Текст книги "Птица Мамыра"

Как ни удивительно, это хорошо отразилось и на мужской половине. Вдруг выяснилось, что у некоторых пацанов мозги всё-таки есть; факт, который на протяжении нескольких лет категорически отрицался учителями.

Неожиданно быстро раскрылся Саша Мережкин – тот сероглазый мальчик-струнка, который подал Тае руку, когда она упала с лавки. Они не забыли друг друга и целый год мельком переглядывались в школьной столовой и на общих мероприятиях. У Таи останавливалось дыхание и странно щекотало в животе, когда на секунду взгляд встречался с его глазами. «Не бывает таких глаз, – думала Тая, – ни у кого. Вот… серебряных. Живые, мерцающие озёра, покрытые амальгамой. Как зеркала – но не галантерейные: плоские, новенькие, сияющие, а – неяркие, с дымкой, с тайной…»

Вдруг выяснилось, что Мережкин по знаниям, умению осмыслить и пересказать материал, вообще по способности учиться стоит практически вровень с девочками. Минц вдруг вспомнил, что он – внук профессора медицины. Калдохин, собственно, и так был смышлёным и памятливым, но раньше как-то не считал нужным выпячивать эти свои качества, незачем было. А вот теперь пригодилось. Колбасьев всегда следовал общему направлению – не хотел казаться хуже других. Остальные хотя бы взяли на себя труд носить в школу учебники.

Присутствие в классе девочек не то чтобы вдохновляло, а как-то несколько обескураживало. Ну непривычные они. Странные. Чем-то надо было их… Чем? Неизвестно. Ни одна не отреагировала на тот факт, что кое-кто из пацанов в своей возрастной категории уже играет за местный футбольный клуб. Надежда областного спорта, так сказать. Нет, отреагировали, но не так, как ожидалось: уставились молча, как на психов, а Городецкая покрутила пальцем у виска.

– Бабы… – свёл воедино впечатление о барышнях Жорка Собачников. – Пёс их разберёт…

Но поразить прекрасную половину всё-таки удалось. В самое сердце. Уборкой класса. Надрессированные Галиной Петровной футболисты драили класс каждый день после уроков быстро, качественно и с редкой сноровкой. В новых условиях было положено разделиться на пары – мальчик с девочкой. Мужская половина сразу отмела этот вариант, освободив женскую от любой уборки навсегда. Они привычно и ловко ворочали столы и стулья, швабра с половой тряпкой летала и отжималась как бы сама собой. От затраченного времени и качества уборки зависело, насколько скоро они попадут на тренировку… Замешкался – попал, конечно, но домой заскочил только за формой, еды закинуть в себя уже не успел. Куда тут девчонки со своими пла-атьями, спешить не-е-куда-а-а…

Девочки были удивлены и растроганы. Подоплёку они пока не поняли и приняли освобождение от уборки как подарок, как проявление странного первобытного рыцарства у этих диких необразованных существ, что сыграло большую положительную роль в становлении отношений. В ответ барышни стали показывать иногда тетрадки с ответами, подчёркивать ногтем нужную строку в учебнике, когда неожиданно спрашивает учитель, и делать для мальчиков многие мелочи, которые значительно облегчают школьную жизнь.

Стало как-то вдруг неприличным с места, как это принято было раньше, под одобрительный гогот товарищей, развязно тянуть «да-а не учи-ил я, тренировка была» или ляпать откровенную чушь, взятую с потолка. Многие неожиданно стали слушать то, что говорит учитель или отвечают девочки. Уроки проходили в непривычной тишине. И неудобно стало не писать в тетрадках, когда вокруг скребут авторучками. Геныч Косенко каждую контрольную вертелся юлой, буквально ежеминутно поворачиваясь назад и заглядывая в девчачий листочек.

– Косой, – как-то, не выдержав, не снижая голоса, сказала Люба Луговая, – я даже могу повернуть листок так, как надо. И подержать некоторое время. Только что это тебе даст?

Да, к сожалению, эта фраза наиболее полно отражала положение дел с общим уровнем знаний у футболистов.

Фюрер смотрел на всё это, слушал учителей и внутренне давал себе слово, что больше никогда… Никаких мужских классов. Невзирая ни на чьи просьбы и ни при каких обстоятельствах.

Классным руководителем осталась Галина Петровна. Да и кому другому можно было доверить эту школьную чуму? Она всей душой приветствовала появление девочек, но оставался один острый момент, заноза такая, с которым неизвестно что было делать.

Подопечные матерились, как дышали. И отчасти это не их вина, конечно – попробуй-ка постой загольным с самого нежного возраста и послушай-посмотри взрослых на поле… Да чего там с них, сопляков, спрашивать – сквернословили безбожно их футбольные кумиры; на матчах целые трибуны орали страшным матом, выражая своё восхищение, любовь, горе, напряжение в пиковых ситуациях, фантазируя, что они сделают с тем или иным ненавистным игроком, а особенно с мерзавцем-судьёй.

Четыре года ГП калёным железом выжигала эту привычку. В начале своего классного руководства, в пятом классе, она категорически запретила нецензурную брань в школьном спортивном зале и на стадионе. Была объявлена кара для нарушителей – неделя на скамье штрафников.

…Через два дня на вышеупомянутой лавке сидел весь класс.

Надо было разрабатывать методику сдерживания.

– Можете всё это произносить, чёрт с вами, – вдалбливала она своим ученикам, – только про себя, поняли? Междометиями! Полностью ни одного слова чтобы я не слышала!

Футболисты кивнули и начали осваивать новый стиль. Мучительно. Кто-то ругался, но еле слышным шёпотом. Большинство действительно сумели выражаться про себя, и это выглядело очень странно.

Мальчишки носились по полю не то чтобы молча, а выталкивая из себя довольно странные звуки:

– А!.. …пыть! Хэх!.. ля! …зд! Ё! …на! Твою!..

Галина Петровна засчитала себе полную и безусловную победу. Однако на ситуацию смотрела вполне реально: никаких сомнений, что между собой, в классе, когда взрослых нет, они продолжают говорить на привычном для себя языке.

И вот теперь – девочки. В прямом общении с ними вряд ли что проскочит, конечно, а вот друг с другом… Что со всем этим делать? Окружающим уши свинцом не зальёшь!

Но всё сложилось, к изумлению классной, благополучно. Даже сверхблагополучно. Сознательная часть мужской половины смогла достаточно легко сдерживаться, а остальные… Остальные при тесном дружеском общении пыхтели свои «ё!» и «на!» так же, как и на футбольном поле. Это было странно для непосвящённых, но вполне безобидно.

Так прошёл сентябрь – месяц открытий, а потом жизнь созданных административной волей ячеек, покатилась, покатилась… Две разнородные половины в их девятом «А» учились понимать и слышать друг друга, договариваться, идти на уступки или, наоборот, отстаивать своё. Словом, становились нормальным, единым коллективом, со своим внутренним кодексом, своими тараканами и всем, чему там у них положено.

За партами поселились кто как хотел – мальчишки с мальчишками, девочки тоже парами: Тая сидела с Кнопкой – Соней Кнопп, долговязой нескладной умницей, чудесной души и большого такта девочкой. Вострикова рядом с Городецкой.

И только Клубникина, в своём неизменном одиночестве, наблюдала за всеми со стороны, ни в чём не принимая участия, но всё замечая и как будто усмехаясь серыми внимательными глазами.

⁂

«Как представляется сегодня, вопрос о роли и месте социалистической идеологии принял весьма острую форму. Авторы конъюнктурных подделок под эгидой нравственного и духовного “очищения” размывают грани и критерии научной идеологии, манипулируя гласностью, насаждают внесоциалистический плюрализм, что объективно тормозит перестройку в общественном сознании. Особенно болезненно это отражается на молодёжи, что, повторюсь, отчётливо ощущаем мы, преподаватели вузов, учителя школ и все те, кто занимается молодёжными проблемами. Как говорил Михаил Сергеевич Горбачёв на Февральском пленуме ЦК КПСС, “мы должны и в духовной сфере, а может быть, именно здесь в первую очередь, действовать, руководствуясь нашими, марксистско-ленинскими принципами. Принципами, товарищи, мы не должны поступаться ни под какими предлогами”.

На этом стоим и будем стоять. Принципы не подарены нам, а выстраданы нами на крутых поворотах истории отечества».

Такими словами заканчивает Нина Андреева своё открытое письмо, опубликованное сегодня в газете «Советская Россия».

Вы слушали радиопередачу «По страницам газет».

⁂

Ну что ж, Клубникина…

Пора.

Маргарита Клубникина пришла к ним в школу в седьмом классе. И сразу появилась в легкоатлетической секции. Тая прекрасно запомнила ту тренировку.

Был сентябрь, и занятия проходили на улице. Девчонки в раздевалке натягивали тренировочные штаны и футболки, расслабленно опираясь ногами о спортивные скамейки. Болтали, шутили, смеялись… Царила та сердечная, лёгкая атмосфера, которую так любила Тая: чувство общности со всеми, какого-то тёплого сестринства, что ли. Хотелось, улыбаясь, смотреть в знакомые приветливые глаза, легонько трогать за рукав, снимать пушинку с волос, а потом на разминке, в замедленном темпе, синхронно, в ногу, бежать плечом к плечу, ухитряясь, невзирая на насупленный вид Филиппыча, давиться от смеха и перебрасываться словами.

Так вот, буквально за минуту до выхода – Лариска закончила шнуровать кроссовки, Луговая уже заплела косу и закинула её за спину, а Тая возилась с заевшим замком старенькой спортивной кофты – открылась распашная дверь раздевалки, вошла высокая длинноногая девочка, нет, скорее девушка, и на несколько секунд неподвижно застыла на пороге, будто давая себя рассмотреть.

А посмотреть было на что. Светлые, пепельные волосы, собранные в простой низкий хвост, волной кудряшек доставали почти до пояса. (Вообще эти волосы имели свойство ложиться тем красивее, чем небрежнее были заколоты. Выпадали неожиданные нежные спиральки-локоны, по одному – за ушами, надо лбом, вдоль щёк, и сводило судорогой пальцы от желания потрогать, отвести от лица, заправить за ухо непослушный завиток.)

Тёмно-серого тона с лучами-рисками радужка производила впечатление нарисованной на тонком выпуклом фарфоре – глаза в облике, несомненно, определяли его властную, аристократическую суть. Гладкие, цвета беличьего меха, красиво изогнутые брови, высокий лоб, чуть суженный с обеих сторон у висков, белая нежная кожа.

Если губы приоткрывались в улыбке, показывались снежные зубки – ровные, одинаковые, плотно прибитые друг к другу, как кедровые орешки. И – ямочки, неожиданные, яркие, чуть повыше уголков губ на обеих щеках и слева на подбородке; лукавое многоточие, не отпускающее взгляд, сколько бы ни смотрел.

Правда, улыбкой Клубникина одаривала совсем нечасто. Вот и в тот раз. Не опуская взгляда, просто высоко подняла брови и чуть покривила уголок рта. Потом прошла в раздевалку. Прямо так, без «здрасте». И главное, никто не решился ей ничего сказать, хотя с другим бы не промолчали – почти все знали себе цену и за словом в карман не лезли.

Почему-то сразу остыло общее радостное настроение, даже на разминку побежали не как раньше, плечом к плечу, а какой-то разнобойной толпой. Тая бежала, чуть отставая, и видела перед собой спины Клубникиной и Сони Кнопп. Они были одного роста, у обеих Таина голова болталась бы под мышкой, но как нелепо нескладная тощая Кнопка выглядела рядом с соседкой! И это несмотря на новенький бирюзовый спортивный костюм, который её папа, директор механического завода, привёз из Венгрии, из туристической поездки.

Клубникина была какой-то ладной, ловкой; руки не летали беспомощными виноградными плетями, отцепившимися от опоры, как у Сони, а с чуть разведёнными локтями правильно прижимались к бокам, корпус прямой, голова гордо откинута назад, ноги мощно и красиво толкали землю. И это несмотря на видавшую виды олимпийку, коротковатую, с растянутой внизу резинкой, трикотажные штаны, выцветшие от многократных стирок, и чёрт-те какие полукеды, порыжевшие от времени.

Учиться Клубникина пришла в «А» класс, об этом шепнула Вострикова, и на этом всё. Никаких сведений. Да Тая и не стала бы расспрашивать.

И в школе, и на тренировках новенькая вела себя отстранённо, ни с кем не дружила, но не могла не вызывать уважения, даже восхищения своей целеустремлённостью, упорством, умением работать. Ну и одарена, конечно, была сверх меры…

Трофим Филиппыч на неё прямо молился. Как-то раз Тая оказалась рядом с ним на финишной полосе, когда Клубникина бежала восемьсот метров.

– Смотри, – сказал он севшим голосом и откашлялся, – бежит – земля дрожит. – Потом скользнул по ней глазами и добавил: – А не то что ты, Каретникова, – скривился и помахал ладонями, как куцыми крылышками: – бяк-бяк-бяк…

Да уж. У той воли к победе было хоть отбавляй… Как и спортивной злости.

Вообще, с приходом новой девочки тренер очень изменился. Никогда никого не выделяющий прежде, он как-то непривычно много мельтешил, кружил вокруг Клубникиной, ставил её в разминках ведущей.

– И р-раз, два, три… – считал он количество подскоков или приседаний, глядя только на неё, и открыто объявлял: – Ориентируюсь по полосатым носкам…

Неожиданно стал принимать участие в их играх, которыми заканчивались тренировки – в вышибалы или разрывные цепи, другое всякое-разное. Вроде бы и ничего сверхъестественного в этом не было, особенно когда не хватало игрока до пары, но ведь раньше-то он этого не делал… Сидел на лавке со своим журналом, помечал там что-то, и всё. Потом свистел в свисток, напоминая, что тренировку пора заканчивать. А ещё вдруг стал ждать в спортивном зале, когда они выйдут из раздевалки. Для каких-то общих наставлений. Потом тащился вместе с девчонками через школьную аллею до ворот и дальше направо – с Клубникиной, Луговой и Кнопочкой, жившими в одном дворе, к своей остановке…

Девчонки, поёживаясь, чувствовали в его поведении какую-то неприятную, разрушающую неправильность…Хотя он никогда не приобнимал Клубникину за плечи, как делал со всеми раньше, отводя в сторону после неверно исполненного прыжка и объясняя ошибку. Вообще к ней не прикасался.

Сама Клубникина на эту суету и мельтешение смотрела понимающим внимательным взглядом, и уголок рта слегка, еле заметно насмешливо полз вверх. И в этом намёке на улыбку тоже было что-то не от их мира, какое-то запретное тайное знание, которого они не хотели пока…

Собственно, отношений с Клубникиной не было никаких. Ни у кого. Таино определялось формулой: где я и где она. Благоговением из-за угла. Клубникина казалась ей безусловным совершенством: красота, ум, способности. Воля. Характер. И замечать-то такую, как Тая, это безупречное существо не должно было бы. Кто она для неё? Так, недоразумение. Птица Мамыра.

Птицей Мамырой в раннем детстве Таю называла бабушка, мамина мама. Она жила в центре города, в домике-развалюхе с печным отоплением и удобствами во дворе. Тая нечётко, на уровне ощущений, вспоминала себя, четырёхлетнюю, в непротопленной с утра квартирке, в перинном сугробе, сидящей на горшке в кульке ласкового тяжёлого одеяла. Бабушка снизу подтыкала его – чтоб не дуло, а сверху, на шее, заворачивала шалькой. Сонно покачиваясь в этом шатком уютном сооружении, Тая утыкалась носом в «галочку», где шалька сходилась, и дышала внутрь тёплым воздухом.

Бабушка садилась рядом, грозя завалить горшок с внучкой набок, обнимала родной кулёк обеими руками, судорожно-ласково прижимала к себе и всегда говорила одно и то же:

– Эх, ты-и. Птица-а-а… Мамыра.

И Тая в полусне, в полудрёме видела диковинное пернатое – растрёпанную, нелепую, с лысой тощей шеей и уродливым клювом, сидящую широко оперённым задом в кривом каком-то, наскоро слепленном гнезде, со свешенными вниз голенастыми жёлтыми ногами.

Кто это – птица Мамыра? Которая из плеяды сказочных мифологических человекоптиц? Сирин, Гамаюн, Алконост… На васнецовских и билибинских картинках – прекрасные тётеньки с крыльями, с нежными лицами. Райские существа. Печаль, радость, предзнаменование…Но Мамыра?!

Нету такой. И у бабушки не спросишь. Умерла бабушка через зиму, когда Тае было шесть.

Мама на этот вопрос только отмахивалась. Не знала или не хотела говорить? А Тая держала в голове, иногда бессознательно, перебирая на библиотечных полках сборники и хрестоматии по фольклору. Только один раз повезло, в «Сказках и загадках Пермского края» мелькнуло это слово. Но в каком контексте! «Летит мамыра, ни лица, ни рыла…»

Ни лица, ни рыла.

Дальше можно не узнавать.

…Откуда она взялась, клубникинская неприязнь именно к ней, Тае? Потом, позже, мучаясь и гадая, она интуитивно определила точку отсчёта.

Именно тогда, в седьмом, зимой. На вечерней тренировке. Было уже совсем темно, семь часов вечера, заниматься оставалось ещё час.

Неожиданно отключили свет во всём микрорайоне. Обычное дело. Филиппыч отправился звонить по телефону в учительскую и долго не возвращался. Девчонки зачем-то зашли в раздевалку, где было хоть глаз выколи, и плюхнулись, сдвинувшись, на низкую спортивную скамейку. Наверху, почти на их головах, висели вперемешку куртки и олимпийки.

Тае почудился тёмный душный чердак и воробьи, сидящие под крышей – тесно прижавшиеся, нахохленные…Жутковато и в то же время уютно. В углу, отдельно от всех, как большой голубь, возилась Клубникина. Она грохотала газетой, видимо, пытаясь в потёмках что-то завернуть, но получалось плохо.

Девчонки примолкли, слушая темноту.

Вдруг скамейка задрожала, дрожь немедленно передалась всем сидящим.

– Девки, – недовольно произнесла Городецкая, – кто трясётся?

– Ик, – всхлипнула темнота.

– Это Морошко, – отозвалась Луговая, – она весь вечер плачет. От них, ну… короче, отец ушёл.

Скамейка затряслась ещё сильнее.

– Морошечка-а-а, – жалостливо прошептала Кнопка, – ну не плачь, пожалуйста…

И полезла к той в темноте, наступая всем на ноги, чтобы обнять и погладить по головке.

Морошко ревела уже вовсю, крупно вздрагивая и судорожно, рывками хватая воздух.

– К… это. К другой? – по-взрослому поинтересовалась Вострикова.

Девочка в ответ захлюпала, забулькала, и все поняли, что – да, и нет надежды.

– Козёл, – поставила печать Лариска, – не стоит твоих слёз.

Морошко завыла в полный голос, а девчонки дружно зашикали на Вострикову, Люба Луговая даже хлёстко шлёпнула её по коленке. Кнопка уже сама роняла крупные горячие слёзы, представляя, как это – когда ушёл папа. Её, например, родной любимый папочка…

– Ну вы же… будете видеться, – дрогнувшим голосом предположила Городецкая.

Плачущая девочка остановилась, взяла дыхание и, всхлипывая, прерываясь, вдруг горячо заговорила о том, как они с папкой… Как он без неё не ездит на рыбалку, потому что только она умеет правильно подсекать – подводить сачок под крупную рыбу, чтобы не сорвалась. И только она может солить уху как надо… И что каждый вечер он заходит к ней в комнату, и садится, и похлопывает рукой по одеялу, и тихонько шепчет, как в детстве: «Иришок-клопушок… Ма-а-ахонькие ножки…» И что у него нет музыкального слуха, если запоёт – все рухнут, но свистит он гениально, самые сложные мелодии, и её, свою дочку, научи-и-и…

И много всего другого.

Девчонки сломались уже на «клопушке» и тяжело, потерянно молчали.

– А… мама? – пискнула Кнопочка.

– Мамка? – Морошко судорожно вздохнула-всхлипнула. – Ва-али, говорит, сто таких найду, в очереди стоят. А я… без папки-и-и… – И опять заплакала.

– Перестань реветь, – строго сказала Люба. – У некоторых вообще отцов нет. Матери одни растят. Или разошлись давно, как у Каретниковой.

– Да, Таиска? – потребовала подтверждения Вострикова, которая уже не знала, что делать с этим потоком слёз и слов…

– Да, – тихо уронила Тая.

Все затихли, включая Морошко.

– Тоже гулял? – Лариска требовала развёрнутого ответа.

– Выпивал, – выдавила из себя Тая, – много.

– Бил? – басом осведомилась Людка Парамонова из тридцать восьмой школы.

– Нет… Ходил по ночам, всё ронял. Закрывался изнутри. Не нарочно… Но мы в дом не могли попасть. Деньги… тратил. Все.

– На водку, – подвела итог Вострикова.

Тая молча кивнула в темноте. Никто не увидел. Но все поняли.

А она вдруг вспомнила всё – и то, как они той зимой возвращались с мамой из бани – разогретые, с влажными волосами, укутанные в пуховые платки, и как медленно остывали, в течение сорока минут стуча в закрытую изнутри дверь, а потом лезли по сугробам через забор к соседям… как ночью она просыпалась от какого-то нечеловеческого рёва, от грохота кастрюль и летящих во все стороны табуреток… как целую неделю давились пшённым супом с картошкой – тем единственным, что оставалось из еды… И кошелёчек с облезлой пуговичкой. Тая задохнулась.

– Выперли? – пророкотала Парамонова.

– Нет… Сами ушли.

– Куда?

– К соседям сначала. Потом – барак… А потом – в эту квартиру, – прошелестела Тая.

Она опять вспомнила салазки, шкаф, морозный весенний день, и себя в шкафу – и удивительное чувство свободы: без страха, тяжести на душе, и, почти впервые, радостное ожидание будущего дня…

В углу Клубникина, молчавшая до сих пор, вдруг издала низкий горловой звук наподобие воркования горлицы и опять завозилась с газетой; затем только еле ощутимое движение в темноте, и – легко стукнула дверь. Ушла.

Никто не обратил внимания. Все уже говорили, перебивая друг друга, рассказывая случаи, всеми силами убеждая бедную Морошку, что живут на свете и без отцов… Ну или с приходящими.

Свет так и не дали. Пришёл Филиппыч и отпустил девочек домой, проводил до выхода, светя им вслед фонариком А они всей толпой, гомоня, отправились провожать Морошку до троллейбуса…

С этого вечера всё началось.

Уже на следующее утро Таю пронзил гневный взгляд из глубины школьной раздевалки, резанувший такой острой ненавистью, что почти остановилось сердце. Секунду она стояла как парализованная, а потом уголки губ Клубникиной дрогнули в какой-то кривоватой усмешке. Она повернулась и зашагала по лестнице.

У Таи подкосились ноги. Она тихо сползла вниз и села на продольную металлическую жердь в основании длинной вешалки.

Потрясение было таким мощным, что сначала даже не возник вопрос: за что? Ненависть самой прекрасной девочки в школе, безупречного совершенства, практически божества, объявление войны – настолько очевидны, что не нужно никаких слов. И теперь ей с этим жить. Тая почему-то знала, что это надолго. Может, навсегда. Почему?

Нипочему.

⁂

– Но вообще она, между прочим, такой же член партии, как и он, и точно так же имеет право высказываться по текущим вопросам.

– Ну и что? Я тоже член партии и имею высказываться, но меня в телевизор не зовут.

– Замуж сначала выйди правильно, за такого мужика. И позовут. А то у тебя никакого нет.

– Да ладно вам! Красивая женщина – и всё. Язык подвешен. Одета со вкусом. Пусть за бугром посмотрят! Фигура какая – не Хрущёва и не Брежнева. Я – за, как хотите. Как мужчина…

– Алексей Николаич, вы… Все слышали? Это…

– Да кто б сомневался! Тьфу!.. А меня – лично – тошнит от неё, понятно? «Член партии»! В соболях, в бриллиантах?

– Чёрт с ними, с соболями! Куда лезет вперёд мужа? Ты кто такая-то? Ты, что ли, государство представляешь? Рот ему открыть не даёт.

– А он – разрешает. Так чего ж не…

– Это – неслыханно! Это… Вы что себе позволяете? Сижу – ушам своим не верю! Тимофей Данилыч! Веди собрание! И – дай оценку происходящему! На партийном…Коммунисты! Учителя вдобавок! Сплетни, обывательщина. Дай оценку, Тимофей Данилыч!

– Попрошу, товарищи. Партийное собрание – не место. Неэтично обсуждать супругу действующего Генерального секретаря ЦК. Попрошу высказываться по повестке. Марина Петровна, Лариса Владимировна, сядьте порознь, что вы как эти, ей-богу! Какой раз уже – собрание вести невозможно! Любовь Викторовна, пиши протокол, успокойся. Кому слово? Повестка, товарищи, серьёзная…

⁂

Два последних года учёбы были очень тревожными. Такими – на грани. Причём везде – и дома, и в школе.

Начать с того, что у них не было десятого класса. Из девятого – сразу в одиннадцатый. Как-то там это было связано со школьной реформой, переходом на одиннадцатилетнее образование, ребята и не хотели вникать в эти подробности. Больше будоражило то, что в прошлом, 88/89 учебном году, был отменён выпускной экзамен по истории, и некоторые, в основном футболисты, в этом смысле с надеждой смотрели в будущее. Может, ещё чего отменят, чем чёрт не шутит…

Нет, не случилось.

Но изменилось всё-таки многое. Вдруг выяснилось, что на уроках истории учителям можно нести всякую отсебятину, не в рамках учебника, – а и то где их взять, современные учебники? И несли кто во что горазд. Развалившись и скрестив руки на груди, с откровенной усмешкой слушал «А»-класс свою историчку – Дикую Любку, которая долдонила с вытаращенными глазами про выдающуюся роль Сталина Иосифа Виссарионовича в деле становления советского государства, мировой сионистский заговор и очищающую деятельность Общества «Память»[3]3
  Национально-патриотический фронт «Память» – праворадикальная антисемитская организация.


[Закрыть]. Девочки не желали вступать в пререкания: они Дикую Любку презирали за ортодоксальность и ограниченность, понимая, что фундаментальные знания, а также информацию о происходящем в настоящее время надо черпать совсем из других источников. И какой тогда смысл в ненужных спорах?

Пацанам было просто по барабасу, их интересовало сиюминутное: футбол, диковинные жвачки, привезённые кем-то с забугорных сборов; почём адидасовский костюм на толчке. Минц с Калдохиным насобачились варить джинсы всем желающим – в профессорской кухне, в огромном баке, воняя хлоркой на всю квартиру. Лейбаки – широкие такие простыни на поясе сзади – нарочито небрежно срезали бритвой, оставляя неровные лохмотья. Мол, презрение к фирме. Это было до того ништяково, что все завидовали и перенимали стиль. Проявили щедрость – предложили было девчонкам, но согласилась одна Вострикова.

Школьная жизнь болталась, крутилась и скакала, как теннисный мячик внутри барабана стиральной машинки.

Круто было разговаривать голосом гнусавого переводчика. Махать ногами перед лицом друг друга, как Брюс Ли. Вздыбить на башке обесцвеченные лохмы, разделённые напополам пробором. Бесформенный яркий пиджак с завёрнутыми до локтей рукавами с полосатой подкладкой.

К счастью, футболистов эти веяния почти не коснулись: на переменах они гоняли мяч, после уроков срывались на тренировку, а там… Там взрослые наставники шерстили их в хвост и в гриву. Пропуская пацанов в зал, тренер каждому проводил по башке рукой, как гребёнкой, и, если волосы захватывались в горсть, трепал так чувствительно, что назавтра с причёской было всё в порядке. Сами друг друга стригли ручной древней золингеновской машинкой. На предмет алкоголя и курева обнюхивали, не стесняясь. Отследить, когда пацан ложится вечером в постель, было, конечно, трудновато – но! – если кто-то мотался по полю дохлым крабом – всё, накануне, ясно, маячил видеосалон, последний сеанс: «Эммануэль», или «Греческая смоковница», или «Полицейская академия»… Родителям тренер никогда не жаловался, отстранял на одно занятие, и точка. Опять «подох» – на два. Двух хватало с лихвой. Такая простая арифметика.

Взрослые замирали перед телевизором. События в стране напоминали помойных котов в уличной драке: они выли, каждый на свой манер, дикими, нестерпимо противными голосами, сцеплялись в яростные клубки не на жизнь, а на смерть и неслись куда-то с сумасшедшей скоростью, исторгая ненависть, угрозы и категорическое неприятие друг друга.

У Каретниковых не было телевизора, даже старенького, хотя несколько раз знакомые предлагали отдать бесплатно. Алевтина Сергеевна отказывалась – зачем портить их спокойную, размеренную, негромкую жизнь опасными страстями, исходящими из дурного ящика. И главное, дочка никогда не просила – Тая была на удивление не стайным ребёнком: её не разрывало изнутри – у всех есть и я хочу… Может быть, помогла мамы-Алина всегдашняя мантра: «У нас есть всё, что положено. И даже больше». А может, просто родилась такой.

В школе Тае было нелегко. Нет, в классе она чудно прижилась: женская половина давно стала родной, а парни… Те моментально сдувались, утрачивая способность к гиканью и ржанью, заборной лексике, желанию наддать кому-нибудь под рёбра в дружеском батмане, перед этой худенькой коротышкой с мягкими внимательными глазами и негромким голосом. Губы как-то сами расползались в широких улыбках, хотелось прикрыть их рукой. Таино магическое свойство – выслушивая, смотреть в глубину, становясь немножко частью того, с кем она сейчас, убеждая глазами: я с тобой, думаю, помню о тебе, – способно было обезоружить самых наглых. Доверие, умение слушать и слышать давно уже выброшены на помойку изворотливым лживым веком. Всё это теперь неоткуда стало брать. Но их отсутствие вдруг обернулось такой тоской от дефицита подлинности и чистосердечия… А в Тае это было: искренность, участие – удивительные в своей непритворности.

Не принимала её только Клубникина, и Тая задыхалась в тесном коконе её ненависти. Он мешал, сковывал движения, отбирал воздух. Тае казалось, что ледяные серые глаза следят за ней неотступно. Только и ждут, когда она споткнётся, чтобы наполниться злой мстительной радостью. Например, когда на уроке раздавали доклады, Клубникина обязательно выбирала ту же тему, что и Тая. И выступала потом блестяще – так, что нечего было добавить, и всем остальным оставалось только спрятать свои исписанные листы подальше в портфель.

И Тая с удовольствием уступала – без досады и внутреннего ропота. Ах, если бы дело было только в этом…

Как-то на тренировке, когда готовились к городским соревнованиям, Клубникина вдруг подошла к старту забега на шестьдесят метров и встала рядом с Таей, уверенно опершись кончиками пальцев о землю и подняв плечи над меловой чертой.

– Рита, ты чего, не твоя… – начал было Филиппыч.

Клубникина только дёрнула краешком рта, и тренер заткнулся. Тая перестала видеть беговую дорожку, сердце заметалось и забилось в груди, как воробей, нечаянно влетевший в квартиру, бьётся об оконное стекло.

Сойти? Не бежать? Зачем всё это?

Старт!

Вместо чудесного всегдашнего полёта, на слабеющих ногах она еле-еле перевалилась через белую линию, чуть не тюкнувшись носом в дорожку и видела уже впереди себя, как упруго, мощно, сжатой пружиной распрямляется тело Клубникиной и набирает скорость. Финишировала та на доли секунды раньше, чем две другие участницы забега, но время всё же было хуже, чем коронное Таино. Радоваться этому совершенно не хотелось. Сама она бессильным сухим листом перелетела финишную прямую и упала на лавку, стараясь остановить противную дрожь в слабеющих коленях. Последней.

Тая отстранённо, будто из другой реальности, наблюдала за тем, как втолковывает победительнице Филиппыч, терзая рукой свисток, болтающийся на шнурке:

– Если ты хочешь… другая техника бега… угол отталкивания… передняя часть стопы…