Текст книги "Три книги про любовь. Повести и рассказы."

Про Марусю

Мы с мамой навещаем мою тётку – Марусю.

Марусе восемьдесят шесть лет, она плохо ходит, одного глаза нет. Когда говорит – видно только три зуба, все три золотые. Два сверху, с дыркой посередине, третий внизу, одинокий; он как-то так ловко входит в пустоту между верхними, что, если Маруся молчит и улыбается, во рту отчётливо сияет золотое сердечко. Глаз не оторвать…

Вчера была магнитная буря, и Маруся плохо себя чувствует – голос какой-то гундосый и слышит совсем плохо. Но молчать не может.

– Какой сон мне сегодня снился, – мечтательно начинает она, – я как будто ещё молодая… И парень как будто со мной… Не знаю его… Симпатичный… только нос у него какой-то… Как-то так сделан… – она поднимает свою маленькую пухлую ручку с чудесной формы ногтями и чертит в воздухе указательным пальцем странный крючковатый угол с завитушкой. – А кругом – лето, и платье на мне белое, с цветами. – Маруся задумывается. – Не помню, матерьял какой… Крепдешин, видимо.

– Надо же… – насмешливо говорит мама, – какие культурные сны тебе снятся…

– Да-а-а, – продолжает Маруся, – а парень… не знаю его. Хороший. Только нос у него, – и опять пальцем угол с вензелем рисует, – такой… Но сам…

– Красавец, – досадливо прерывает мама, – дальше что?

– Ну, я и говорю… Лето кругом… Там – в волейбол играют. А мы идём, как где-то… как в военном городке… И – лето… А он меня держит – вот так… – Маруся кладёт свою пухлую ладошку на сгиб локтя. – И я, представляешь, во сне его руку чувствую, как наяву. Вот чувствую руку, и всё. Во сне. И так мне хорошо стало… Так легко… Как уже давным-давно не было…

Маруся несколько раз повторяет на разные лады как там, во сне, ей было прекрасно. Потом замолкает. И мы молчим. И смотрим на неё. А я не вижу уже спаянного слепотой глаза, и волосков, растущих на подбородке, и седины в подстриженных скобкой волосах. Только три зуба, сложенные сердечком в полураскрытых, мечтательно улыбающихся губах, да две нежные ручки с плотно прижатыми пальчиками, как крылышки хрупкой птички, лежащие крест-накрест друг на друге. И призрак тепла мужской руки, которой никогда не было и не будет на этом свете.

Но ведь где-то она должна быть, а?

Рассказы

* * *

Баба Миля и Яков Хрыч

– Зволоч. Старый зволоч. Так нашраться, так… Тебе… стидно бывает или нет?

Я замерла с занесённой на ступеньку ногой.

– Не бойся ты, Снегина, – вполголоса сказала Ленка, – это баба Миля Яшу своего за пьянку чистит.

В ответ раздалось невразумительное бормотание, немецкая речь, прерываемая чёткими вставками «это следует понимать» и «общественное значение», произносимыми на русском.

– Ага… Пил-то по поводу революционного праздника, – прислушавшись, заметила Ленка. – Теперь базу подводит… Обалдеть… Так-то они дома всегда по-немецки говорят, а русские слова или целые фразы вставляют, когда память не срабатывает.

– А как ругаться, значит…

– Да, ругаются только по-русски. Ты не всё слышала… Не в самом цветистом варианте.

Дверь хлопнула. Навстречу нам вышел тщательно выбритый, отглаженный пожилой господин в шляпе.

– Здравствуйте, Яков Христианыч, – улыбнулась Ленка во все свои ямочки.

– Здравствуйте, – пискнула я.

– Ле-э-на-а… – расплылся господин и зыркнул в мою сторону. Потом снял головной убор и поклонился.

На лестничной площадке нестерпимо заблагоухало одеколоном «Консул».

– Проходите в гости, – сказал он, тщательно проговаривая слова, – там… моя Миля. И я скоро… прибуду.

Мы ввалились в здоровый коридор с никогда не закрывающейся дверью, в котором нас встретила баба Миля – Эмилия Андреевна Гроо, поволжская немка, женщина с самой русской душой на свете.

Она даже знакомиться со мной не стала – всё уже от Ленки слышала, чего слова тратить? Сразу:

– Ирына? Лэна? Проходите, деффки… – и пошла на кухню.

И мы за ней. Потому что в доме Гроо любой пришедший, – за чем бы он ни пришёл, – начинал по воле хозяев с кухни: кормился чем бог послал, а потом уж рассказывал, зачем явился…

В тот вечер бог послал краутен клейс. Так, по крайней мере, в Милиных устах это звучало. Представляло оно собой тушёную квашеную капусту с волокнами говядины. Поверх капусты под крышкой чугунной гусятницы лежали бледные куски теста, свёрнутые рулетом. Видимо, это был тот самый «клейс».

– Самое объеденье, – сказала Ленка и принялась раскладывать капусту по тарелкам, а сверху – шлёп – пару рулетиков…

Баба Миля растроганно наблюдала эту картину, сложив руки на животе.

М-м-м… Блюдо было странным. Но вкусным. Потом, намного позже, я увидела, как баба Миля его готовит. Действительно, покупает тесто в кулинарии, сворачивает рулетом, режет на куски и «парит» под крышкой вместе с капустой. Тесто пропитывается кислым духом, соком и приобретает неповторимый вкус, который мы и ощутили в тот день за клеёнчатым столом кухни Гроо, закидывая в себя огромные порции немецкой еды.

– Как? – спросила баба Миля, накладывая по второй.

Мы поклялись, что ничего подобного ни разу в жизни…

– Слава Боку, – облегчённо вздохнула она, – а то я всекта… опасаюсь. У русских такофо нету. Скажут деффки – какую-то (тут она совершенно спокойно употребила слово, от которого я поперхнулась) бабушка приготовила…

С этого вечера, с этой фразы началось моё весёлое, хлопотливое, сумасшедшее существование в беспокойном семействе Гроо. Ареал его обитания не замыкался квартирой бабы Мили и Якова Христиановича: на одной с ними площадке, наискосок, жила их дочь Марья с мужем, свекровью и двумя мальчишками-погодками дошкольного возраста. Обе квартиры никогда не закрывались, и жизнь ручейком текла туда-обратно, сопровождаемая хлопаньем дверей, детскими криками, смехом, руганью и суетой.

Зачем мы ей были нужны, две общажные приезжие «сироты» – не спрашивайте. Она об этом не задумывалась. Кормила-привечала нас, и всё. А это было тогда, в начале восьмидесятых, нелегко.

…В шесть утра баба Миля собиралась и шла занимать очередь. До сих пор в глазах стоит её рыжее пальто на вате с чёрным цигейковым воротником, плотно застёгнутое на все пуговицы, растоптанные подшитые валенки и толстый пуховый платок. Повернуться в такой экипировке можно было только всем телом, как волк. Зато зимой в тридцатиградусный мороз она чувствовала себя вполне боеспособной. Кстати, далеко не всегда в 6 утра, и даже в 5.30, она оказывалась в очереди первой. Частенько у входа в магазин, под фонарём, уже топтались две-три бесформенные фигуры.

– Што, папоньки, кофо судим? – бодро кричала баба Миля, присоединяясь к ним, и день начинался. К девяти часам утра площадка перед магазином была заполнена плотной, колышущейся толпой. На короткое время – «я отойду» – можно было смотаться домой, разбудить и покормить завтраком Яшу, проверить, как там внуки.

В три часа дня, после перерыва, привозили молоко и колбасу. Вот где была необходима ватинная броня пальто! Потому что очередь – неуправляемая шевелящаяся биомасса – сначала медленно сплющиваясь, вливалась через узкое горлышко дверей, затем булькая, растекалась, принимая прямоугольную форму магазина, безжалостно размазывая по стенам и витринам оказавшихся на её периферии. Слово «очередь» на некоторое время теряло своё значение как «люди, расположившиеся друг за другом для получения или совершения чего-нибудь в последовательном порядке». А потом ничего, вновь обретало. Непостижимым образом. Потому что попробуй-ка схвати что-нибудь в неустановленном режиме: словесно предадут анафеме да ещё сумкой по башке треснут.

Так начиналось бабы-Милино утро два раза в неделю. К четырём часам дня она была дома с трофеями: двумя батонами колбасы, бидончиком молока и литровой банкой сметаны. «Сметана восстановленная!» – кричала продавщица на весь магазин, раскрывая флягу. Это значит, из сухого молока. Очередь вздыхала и молчаливо соглашалась на восстановленную, потому что получить в этой битве и такую – счастье. Другой-то всё равно нет…

Полпятого Эмилия Андреевна звонила мне в библиотеку и приглашала «обедайт»; я шустро неслась в дом напротив и плюхалась за родной клеёнчатый стол.

– Трукле нудель, – торжественно провозглашала Миля, – по-русски – сухие макароны бутет…

И аппетитно шкрябала ложкой по шипящей и плюющейся маслом сковородке. Потом тюкала чугунную посудину с подрумяненными до коричневой корочки макаронами, смешанными с такими же зажаренными до хруста кубиками картошечки на проволочную подставку.

Вкусно было до умопомрачения. До сих пор вспоминаю.

Ну и вечерком каждый день мы с Ленкой заходили. По приглашению.

«Швыркали» на кухне сладкий чай из здоровенных кружек, читали детям книжки, штопали носки, резали бесконечный винегрет в среднего размера тазик… Разговоры тоже разговаривали, ясное дело.

В длинных вечерних беседах обретала очертания бабы-Милина история.

– Вы, деффки, не обижайтесь, что я… матерусь… инокта. Прифычка. Кокта ф труттармия рапотали… Там же бик… – и она приставляла пальцами рожки ко лбу, чтоб мы яснее поняли, кто такой «бик», – а если бик нэ обматэрить – он же пахайт не начнёт.

Я как во сне слушала страшную сагу, которая в устах Эмилии Андреевны звучала вполне обыденно. О том, как в сорок первом году их, поволжских немцев, в одну ночь выселили из добротных, богатых хозяйств в окрестностях города Энгельса и отправили с минимумом вещей кого куда. Как страшно ревела по всей деревне недоенная скотина, как тряслись в плаче матери, зная уже, что их разлучат со старшими детьми. Женщин с малыми и стариков отправили на Алтай – жить в построенных ими самими землянках. Молодых – в трудармию, на Северный Урал, валить лес. Так семнадцатилетняя Миля оказалась в окрестностях славного города Ивделя по пояс в снегу с топором в руках. И поняла ясно, с первого же дня, что погибнет на этой работе обязательно. Просто не успеет научиться. Леса же она не видела никогда – жила безвыездно в степной зоне. В первый же день утонула в снегу и потеряла валенок. Каляные рукавицы не давали держать топор – он выскальзывал из рук и поиски на ощупь отнимали полчаса. А ведь норму никто не отменял. Нет нормы – нет хлеба, помирай с голоду. И как пришла заявка на другие виды работ, и вербовщица стала записывать желающих и шепнула ей тихонько: не знаю, какая работа, но – точно не лес. И как Миля кричала и тыкала пальцем в листок бумаги: пиши меня!.. Пиши меня!..

И оказалась в сельхозбараке, и выходила «пахайт» на том самом «бик», который без матерных окриков не собирался работать. Она в лицах показывала, как это всё происходило. Делала круглые свирепые глаза, поднимала вверх невидимую палку, выдавала страшным, низким, совершенно не своим голосом замысловатую матерную тираду и резко, жёстко оглоушивала невидимую скотину невидимой дубиной. Это было настолько правдоподобно, жутко, упрямая, несокрушимая Милина энергия действовала настолько мощно, что мне самой немедленно хотелось быстренько надеть ярмо и войти в борозду, только бы заставить её замолчать.

А потом рассказывала, как болели и умирали без лекарств, как пили горький хвойный настой от цинги… Как молилась все ночи напролёт на полу её соседка, мать взрослого сына, который работал в соседнем лагере. Вымаливала ему жизнь.

– Ирына, как она молилась… Фсю ночь… Прямо… С колена не фстафала… Ты такофо не видела никокта…

И всё равно не вымолила. Умер сын. «Бок» не услышал…

Миллеры, Милины родственники, выжили все, что меня не очень удивляет. Если они обладали её энергией…

Там, в Ивделе, она встретила своего Яшу. В первое воскресенье после Победы. Тогда девушек отпустили в городской клуб на танцы. А до этого, говорит баба Миля со смехом, за четыре года – ни одного мужика… Даже не видели.

– Как же вы, Эмилия Андреевна, на него внимание-то обратили? – добивалась я.

– Красавец, наверное, был невозможный? – предполагала Ленка.

– Та нет, не то што пы… – задумывалась Миля. – Просто мне… репята такие… куликанистые нрафились… Т-тура была, – выносит она себе приговор и продолжает: – Пришла ис клюп, а дефчонки мне: как, Миля, пыл там кто? Та пыл, – говорю, – отин… Куликанистый. Смеются: сначит, тфой бутет…

Так и вышло.

Муж её, Яков Христианович Гроо, фигура непростая. Во-первых, он немного старше своей жены и к моменту начала войны уже имел «специалност» – машинист паровоза. Им и работал. А что вы думаете? Элита. Паёк как специалисту. Уважение. Ну и нос задирал соответственно. Фасонистый был мужчина. Не зря потом все друзья-немцы к нему своих жён ревновали…

На всю жизнь затаил обиду на советскую власть за то, что не удалось уйти на фронт добровольцем, как он хотел. Не взяли. Его-то, Яшу Гроо!.. Условно заподозрили в предательстве. Чёртова пятая графа! А вообще-то ход войны мог бы быть совсем другим, если бы такие молодцы, как он… – намекал Христианыч.

– Молчи, турак… – обрывала его баба Миля и толкала кулаком в спину. И так всю жизнь. Не знаю, где бы был к концу дней её Яша, если бы не она. Только она почему-то точно знала, как жить и куда двигаться, что где брать и как вести себя, что можно говорить, а что нельзя. И в глобальных вопросах, и в мелком, житейском.

Например, история с именем Карл. Так папаша Гроо желал назвать своего младшего сына, родившегося в 1951 году. В честь основоположника, видимо. Выпендриться. Не задумывался как-то о том, каково мальчику Карлу Гроо будет житься среди Юр, Серёж и Ген. А его жена – задумывалась. Поэтому дала настоящий бой мужу, растрепавшему про Карла по всей округе. И назвала сына Сашей, за что тот был благодарен ей всю жизнь.

Несмотря на весь Христианычев презентабельный вид – аккуратность, выбритость, одеколонное благоухание, выразительную речь почти без акцента, всё равно с первого взгляда было ясно, кто именно в семье Гроо мотор. А кто так – пришей-пристебай… Откуда взялся Хрыч, кстати? А это мы его так, потихоньку… Увидели как-то на столе конверт от письма его племянницы: адрес и… «Гроо Якову Хр-чу». Ахнули. Посмеялись. Ну и стал он после этого Яков Хрыч навечно.

К тому моменту, как я познакомилась с семейством Гроо, оба они, баба Миля и Яков Хрыч, были уже пенсионерами. Эмилия Андреевна тянула на себе дом – добывала продукты, готовила, убирала, пасла внуков, летом вкалывала на участке в коллективном саду… Яков Хрыч ходил на работу «в клюп». Трудился там вахтёром. И шахматный кружок вёл. Но внимания требовал не меньше внуков. Миля бдительно следила за тем, чтобы он вовремя шёл с дежурства домой; если задерживался, отправлялась встречать. Боялась, что напьётся и в пьяном виде наговорит лишнего. А Хрыча, действительно, «несло» частенько. То дегустировал самогонку со стариком Кашлиным, клубным художником, в его каморке, и был застигнут на месте преступления директрисой; вместо того чтобы со смиренным видом, как это сделал хозяин помещения, принять от начальства взбучку, вступил в пререкания, отмёл все предъявленные обвинения и сам выступил с яростной обличительной речью. И пенял потом товарищу: вот если бы я, Александр Панкратьич, был, как ты, ветеран, ор-де-но-но-сец, я бы её вот как за хвост держал! И протягивал вперёд стиснутый кулак, в котором невидимо трепыхалась вниз головой ненавистная начальница в образе жирной, злобной крысы. Смелый поступок отважного вахтёра повлёк за собой множественные неприятности: приказ о лишении месячной премии, собрание трудового коллектива, товарищеский суд. «Не услеттила», – сокрушалась Эмилия Андреевна…

А то, будучи опять же в хорошем подпитии, на кухне рассказывал моему мужу, что он – мужчина ещё «ого-го» и прозрачно намекал на свои триумфальные посещения «некоторых молодых». Не знал, сердешный, что его нетрезвую и оттого не тихую речь слушает не только сочувствующий собеседник-мужчина, но и кипящая гневом баба Миля. Из соседней комнаты. Медленно сползала с его лица блаженная улыбка, когда он, повернувшись, встретился глазами с Милей, стоящей в дверях со скрещенными на груди руками.

– Ненавижу, когда хвастайт, – жёстко сказала она. – К молодым… нато ходит… с палочка. С па-лоч-ка. А не с тряпочка. Там… посуда мытт не нато. Там – трукое нато… Тьфу!

Выходили из кухни втроём, по очереди: впереди – баба Миля, твёрдо ступая и пылая праведным гневом; вторым – повесив голову и руки плетьми, Яков Хрыч. После них – согнувшись в три погибели и задыхаясь от смеха, мой муж, слушатель и свидетель удивительного спектакля. Мне не было скучно в этом доме ни одного дня из тех, что я провела вместе с Эмилией Андреевной. Копали картошку, закручивали грибы, пекли пироги, хохотали…

В дом Гроо удивительным образом стекались все новости – по большей части весёлые, новости-анекдоты, которые приносили «на хвостах» соседки, хлопающие дверями без запоров и нетерпеливо голосящие прямо из коридора: «Миля! Миля! Что я тебе расскажу! Сидишь тут, ничего не знаешь!..»

И – новость! И – хлоп баба Миля руками по бокам!.. И – комментарий – меткий, едкий, приправленный ядрёным, но удивительно уместным словцом… И от дружного хохота мы падали на стол, взметая в воздух мучную пыль…

А потом весь вечер прыскали и качали головой, а Миля наворачивала нам историю за историей на предложенную тему, только слушай.

Руки её при этом, кстати, не переставали работать. Они рубили осеннюю крепкокочанную капусту вместе с огромной луковицей в деревянном корыте сечкой в крошево, чуть присаливали – чтобы масса не отдала весь сок… А у нас с Ленкой в это время на противнях уже было раскатано тесто, с бортиками, как положено; и – аппетиную начинку на него, и разровнять ножом, и кусочки масла уложить сверху. И: «Лэна, не телай толстый шов», и дырочку в центре не забыть – чтобы верхушку в духовке не порвало, а пропитывало корочку замечательным, ароматным капустным парком… Пироги были здоровенными – хватало всем, кто бы ни забрёл в этот день на кухню к хозяевам.

Шли, конечно, активно. На запах. Он окутывал каждого, кто открывал подъездную дверь.

И не было ничего вкуснее бабы-Милиного пирога, горячего или холодного. Так до сих пор считает мой муж, вспоминая его аромат, и хруст верхней корочки, и нежную промасленность нижней, и пышность начинки, исходящей духовитым соком…

Я могла слушать бабу Милю часами. Даже не её истории, а саму удивительную русско-немецкую речь. Она интересным образом иногда «сплавляла» русские и немецкие слова. Вот, например, в голове взболталось русское «во-первых» и немецкое «цум эрст»: родилось нечто среднее – «во-первыхст». «Ярмаркт» – произошедшее от немецкого – она упорно отказывалась произносить по-русски: «ярмарка» выглядело в её глазах неправильным, недоделанным каким-то…

Я могла смотреть на неё часами: до сих пор считаю её лицо удивительно красивым – живое, умное, в коричневой сетке морщин; упрямый прямой нос, открытый лоб и глубоко посаженные, молодые глаза под тёмными бровями. Прямые седые волосы, подстриженные скобкой ниже ушей и отведённые ото лба гребёнкой. Мелкой, плавной, чуть раскачивающейся походкой она довольно быстро перемещала своё небольшое ловкое тело туда-сюда из квартиры в квартиру, по лестницам, из магазина и обратно, «в клюп» за Яшей и много куда ещё. Вместе с ней мы пережили и восьмидесятые, и начало девяностых.

В 90-м Яков Хрыч съездил к родственникам в Германию и вернулся почти иностранцем. Он понавёз всем невиданных подарков, блистал пиджаком и ботинками немецкого качества, раздавал удивительные интервью. Практически стал героем десятилетия. Хорошо помню заметку в местной газете, где он повествовал о своём вояже и на коварный вопрос интервьюера: «Яков Христианович, а не собираетесь ли вы покинуть Россию и вернуться на историческую родину?» разразился цветистой фразой о том, что родина у него одна и умрёт он, дескать, там, где и родился… Документы на выезд в Германию Гроо подали в аккурат перед этим интервью.

И снова на кухне его костерила жена за привычку «болтайт фсякая ерунта напрафо и налефо», обзывала старым дураком и спрашивала, уперев руки в боки, как это он собирается смотреть людям в глаза после той чепухи, которую нагородил в газете. И Яша опять бормотал, и разводил руками, и вытирал лоб платком, и было ясно, что с корреспондентом он разговаривал в лёгком подпитии, которое добавило к его прекрасной образной речи толику вдохновения и сформировало такое прекрасное, логичное, естественное окончание интервью.

…А в Германию оба поехали, конечно. Баба Миля в самолёте до Мюнхена, а Яков Хрыч при ней в каменной урне до одного из муниципальных кладбищ земли Фрайунг-Графенау, что в Нижней Баварии…

Эмилия Андреевна жива до сих пор.

Четвёртый этап её жизни был традиционно нелёгким, но баба Миля достойно прошла и этот путь. И осталась корнем, гранитной плитой, неколебимой основой своей семьи. И это уже совсем другая, отдельная, длинная, грустная и смешная история…