Текст книги "Три книги про любовь. Повести и рассказы."

Про попугая

– Да фигня всё это. Кот там у неё гримируется под нищего, перед гостями выступает… Вот мы один раз попугая в Анапе видели. Это даже не артист, это…

Короче. Не помню, в каком году это было, – дети ещё в школу не ходили. Отдыхали мы в санатории в Анапе, а в воскресенье вышли прогуляться-поразвлечься. И увидели мини-зоопарк, передвижной такой. Уж не помню, какие там животные были, видимо обычный набор – козёл горный дагестанский, шакал среднеазиатский, енотовидная собака… У меня всегда лёгкое смущение перед четырёхлапыми узниками – не люблю зоопарки, ни мини, ни какие другие, но дети-то просят…

Как сейчас помню – народу никого совсем, билеты какой-то заоблачной цены, но одних детей я всё-таки отправить не решилась. Вошли в эту палатку-шатёр, прогулялись мимо животных. В конце осмотра – кролики, можно гладить-кормить, вот морковка, листы капустные. Кролики разных пород – и такие и сякие – дети залипли надолго.

А перед самым выходом, за каким-то поворотом стояла клетка с попугаем. Так что, вознамерившись уйти, мы на неё и наткнулись. Клетка была здоровая, королевская, да и попугай сам немаленький – ростом с хорошего бройлера, разноцветный, на голове корона из перьев. Дети застыли в восхищении. А мне сразу ситуация странной показалась. Объясню. Рядом с клеткой стоял столик, а на нём угощение для попугая – блюдце огромной, чёрной, глянцевой черешни. На рынке она – дороже дорогого, и накормить такой детей досыта мой бюджет не позволял. Нестерпимо захотелось стащить одну ягоду и тайком засунуть в рот. Но попугай пристально смотрел за нами своими маленькими блестящими глазками, склонив голову к плечу.

Неожиданно он протянул свою огромную когтистую лапу сквозь прутья клетки и отчётливо произнёс:

– Дай-дай-дай! – и все три пальца три раза согнул-разогнул – дык-дык-дык!

Сынок, как зомбированный, послушно положил ягоду в попугаеву ладонь, и тот моментально как-то ловко зажал её, поднёс к клюву – чав!чав! – потом быстро и страшно разгрыз своими чудовищными кусачками косточку и ловко плюнул шелухой прямо нам под ноги.

Дети забыли про всё. Аттракцион завораживал. Они по очереди брали черешню, клали в лапу, попугай чавкал, плевал и снова заводил:

– Дай-дай-дай!..

Однако черешня закончилась. Попугай смотрел из клетки на нас, мы – на него. Потом он потанцевал немного на жёрдочке, замер и нахохлился. Мы уже собрались попрощаться, и тут… Попугай разинул клюв и завизжал пронзительно, долго, так, что кровь застыла в жилах. Совершенно по-человечески. Вы не представляете, что это был за визг. Так визжала, наверное, в девятнадцатом веке купающаяся деревенская девка, завидев в кустах охальника…

Все на несколько секунд оглохли. Визг сменился абсолютной тишиной. Я могла поклясться, что попугай ухмыльнулся. Мы просто остолбенели перед клеткой и не знали что делать. А нахальная птица некоторое время держала паузу, потом склонила голову вбок и с мудрой укоризной усовестила сама себя же за неприличное поведение:

– Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!

…Никакие просьбы повторить выступление на попугая не подействовали. Спектакль был окончен, я смотрела на пустое блюдце и уже кое-то начинала понимать. Деликатесная ягода, видимо, была не просто кормом, а подношением таланту. И цена билетов, возможно, объяснялась степенью одарённости попугая. Ну и ценой подношения. Сколько килограммов черешни этот артист в состоянии сожрать за день? Я не знаю.

Вот если кот просто артист, то этот – народный артист! Сколько лет прошло, а вот верите, до сих пор его визг в ушах стоит!

Про Борю

– Нет-нет, вершина артистизма – это не кот, не попугай, а наша престарелая собачка Боря, покойница. Породы не было у Бори никакой – так, маленький коричнево-бурый комочек: что-то от болонки, что-то от йоркшира… Кругленькие умные глазки, пушистая чёлка, косматые ушки – то ли пёс, то ли домовёнок…

Ниоткуда мы её, конечно, специально не брали и не покупали тем более, а просто дверь из квартиры открыли, а она там, на пороге сидит. И смотрит на нас.

Ну не могла я её не впустить. Видно же было – идти ей некуда… Пригласила Борю на кухню. Муж как раз собирался щи варить – капусту резал. Расшумелся: куда-а-а ты их собираешь, своих девать некуда! (А у нас и правда уже три кошки жили.) Потом в раздражении стал допрашивать, чем я её кормить думаю… Он заводился всё больше и больше, размахивал рукой с ножом и, тыкая им в сторону собачки, повторял: вот откуда, откуда ты знаешь, что она ест?

В порыве страстной жестикуляции муж смахнул со стола капустный лист, и тот упал на пол. Боря засеменила к нему, аккуратно откусила кусочек и… начала жевать капусту, не сводя глаз с разгневанного главы семейства. Муж замолчал. Крыть было нечем.

Так Боря осталась, правда, никогда больше нехитрый овощ семейства крестоцветных в рот не брала.

А артистка в ней проснулась к пожилому возрасту. Ох и сумасшедшее время тогда было в нашей семье! Мы с мужем с утра до вечера на работе и подработках, сын в школе и на секциях… Прибегали голодные, усталые, жарили-парили на кухне, раскладывали хвостатым еду по мискам и сами почти без сил плюхались за кухонный стол.

Кошек даже звать не надо было. Миг – и уткнулись мордами в еду, ещё миг – и уже миски вылизывают. Только Бори нет…

А Боря притаится за косяком двери и в нужный момент раз – мордочка, одна только мордочка из-за него выглядывает, чтобы встретиться глазами с кем-нибудь из нас. А в скорбных очах – вся гамма чувств: «Ах, это вы тут кушаете… Простите, я не знала… нет-нет, даже не вздумайте обо мне беспокоиться, кушайте-кушайте… Я ничего… Я тут побуду… А вы кушайте на здоровье».

Мордочка прячется за косяком, остаётся только краешек волосатого подрагивающего ушка. Боря выжидает. Потом второе явление. Ухо выползает полностью, за ним глаз и принюхивающийся носик. Сама невинность. «А… это вы тут курочку кушаете? Нет-нет, я просто так спросила, это я ни к чему, просто… Не обращайте внимания…»

Ну, тут жди, как говорится, у кого сегодня нервы крепче: кто-то, не выдерживая, первым шваркает с размаха ложкой в тарелку и, с грохотом отодвигая табуретку, идёт за собакой. Но Борю надо было ещё уговорить:

– Ну Боря, ну Борюша…

А она личико отвернёт раз, два, ну потом пойдёт на ручки. Несёшь её, а она прильнёт к груди, и опять слышится: «Ну что вы так обо мне… Стоит ли…»

А ты всеми силами её убеждаешь: стоит, стоит… Вот твоя чёртова миска, Боря. А в миске уже поверх собачьей еды – льстивое подношение – кусочек куриной грудки.

Борю надо нежно спустить с рук, погладить по головке, чуть подтолкнуть под попку к миске, и тогда… Последний взгляд, вздох: «Ну, если вы так про…»

Аплодисменты.

Про медицину

Господи, если бы вы только знали, как мне бывает тепло, когда мама рассказывает про своё детство! Как покойно, как радостно душе слушать сто раз переслушанное…

Мы сидим за круглым кофейным столиком, её пальцы, отколов сахарными щипчиками от бесформенного карамельного сахара-леденца крохотные кусочки, сыплют их в блюдце. А я туда-сюда переставляю чашки, вытряхиваю сушки в хлебную корзинку, опускаю чайник на свёрнутое вчетверо полотенце – мельтешу, одним словом. А сама подталкиваю, выкруживаю, подвожу свою родительницу к желанным воспоминаниям. И она, сама того не замечая, поддаётся, жёсткие черты мягчают, уголки рта ползут вверх, чуть приопускаются веки… Замри, секунда! Вот-вот выдохнутся лёгкие, невесомые, такие желанные мне слова, поплывут декорации, образы.

Сегодня – про Тамарку. Это её отчаянная подружка: такой же коновод, как и она сама. Даже странно: как в одной дворовой шобле уживались два атамана?

А уживались.

– Ничего… Я хоть тощая была, но хлёсткая… Вёрткая. И рука тяжёлая, не подходи!.. Спускать никому не собиралась.

– А Тамарка?

– Тамарка? – звякает чашка о блюдце, ладонь подпирает подбородок. – Тоже, та ещё… Она и выше меня на полголовы, и в теле. Кобылица, одним словом. Мать до семи лет с ложки кормила.

Мы заливаемся смехом, я привстаю и задеваю головой абажур, и он летает, как оранжевый мяч, набрасывая на стены чудные тени, и от этого мельтешения хохочется почему-то ещё сильнее…

С детства у Тамарки было две мечты.

Первая отражала её профессиональные устремления: она до дрожи в коленках мечтала мыть пузырьки из-под лекарств. Немало времени в сопливом возрасте проторчала у здоровенного окна угловой аптеки, где это всё происходило. Баночки, скляночки, бутылочки, пузырёчки, отмытые под тугой струёй специальными ёршиками, стройными рядами выстраивались на стеклянной полке, примыкающей к окну. Сияя и переливаясь. Белый халат мойщицы добавлял значимости производимым действиям. Из-под чего были склянки – понимается только сейчас: аптека-то при больнице, и справа от неё был вход в лабораторию…

– Кстати, мечта её таки сбылась, – говорит мама, натягивая «шальку» халата повыше и кутая в неё шею, – всю жизнь проработала лаборанткой в НИИ… По сути, те же самые пузырьки и мыла…

– А вторая?

Вторая мечта была родить в будущем девочку и назвать Инной.

– И-и-ин-на!.. – мечтательно запрокидывалась Тамаркина голова с длинной белой гривой и крупными белыми зубами – точь-в-точь лошадиная, – а звук имени выливался в протяжное, но совершенно явное ржание. Дворовая шобла дивилась, но почтительно. По-другому было небезопасно.

– Ну, про это – сама знаешь. И дочь есть, и так зовут… – мама машет рукой. – И такая же кобылица…

Я кладу в рот кусочек леденцового сахара: можно даже не подталкивать, а помолчать, поток уже не остановишь.

Тамарка, короче, считала себя непревзойдённым специалистом в постановке диагноза. Во-первых, её мать не работала, а всё время придуривалась, что больная, чтобы оправдаться перед соседями; а во-вторых – будущая профессия – мытьё пузырьков, всё-таки имела отношение к медицине и ко многому обязывала.

– А я, – мама опять берётся за щипчики, – тогда уже тренировалась вовсю. Какой это класс был? Шестой? Седьмой? Не помню. Ну и…

Гимнастика, конечно, спорт травмоопасный. Здесь важно баланс соблюсти. И кураж надо иметь, чтобы не бояться элемент выполнить, и тренеру доверять безмерно: знать, если что – поймает. Ловил, конечно, куда он денется. Серьёзных травм никогда не было. Но так – синяки, шишки, это уж…

– Одним словом, просыпаюсь как-то утром, на правой стороне груди боль – существенная. И вспухло. Шишечка мягкая размером с боб. Болезненная – тронуть нельзя. Вот, думаю, приложилась вчера грудной клеткой с переворота боком… На маты, конечно, но всё равно… Грудной клеткой – потому, что кроме этой клетки там больше ничего не было. Доска, кожей обтянутая. И две точечки. Вот в этой точке и…

Я ловлю каждое слово.

– В школу сходила, домой пришла. Майку задрала – и к зеркалу. Не проходит. Главное – с одной стороны… И явно так, хорошо видно. Д-да какие родители… Мама… Мама день и ночь работала, не было её.

Зато Тамарка пришла. Осмотрела. Пальцем нажала. Я аж взвилась – уй-я-а-а!..

– Рак, – говорит. – Безо всякого сомнения. Я такую одну тётку знаю. У неё всё так же было…

И поволокла в детскую поликлинику. Авторитетная, немногословная. Шагает своими шагами семимильными, а я рядом болтаюсь, то и дело вперёд забегаю, в лицо ей заглядываю.

– И что ж теперь будет, – говорю…

– Да ничего, отвечает, – не беспокойся. Отрежут – да и всё. Я такую одну тётку знаю, говорю же. Правда, она померла уже…

Дотащились до поликлиники. А мы любили туда ходить – там чистенько всегда, мебель детская стоит, расписная. И народу нет никого. Почему? Я почём знаю. Не болел никто… Так… какой это год был? Сорок седьмой? Восьмой? Уж точно и не скажешь.

Вошли – и буром мимо регистратора. Она: куда, куда? А Тамарка ей:

– Нам срочно! У неё – рак!

Та сразу отстала.

Пальтушки свои с шапками на стулья в коридоре сбросили – и в кабинет! Тамарка первая, меня за руку тащит.

Врачиха сидит за столом, пишет что-то. Нестарая. Симпатичная такая… Усталая. Голову подняла.

Тамарка – меня в спину, к столу, значит.

– У неё – рак!

Врачиха очки сняла, протёрла.

– Показывай, – говорит.

Я опять майку вместе с кофтой задрала. Она посмотрела, посмотрела…

– Опускай, – и опять писать принялась. – Идите домой, девочки.

– А рак? – рявкнула Тамарка.

– Нету никакого, – устало проговорила врачиха и слегка улыбнулась. – Это вы… девушками становитесь, – и вздохнула. – Надо бы к вам в школу прийти, побеседовать…

И опять над писаниной склонилась, давая понять, что разговор окончен.

…Обратно домой мы шли с разными чувствами. Тамарка – раздосадованная, что её диагноз не сбылся и медицинские позиции пошатнулись. А я – наоборот. Очарованная. Магией врачихиных слов. «Девушками становитесь…»

И – я-то да. А Тамарка – нет пока…

…Мы с мамой сначала смеёмся, а потом надолго замолкаем. Она опять колет леденец. А я смотрю на одну из фотографий над её головой. Там девочка-семиклассница с большим ртом и косами, подвёрнутыми баранками. С коричневыми атласными бантами. И – маленьким тайным бугорком под бронёй школьной формы. Свидетельством её начавшегося расцвета…

Про статус

– Ой, Ирин-апа, и не говорите…

Мы с Гулей сидим на крыльце и рассуждаем о падении нравов. О том, как изменились её соотечественники, которые ещё несколько лет назад приезжали честно работать и зарабатывать, а сейчас… Избаловались совсем. Работать не хотят. В каждом глазу – доллар. Отсюда преступность. Враньё. Бессовестность.

Гуля – молоденькая узбечка. Красивая, стройная. Работает в богатых загородных домах помощницей по хозяйству. Совсем не похожа на тех, о ком говорит… Работящая, честная. Беспредельно наивная. Но и гордая – не подходи!

Гуля в эти выходные выбралась в город, в салон-парикмахерскую. Стрижку сделала, покрасилась. Потом – кино, «Макдоналдс». Удались выходные.

И вот идёт она, красивая, нарядная, собой со стороны любуется: волосы оттенка «горький шоколад», блестят, развеваются; стильно до невозможности. Не зря деньги потратила.

По дороге к остановке вспомнила, что сумку надо от мусора освободить: фантики конфетные, обёртки от жвачки, какие-то флаеры, рекламные листки… Ну и свернула во двор, прямо к контейнерной площадке. В загородку вошла. А там…

– Наш, понимаете. Грязный такой, неаккуратный. Волосы – так… щетина.

Дворник, одним словом. Метлой машет, мусор убирает. А трубку плечом к уху прижал и разговаривает.

– По-нашему говорит. Думает, не понимает никто. Ну, я мусор… Одна бумажка, вторая. Ищу, копаюсь. Не хочу слышать, а слышу. Так, ерунда всякий. Нодира то, Нодира сё… Уехал-приехал… А сам подметает…

Вдруг дворник застопорился: кто-то вываливал в контейнер гнилые помидоры и не донёс, уронил на землю, где они почти в слякоть размазались. Отскребать надо. В одной руке метла, другой лопату совковую подцепил: рраз! Рраз! Неуклюже получается, нельзя три дела зараз делать: мести, скрести и по телефону разговаривать…

– Тогда он, Ирин-апа, – Гуля захлёбывается от возмущения, – взял и говорит в телефон, важный голос такой сделал, са-ба-ка!..

Гуля растопыривает большой и мизинец и подносит к уху, как телефонную трубку, изображая «нашего»: «Ты подожди, брат, – важно говорит она, – мнэ сечас некогда. Пэрэзваню. Только кафе закрою…»

И – снова мести, помидоры гнилые от земли отскребать…

– Ох, как я, Ирин-апа… Прр-ямо сама не своя была!.. Кр-рикнуть бы ему: ты что? Я всё понимаю! Как-кой кафе!.. Ты же… Метла у тебя!..

Я хохочу, а Гуля возмущённо стучит кулаками по коленкам…

– И дома так… – тихо роняет она, – прри-едут, деньги привезут. Тут – год на стройка работал, семент на большой этаж таскал. А прри-едет – чайхана весь день тратит… И всем говорит – началник возит. Или – такси работает…

– Хочется, чтоб красиво было, – примиряюще говорю я.

Но Гуля не успокаивается:

– А девчонки? Сама – на плохой работа… Знаете такой, Ирин-апа, прась-тутка?

Я киваю головой – знаю, мол…

– Вот, а дома скажет – офис работаю. Знаете, офис?

Знаю, конечно.

– Я… никогда… – говорит Гуля. И уходит, гордая, красивая.

И правда – никогда. Я на неё много лет смотрю. С каждым годом всё красивее. И не врёт вообще. Все знают – и здесь, и дома, где она работает и почему может себе позволить и модную стрижку, и красивое платье.

А маникюр – нет…

Про волшебное

Ох, преподавательская! Сидение, трёп, чай-сахар… И вечное студенто-ругание: тот не сдал, этот не пришёл, пятеро вообще не в теме… Один реферат принёс – в огороде бузина, а список литературы к нему – в Киеве дядька.

И ленивые-то они, и инфантильные, и безответственные…

Все да не все. Такие встречаются… Даже не чета тем, кто обсуждает.

Вот. Галонских. Заочник, правда. В какой-то воинской части служит, а высшее образование – ему надо. Как только в наших стенах появляется, всё!.. Вихрь. Сразу – в курсе всего. И – везде, во многих местах. Такое впечатление, что по коридорам и аудиториям не один Галонских летает, а по крайней мере, пять. Всех организует, везде позвонит. И нет для него ничего невозможного.

А вечная присказка его: «волшебно!..» Всё, за что берётся, делается – волшебно!

Его и не просит никто, он сам возникает… Обои в преподавательской переклеить – да! Вмиг организует, и не поймёшь как…

Как-то там сложным образом обработать видео для КВНа – сейчас!.. Он позвонит в часть, у него там – специалисты. Нигде таких нет. Всё будет – волшебно.

Вечером хватились – ё-моё!.. Завтра ж конференция, а зал не готов, ни стульев, ни столов… Плакаты повесить. А никого уже нет. Один Галонских.

Не волнуйтесь, всё будет. Как – это уже его дело. Волшебно, – вот как.

И правда, к утру – всё было.

А ведь это, прикиньте, время сессии… И кроме волшебных дел – всех обегать, всё сдать надо. А легко. Никаких преференций себе не требовал.

…Диплом получал в печальном настроении. Малы размеры военной части для его неуёмной, пробивной энергии. Университет всё-таки, два раза в год – выход в иную реальность. Масштабы, люди…

Недавно слух прошёл: сын у него родился.

В полдень сам позвонил. Отчитался:

– Для встречи матери и ребёнка из перинатального центра – всё готово.

Первое: фотограф-профессионал с двадцатилетним стажем.

Второе: видеосъёмка с условием тайного проникновения в помещение, где ребёнка одевают и готовят к выписке.

Третье: белый БМВ – с шарами и надписями, конечно.

Четвёртое – военный оркестр в количестве восьми человек.

И всё будет – волшебно.

А кстати, не нужны ли мне услуги перинатального центра? Лучший в России. У него там всё схвачено… Я в ответ, сдерживая смех, напомнила, сколько мне лет. Уж лет двадцать как в услугах перинатального центра…

– Я на всякий случай, – рассеянно обронил он, – вдруг чего-нибудь… Чтобы уж совсем всё… До конца. Волшебно.

Про Швейка

Мой Йозеф Швейк.

Да, мой. У меня с ним с детства особые отношения.

Дома была здоровенная потрёпанная книжка – все похождения бравого солдата в одном томе. По-моему, кроме меня, её никто и не читал.

Детство моё было тяжёлое, как и у всех всегда: с одной стороны родители, с другой – учителя. Постоянно всем должен. Поэтому идиотизм Швейка по отношению к любому начальству вызывал восхищение и желание подражать. Придёшь так домой, жизни не рад; откроешь томик на любой странице – и давай ржать. Да что там, думаешь, два по геометрии, три по физике? Вон у человека: сумасшедший дом – тюрьма – армия. Клистир – пинок – трибунал. А он глаза свои вытаращит, и…

Тоже так хочу.

Особенный отклик в моей душе находила гастрономическая составляющая романа. Да чего там, просто с ума сводила.

Сидишь, бывало, в восьмом классе дома за столом; у мамы – волейбольная секция: значит, только-только в восемь вечера она из школы выйдет. Это по-хорошему. А по-плохому…

Да-а-а… Уроки не выучены, конечно, зато старина Швейк под рукой. И он у нас сегодня… Ага, в пивнице на Малой Стране.

А там – какой-нибудь густой гуляш, благоухающий паприкой, и клёцки, политые растопленным салом с жареным лучком.

Разозлился – захлопнул – открыл: а там уже спор о преимуществах гусиных шкварок над свиными… Жаркий спор, с мордобоем.

Особенно не давали покоя кнедлики. Что за кнедлики такие? Нежные, сытные, прямо тают во рту. А ещё их макают в густой коричневый соус, мясной. Прямо подбирают ими этот соус с тарелки. Прямо напитывают кнедлик этим удивительным соусом – и в рот…

Рот наполнялся слюной, хотелось завыть.

Холодильник можно было и не открывать, наизусть знаешь его содержимое: кастрюля с кипячёным молоком, яйца, банка кабачковой икры. Можно бы, конечно, и картошки нажарить…

Но хотелось кнедликов.

А теперь представьте картину: я за кухонным столом. С одной стороны у меня – глубокая тарелка, полная кабачковой икры; роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» – с другой. В правой руке варварски вырванный из бока ржаной буханки хлеба огромный кусок. Я обмакиваю его в рыжее месиво и отправляю в рот, а глазами ищу соответствующий текст. И всё у меня получается.

…С Швейком довелось встретиться через сорок лет. Кто-то в Прагу к Кафке стремится или к Альфонсу Мухе, например, а я – к Швейку.

Он встретил меня почти сразу, недалеко от моего отеля – на Кампе. Стоял под каштаном, совершенно такой, как на книжной иллюстрации – коротенький, курносый, голубоглазый, в фуражке с высокой тульёй и играл на маленькой смешной гармошечке. Рядом стояла огромная дама в костюме служанки (думаю, это была пани Мюллерова) и наяривала на контрабасе.

Очень была тёплая встреча.

А кнедликов вокруг – завались! Прямо тут же, на улице… И соус, и свинина, и тушёная кислая капуста со шкварками. Сколько угодно и в огромном количестве.

Но вкус кабачковой икры не отпускает всё-таки.