несёт до самого дома. А она нежно обнимает его за шею; оказавшись лицом к лицу, застенчиво опускает длинные ресницы и окутывает его ароматом лесной фиалки. Тьфу! Рыбкин бы заскрипел зубами, если бы был человеком, но он был форменным ботинком и только скрипнул новенькой кожей.

Парочка – Бастинда впереди, кавалер чуть поодаль – не спеша миновала пешеходный мост и углубилась в кущи парка.

И тут…

Рыбкин затаил дыхание: училка увидела качели. Она нежно засмеялась, оглянулась на улыбающегося капитана и скользнула на деревянное сиденье. Устроившись поудобнее, приняла изящную позу: высоко подняв руки, ухватилась за металлические пруты, которые держали деревянное креслице, манерно вытянув, скрестила ноги, а голову красиво закинула.

Рыбкин не поверил своему счастью. И… стал качелями.

Он крепко обхватил Бастиндины бока полукруглой металлической спинкой, замерев в ожидании.

Дождался. Змеюкин свиданец легко повёл за железный прут сиденье с дамой взад-вперёд.

Кач-кач… Ещё… Плавно. Легко. Смех Бастинды разливался журчанием лесного ручейка. Рыбкин стиснул зубы. Приготовился. Р-р-раз! Рр-р-аз! Качели уже без участия мужской руки взлетели в небо. Бастинда смеялась. Ещё р-раз! Ноги взлетели выше головы. Рванулась вверх синяя юбка. Бастинда взвизгнула. Капитан попытался придержать качели. Какое там! Они жили своей жизнью и несли его симпатию к самым верхушкам леса. Бастинда визжала уже по-настоящему, душераздирающе и хрипло, как мартовский кот; с ног сорвались и улетели в небо серые босоножки. Кавалер всеми силами старался поймать железные поводья и остановить пугающий полёт.

Но Рыбкин был не такой дурак. Стремительно, мощно, с неуклонно нарастающей амплитудой, он мотал туда-сюда свою подлую мучительницу и в то же время крепко держал её, надёжно припечатав к сиденью железными боками.

– Останови-и-и!.. Я не хочу-у-у!.. – орала она сиплым голосом, моментально став сама собой.

Баммм!.. – качели взлетели до максимально возможной точки и, едва не прокрутив «солнышко», шарахнулись об ограничитель.

Бастинда завыла каким-то нечеловеческим голосом. Ей было не до притворства. Взлетев в противоходе – бамм – пруты снова встретились с ограничителем.

Пометавшись с одного бока и с другого и поняв тщетность попыток удержать взбесившиеся качели, капитан отошёл и попытался вычислить, куда полетит его девушка, если всё-таки сорвётся. А девушке, видимо, казалось, что раскачивает её именно ненормальный ухажёр, не понимая, что ей уже хватит.

– Придурок, идиот!.. – доносилось с неба. – … твою!.. мать!.. Останови!

Свиданец опустил руки и задрал голову к небу. Нет, не послышалось. Голосом свихнувшейся вороны нежная фея в голубом выдавала выражения, которые девушки и знать-то не должны. Рыбкин, по крайней мере, понимал далеко не все. Бастинда, уже подосипнув, выплёвывала неудержимый поток омерзительных слов, самыми приличными из которых были «козёл», «урод» и «баран».

Капитан сделал шаг назад и замер с непроницаемым лицом. Рыбкин прикидывал, хватит или ещё нет. Решил что, пожалуй, достаточно. Покачал ещё немного и прекратил разбег.

И дальше не стал смотреть. Ослабил хватку, отпустив Бастинду на волю, взмыл в небо пёстрой синицей, расчирикался-рассмеялся звонко, свободно, легко и полетел домой, к маме.